Relationship rules

Вечер. Кихён мягко целует губы напротив, сжимая холодными пальцами щёки Хосока. Влажно, медленно обводит губы языком и снова целует, тяжело дышит, и теперь словно бы весь воздух, который есть у них сейчас — это тот, что перетекает из кихёновых лёгких в хосоковы и обратно. Они полусидят-полулежат на расправленной кровати, одеяло откинуто к краю. Неяркий белый свет старой лампочки окутывает комнату. На улице зима. Снежинки робко залетают в окно, потому что его кто-то оставил приоткрытым — то ли Хосок, когда проветривал помещение после жаркого секса, то ли Кихён, когда курил. Хосок всегда тихо просит его перестать, но знает: если притронется хоть пальцем к сигарете, уже зажатой между кихёновых пальцев, то огребёт по полной. Он лишь тихо вздыхает, когда тот с наслаждением выдыхает серый дым в окно. Хосок чувствует, как мелко дрожит, сидя на его бедрах, Кихён. Он очень хочет закрыть это чёртово окно, но всё, что может сделать, это крепко прижать к себе хрупкое угловатое тело в надежде, что это хоть немного поможет. Потому что Кихён не пускает. Кихён завораживает. Хосок ласково водит ладонями по спине, и знает — если бы не его толстовка на голом теле, он бы с удивительной точностью мог бы пересчитать все позвонки. Кихён сладкий. Он целует почти невесомо, заставляя хосоково сердце биться в отчаянной истерии. Как будто в первый раз. Как будто в первый раз он видит Кихёна и теряет рассудок. В первый раз роняет свои руки на его узкие бедра. В первый раз оставляет сухой поцелуй на его сахарных от бальзама губах. Прямо как сейчас. Так же, как в первый раз. Хосок слизывает остатки малинового вкуса с влажных губ и целует подбородок. Ниже. Спускается вдоль линии челюсти до маленькой выпирающей косточки и чуть прикусывает, с удовольствием слыша тихий стон. Кихён открытый. Кихён его. Кихён ничего не стесняется и позволяет Хосоку любые вольности со своим телом. До тех пор, пока это укладывается в три обозначенных правила. Правило первое: не задавать лишних вопросов. Правило второе: ничего не запрещать и не указывать. Но более всего Хосок боится последнего. Правило третье: не удерживать его, Кихёна, при себе. Боится, что однажды придётся отпустить неуловимого Кихёна. Боится, что вся любовь была игрой в кошки мышки, и в ней Хосок вовсе не кошка. Боится того ноющего чувства, которое появляется в этот вечер от взгляда задумчивых глаз напротив. Но он не задает лишних вопросов. Кихён обхватывает пальцами правой руки хосоково лицо и отстраняет от себя, не встретив и малейшего сопротивления. Оба знают, что один сопротивляться не может, а другой не позволит. — Я завтра улетаю в Нью-Йорк, — совершенно будничным тоном вдруг произносит Кихён, внимательно наблюдая за реакцией Хосока, но руку отпускает. Что-то обрывается. Он не понимает, что, но кажется, что сердце начинает понемногу отсоединяться от остальных органов и замедляться. Дышать становится практически невозможно, воздух в одно мгновение стал вязким и студенистым. — Надолго? — Хосок старается держать голос ровно и даже механически продолжает поглаживать одной рукой родную спину, а другую кладет на бедро, ощущая его тепло под тонкими тренировочными штанами. Тоже принадлежащими ему. Кихён все-таки чертовски сексуально смотрится в его одежде. Хосоку кажется, что он уже знает ответ, который слетит в ближайшее мгновение с губ парня напротив, но старается отгонять эти навязчивые как летняя мошкара мысли, пока его сердце не обрывается с глухим стуком от ответа: — Пока не наскучит, — Кихён жмёт плечами и расслабленно улыбается. Он совершенно в порядке и совершенно точно знает, что делает. — Потом ещё куда-нибудь. Возможно, знал еще при встрече с Хосоком. Возможно даже раньше. Возможно, он с самого рождения уже знал, что будет спокойно бросать всех, кто его любит, и все, что могло быть ему ценно. Для Кихёна разбивать отношения проще, чем хрусталь. — Что же будет с нами? Хосок сглатывает и елозит по простыне. Внезапно становится очень холодно, будто зима окончательно распахнула окно и окутала его колючими объятиями. — Ничего. Мы расстанемся. Подушка за спиной резко перестает быть удобной и спина теперь навязчиво ноет. Хосоку хочется опрокинуть Кихёна на кровать, наорать на него, ударить, вышибить все мысли об уходе из его головы с всегда идеальной укладкой, кроме тех моментов, когда Хосок находится в нём и Кихён на грани отчаяния стонет, весь мокрый и растрепанный. Хосоку кажется, это было так давно. Много тысяч лет назад, а всё что существует сейчас, — это пустота. Пустота была секунду назад и будет в следующую, будет всегда. Он отчаянно хочет вгрызться в губы Кихёна. Покусать его уши, которые так красиво краснеют, когда они разгорячены, когда Хосок трогает его везде. Хосоку хочется оттянуть волосы Кихёна