На коленях

Сейчас глубокая ночь. Полная луна и миллиарды ярких звезд озаряют спящую Йокогаму, вот только сильный ветер, словно предвестник, шевелит в душе что-то нехорошее, не дает спокойствия. От него хочется укрыться, спрятаться от пробирающего холода и переждать непогоду, но я не могу. Потому что в это самое время, прямо на моих глазах что-то в этом мире меняется, рушится окончательно и безвозвратно. Это ощущается каждой клеткой тела, распространяясь по нему волной мурашек и озноба. Почему-то, смотря сейчас на разворачивающуюся перед моими глазами картину, меня не покидает чувство безысходности. Можете представить ощущения, когда видите, как на Землю несется огромный метеорит, приближаясь все ближе и ближе, или когда слышите объявление о начале ядерной войны? Когда понимаешь, что тебе осталась минута жизни, когда тебя от смерти отделяет стена из одной секунды? Липкое, мерзкое, съедающее чувство безысходности проникает своими тонкими, острыми когтями в твою душу и не хочется принимать видимое за реальность. Всё это я, да и все, кто в это время стоит позади меня, чувствуют сейчас, смотря на этого уже избитого и едва дышащего человека. Я понимаю, что мы проиграли окончательно и бесповоротно, ведь, возможно, что весь наш мир держался именно на его худых, и как оказалось хрупких,плечах. Меня зовут Ацуши Накаджима. И единственный на кого я сейчас смотрю и не могу отвести взгляд — Дадзай. Дадзай Осаму. Это человек, спасший меня и давший работу, тот, кто учил меня и защищал, тот, кто всегда имел туз или запасной план в кармане, находивший выход из любой ситуации, дававший такие нужные советы и говоривший самые необходимые для каждого из нас слова. Он — непобедимый — стоял на коленях. Сейчас этого человека трудно узнать. Его всегда непослушные, вьющиеся волосы растрепались еще больше. Потрепанный черный костюм весь в пыли. На лице нет живого места, все оно усеяно расцветшими гематомами и обрамлено струящейся кровью из многочисленных царапин. Голова склонена так, что волосы завешивают глаза, не давая понять, что в них сейчас творится. Руки сведены за спиной, как у каторжника. Вот только их никто не связывал. На запястьях нет ни веревок, ни наручников. Зачем они, если заешь, что человек и без них не разомкнет рук? И только идеально ровная спина напоминает, что этот человек — все же тот самый Дадзай, которого я знаю. Гордо расправленные плечи и величественная осанка — его непременный атрибут. Сколько помню, он никогда не позволял себе горбиться или опускать плеч. Они словно его символ превосходства над всем земным, над каждым человеком. Символ победителя. Кажется, что вот сейчас он как ни в чем не бывало встанет и скажет, что все это точно по их с Рампо плану. Но он не поднимется. Он стоит на коленях. Он стоит на коленях перед Достоевским. - Дадзай-сан … - шепот вырывается у меня сам собой. Этот человек не должен так выглядеть, мозг не желает принимать видимое за действительность. Дадзай с усилием поднимает голову и смотрит на Достоевского, который неотрывно следит за побежденным. На губах Федора расцветает кривая улыбка, а в сиреневых, мертвых глазах нет ни радости, ни тепла, только холод и безжалостность. Порыв ветра колышет его длинные, до плеч, волосы и разносит его тихий, но величественный голос, словно эхо: - Помнится, ты как-то сказал, что мне не удастся поставить тебя на колени. Забавно, да? Голос, от которого бегут мурашки, сменятся тихим смехом победителя. - Никогда не говори «никогда»! Хорошие слова. Глаза Дадзая смотрят решительно на врага перед собой. Ни сомнения, ни мольбы о пощаде, ни страха. Будто он всецело верит в то, что все так и должно быть, будто не чувствует этого пропитывающего все вокруг ощущения конца и безысходности. Есть только его решительность и вера в свою правоту перед Достоевским. Мне хочется отвести взгляд, но не могу. Хочется кричать, что все это неправильно, но из горла не вырывается ни звука. Хочется что-то сделать, но что я не знаю. С мольбой о подсказке смотрю на Дадзая, но тот не смотрит ни на кого из нас. Только на врага, только на Достоевского, словно больше вокруг него никого нет, словно весь его мир сузился до одной точки. Он на коленях, но в глазах величие и гордость победителя. - Если не я, это будут они.- разносится спокойный голос Дадзая. Он неопределенно кивает куда-то себе за спину, имея в виду нас.