В закрытом гробу

В своем классе я был, кажется, единственным волнующимся о длине своих волос н а с т о л ь к о сильно. Их неестественная для парня длина отнюдь не представлялась мне чем-то предосудительным. Я гордился своими длинными, но негустыми волосами. Я воображал себя, начиная лет с одиннадцати, принцем или отважным древним воином. Я не был уверен, что именно эти особы носили похожие прически - дурные отношения с историей сказывались. Но счастливо придыхать при взгляде на себя в зеркало от этого я не переставал. Учился я не лучше и не хуже других. Так, как надо, чтобы не выгнали из школы. Это также было единственным требованием, которое предъявляли ко мне родители. И все. И больше никаких правил. Наверное, это свобода. Однако, я не курил и почти не пил. Ну, в общем, как все. Почему бы и не выпить за компанию? И неважно, что алкоголь чаще всего оказывался гадким на вкус - ни у кого из моей компании не было денег на хороший. Теплая атмосфера и общение все сглаживали. И мерзость подножных закусок - тоже. Родители мои были тоже и не лучше других, но и не хуже. Я давно заметил, как вроде бы незначительные слова меняют тон высказывания. "Но" в данном случае подчеркивало, что нам есть на что жить, а по воскресениям единственный сын, между прочим, позволяет себе сводить девушку в кино. Мы были самой обыкновенной семьей, которой не светили страницы новомодных журналов. Я, впрочем, нашу обыкновенность осознал только пару лет назад. До этого переломного момента я был абсолютно уверен в папиной непревзойденной силе, маминой красоте и собственной индивидуальности. Но в пятнадцать лет мы сходили семьей к окулисту, а выписали очки мне. Через них я разглядел мамины прыщики и морщинки, папин пивной живот и собственные оценки и творческие потуги. "Но" в этом случае, как можно заметить, особо выделяет перелом в моем мироощущении. Но. Пострадал я не слишком. Жизнь сломалась довольно плавно, я так и не заметил, когда именно и сквозь какую трещину утекла моя восторженность и желание просыпаться по утрам. Я не впал в депрессию, но она стала моим постоянным состоянием, без каких-либо ухудшений и проблесков. Я вполне обычный подросток, выросший из самого обычного ребенка. Все страдают в этом возрасте. Не мы такие, жизнь такая, как говорится. Я любил музыку и хотел быть музыкантом. В десять лет мне купили гитару и вот, к семнадцати годам, я относительно терпимо научился бренчать простые мелодии. Как угодно считайте, но мне - прогресс. Я никогда не задумывался о том, как именно произойдет мое становление музыкантом. Представлялось серое настоящее и искрящееся счастьем и восторгом будущее. А переход к нему мой мозг никак не мог придумать и сообразить. Ну да не страшно, мне ведь всего семнадцать, есть гитара и длинные волосы - жизнь сама распорядится. Так я думал. И так я думал в пятнадцать лет. И в десять тоже, но, правда, более размыто. Еще в это время у меня был лучший друг - Владик. Рослый парень, но дурень дурнем. Зато тоже хотел стать музыкантом. И мы вместе мечтали о светлом будущем. В мои лучшие друзья пробиться было не так-то просто: строгий фэйсморальный контроль. Только хороший музыкальный вкус и снобские замашки. Я искал друзей себе под стать. Находил - и они становились моей собственностью. Несогласные отбраковывались. А еще мое имя Коля. Владик называл Колеёй, производным от моего имени и вечного "ой-ей-ей". Мама, папа - по имени. Девушки - по фамилии. Астграхов. Звучало грозно и мужественно. Что еще надо иметь в арсенале парню? Когда я учился в последнем классе школы, я верил, что он обязан был стать последним годом "прошлой" жизни. И стал. Умер папа, и Владик попал под машину. Не насмерть сразу, но потом почему-то умер. А папа умер во сне. Наверное, это называют хорошей смертью. Но мне не было хорошо. И маме. Мы никогда с ней не были близки и даже горе нас не сподвигло к этому. Мы страдали по отдельности: мама плакала и читала любимого Чехова, а я был нарочито весел. Нет, не нарочито, я и впрямь жил спокойно и плакал только на похоронах. Сначала папы, а потом Владика. Владика хоронили в закрытом. Тем не менее, экзамены я сдал хорошо. И поступил в университет, хотя и кричал, что ни за что не пойду в этот храм садизма. Поступил на лингвистический, англо-немецкий. Просто мне нравилась группа Раммштайн. И учился, и бренчал. И вроде время поджимало. Но я был еще молод. "Еще" - значит, время все-таки оставалось. И светлое будущее все так же радостно маячило впереди, и казалось очень далеким. Прошло еще два года. Я забыл, как выглядел папа, а мама нашла нового жениха. Он был красивее и без пивного животика. Но я сквозь очки видел его кривой нос. Уж лучше живот, честное слово! Теперь я не пил, но немного курил. По две-три в день, просто потому, что нравилось тащить дымящуюся сигарету в рот. Все женились в институте. Я не хуже других. И я решил жениться - многие знаменитые музыканты имеют верных подруг. Выбрал самую подходящую из окружения и подарил ей кольцо, цветы и фамилию. А детей у нас не было. Ну и слава богу, она и сама ребенок. И я. А звали ее Дианой. Как-то так вышло, что под окончание моего высшего образования умерла и она. Мечты о светлом будущем все так же ярко маячили, но скорее раздражали неопределенностью и неподвижностью, нежели вдохновляли. Мою жену застрелили на улице вечером, потому что я ее не встречал по обыкновению. Я решил взять всю вину на себя, поэтому всегда делал акцент на том, что именно я ее не встретил именно в тот вечер. Диану тоже хоронили в закрытом гробу - ей выстрелом разнесло половину головы. Хотя при жизни она была довольно красивой. Жалко было. Я не стал устраивать поминки. Я просто уехал из города. В другой такой же город. Горизонтальное географическое движение. Я подумывал уехать на Луну. В другом городе мне исполнилось 25. И с каждым годом исполнялось на год больше. Поразительно точная закономерность. Я бренчал на гитаре и устроился на временную работу. Ведь я должен был стать музыкантом. И волосы все еще целые. Ничего не происходило. Мама была жива, я все так же любил группу Раммштайн. Однажды утром, правда, настало время перемен. Я почувствовал это с пробуждением - солнце ярко светило в окно, сквозь форточку в комнату влетал легкий ветерок. Ощущение детского восторга царило вновь на душе. Я подскочил на кровати и быстро умылся, готовясь к грядущему. Схватил гитару, повинуясь порыву, и помчался играть на площадь. Для души. И вдруг заметят. Мне ведь всего 27, самое время для музыки! Я, счастливый, абсолютно счастливый! Мне улыбались мои мечты, мне улыбались люди. Я даже засмеялся от неожиданного еще более бурного порыва радости. Влетел в метро, нервно подрагивал в ожидании поезда. В ушах - привычный Раммштайн. Доехал быстро, поезда ходили четко по времени. Я уже вышел из вагона! Вышел! Я оступился. Так сильно в своей жизни я никогда не оступался - гитара полетела на рельсы. По ним ее и размазало. Я даже не заплакал, не охнул. "Даже" в данном случае подчеркнуло мою стойкость. Или безразличие. Кто-то похлопал меня по плечу. Надо же, кто-то заметил. А я устало покачал головой и пошел домой, поднявшись на поверхность. Пешком. Хотелось подольше подумать о сегодняшнем дне, когда сдохли мои мечты. Я так ничего и не додумал. Потому что они сдохли очень, очень давно. Их я тоже похоронил в закрытом гробу.