- Я этого не позволю. Достоевский наклоняет голову в бок и довольно щурится. - Верно. Ведь в прошлый раз... Дадзай вздрагивает. Его глаза на мгновение широко раскрываются, словно от страха или неприятного воспоминания, но тут же принимают прежнее выражение. - Да, - его рот искривляется в кривой усмешке, - В прошлый раз ты поставил на колени ​ его​. - В голосе с небольшой хрипотцой звучат нотки печали и сожаления. - Это оказалось легко. - Убить детей по-твоему легко? - Тебе ли не знать, Дадзай. - Только не так. - Не нужно было сопротивляться. Ну, однако же, сейчас все правильно и наша сделка в силе. Неспешным шагом, плавной, летящей походкой Достоевский приближается к Дадзаю. Я непонимающе смотрю на этих двоих. Наблюдаю, как Федор медленным движением, будто гипнотизируя, поднимает руку на уровень лба Дадзая.Тот даже не пытается что-то предпринять. Ощущение конца, неотвратимой смерти усиливается до такой степени, что я больше не могу стоять на месте. Я стремительно делаю шаг, другой в их направлении. Достоевский меня замечает. Он переводит свой пронзительный взгляд на меня, направляя свою смертоносную руку ко мне. Мне плевать, я упорно направляюсь к Дадзаю, не понимая, почему все остальные остаются на своих местах, не пытаясь ничего сделать, ведь способность Фёдора... - Стой, Ацуши! - неожиданно разносится голос Дадзая. В этом полушепоте-полукрике одновременно звучат приказ и мольба прислушаться. Я останавливаюсь так резко, будто кто-то нажал у меня внутри стоп-кран. - Не смей подходить, Ацуши, слышишь! Другого выхода все равно нет. Все вы это понимаете. Я оборачиваюсь назад.Все мои коллеги стоят, потупив обреченный, обессиленный взгляд в землю, кусая губы, со сжатыми изо всех сил кулаками, с наворачивающимися на глазах слезами. Ни у кого из них не находится смелости посмотреть в глаза этому человеку. Все мы знаем, что он прав. Он всегда прав, но как же тяжело сейчас принимать его правоту. - И я делаю это вовсе не для того, чтобы стать героем, - голос Дадзая дрожит, но он продолжает, собрав последние силы, - или чтобы обо мне думали, как о хорошем человеке.- на губах '' неполноценного" играет легкая усмешка, - ведь я так и не смог им стать.- Он закрывает глаза, и склоняет свои плечи, словно на них в этот момент взволили непосильную ношу. Однако я знаю, что она была там всегда, но только сейчас он разрешил нам узнать о ней, узнать о том, какой груз нес на самом деле в одиночку. Груз ответственности как за жизнь каждого из нас, так и за сохранность этого мира, пусть в какой-то мере и фальшивого. Грудь Дадзая тяжело вздымается. Он делает глубокий вдох, словно пытаясь им успокоить сердцебиение и у себя, и у всех нас. - Просто есть вещи, Ацуши, которые должны случаться, чтобы другие что-то поняли, почувствовали, чему-то научились, вспомнили.Чтобы мир прогрессировал, совершенствовался, становился лучше. Иногда жизнь или смерть одного человека может перевернуть весь мир, спасти его или уничтожить. Но вряд ли моя будет столько стоить, слишком уж она сгнила для этого. Пусть она и не спасёт все человечество от этого Демона, но я сделаю это просто для того, чтобы и дальше в этом мире жили... Но фраза так и остается незавершенной, неожиданно резко обрываясь. Два пальца Достоевского касаются лба Дадзая. Алые брызги окрашивают землю вокруг него. Кровь выплескивается из его тела крупными фонтанами, стекает мелкими ручейками, уродуя одежду. Безжизненное тело кренится и мягко падает на бок, словно его обладатель не умер мучительно, а внезапно уснул. На лице, обрамленном каштановыми завитушками, перепачканными в крови и песке, не отражается ничего, кроме тихого спокойствия. Словно он знал, что все делал правильно и единственно верно, словно выполнил свой долг перед всеми нами и теперь смог облегченно уснуть. Достоевский, постояв с минуту у тела, словно отдавая дань уважения своему противнику, развернулся и начал уходить. Звуки его шагов начали медленно удаляться. Уже можно было подбежать к Дадзаю, но все почему-то оставались на своих местах. Никто ничего не говорил, никто не плакал. Все просто молча смотрели на этого <<неполноценного>> человека, непобоявшегося выступить против Демона, до самого конца не давая ему себя сломить. Неожиданно Достоевский остановился, словно что-то вспомнив и решая, стоит ли говорить. Обернувшись, он тихо бросил на прощание: - Просто, чтобы и дальше в этом мире жили эсперы. Это — условие нашей сделки.