так сильно, чтобы он закричал от боли. Но остался с ним. Хосок все-таки скидывает с себя Кихёна, и тот смеётся. Тянется к сигаретам на тумбочке и щёлкает зажигалкой. Он улыбается как последняя сука, а Хосок лишь исступленно смотрит в чертовски красивые лисьи глаза. Потом встает с кровати, чтобы отойти подальше, как будто расстояние поможет ослабить шипы, которые въелись в сердце. Кихён курит и улыбается. Выжидающе смотрит, что будет дальше. Нарушит ли Хосок правила? — Могу ли я поехать с тобой? — пробует Хосок. С силой кусает губы, рискуя то ли прокусить их насквозь, то ли зубы сломать. Практически отчаянно мнёт края футболки на себе. И не делает ровно ничего из того, что хочет. — Нет. — Почему? Кихён! — Хосок снова забирается на кровать и подползает к нему, тянет руки как нищий просит подаяния. Обхватывает ладонями холодное лицо, надеясь увидеть там хоть каплю недавнего тепла. — Я же люблю тебя! Струйка дыма от последней затяжки мягко выходит из кихёнового рта в лицо Хосоку. Парень улыбается, обнажая неестественно белые зубы, наблюдая за тем, как Хосок старается не закашляться от ненавистного ему яда, и он правда сдерживается, роняя лишь несколько слёз на свою одежду. — Кихён, — Хосок мнется. Мягко оглаживает щеки Кихёна и тяжело дышит, наблюдая, как тот делает очередную затяжку, даже не думая остановиться. Он стряхивает пепел на пол комнаты Хосока, и этот жест лучше всего остального говорит о том, что Кихёну абсолютно всё равно. — Кихён, я сделал что-то не так? Скажи мне, я обязательно исправлю… это моя вина? — нотки паники опасно сквозят в голосе Хосока, и уже невозможно успокоить эту бурю эмоций. Каждая клетка тела одна за другой отключается, и связь с реальностью прекращает свое существование. Есть только Хосок, Кихён и эта сигарета между его губ. Хосок вырывает её и кидает в пепельницу. Он знает, что нарушил второе правило, но теперь ведь уже всё равно, да? Кихён лишь хмыкает и на удивление спокойно реагирует, опуская руки некогда возлюбленного со своего лица на плечи. Он выглядит красиво. Свежо. Хосок теряет рассудок и снова целует губы, на которых не осталось ни капли малиновой сладости, а только неприятная горечь. Он целует мокро, жадно, хватает Кихёна за шею, проводя большим пальцем по судорожно двигающемуся кадыку. Он кусает и проникает языком настолько глубоко Кихёну в рот, насколько может, не встречая никакого сопротивления, но также не встречая хоть малейшего ответа. Кихёнова мягкость уступила место абсолютному безразличию в считанные минуты, и теперь парень просто обмяк в его руках, позволяя Хосоку жадно лизать языком ему нёбо, пересчитывать зубы и играться с его языком, касаться его везде, куда он только сможет дотянуться, перебирать пальцами шелковистые волосы, сжимать их во влажных ладонях. Он позволяет Хосоку делать это в последний раз, и тот готов упиваться его сигаретным вкусом всегда, если бы только можно было поставить этот момент на паузу. Если бы. Через время, которое показалось Хосоку всего секундой, Кихён отстраняется. Он выбирается из сильных рук, опутавших его, и босиком ступает на пол. Тонкий, угловатый, он выглядит практически смешно в мешковатой одежде Хосока. И это исправляется уже через мгновение под пристальным взглядом последнего. Кихён скидывает впитавшую его запах толстовку на пол, прямо на пепел возле тумбочки, и следом оказываются штаны. Хосок, затаив дыхание, наблюдает за плавными лисьими движениями, когда Кихён подходит закрыть окно, за тем, как двигаются острые позвонки под полупрозрачной кожей. Хочет впиться пальцами в аккуратные ягодицы хотя бы в последний раз и оставить свои следы на нежных бедрах, на которых и так ещё желтеют старые. Когда Кихён наклоняется к своей сумке чтобы достать чистую пару белья, на внутренней стороне правого бедра показывается цветущий фиолетовым засос. Хосок подходит к Кихёну, когда тот уже застегивает рубашку, аккуратно сидящую по его тонкой фигуре. — Ты так и будешь молчать? Кихён, почему ты уезжаешь? Еще одно правило нарушено. Хосок практически физически ощущает, как крошатся стены, выстроенные Кихёном, погребая его под пылью и каменной крошкой. Он знает, что не удержит Кихёна, а если попытается, обрушатся остатки фундамента, на котором держались эти отношения. — Потому что хочу. Потому что всё надоело, — Кихён спокойно заправляет рубашку в узкие черные джинсы и принимается собирать свои вещи, — и все, — Кихён складывает в сумку свою зубную щётку и несколько кремов, принесённых им когда-то в квартиру Хосока. — Хочу сменить обстановку и начать новую жизнь, — туда же отправляются его украшения, хранившиеся в верхнем ящике тумбочки. — Не хочу, чтобы что-то, — Кихён убирает расчёску, — или кто-то, — убирает с туалетного столика свой одеколон, предварительно спрыснув шею, — напоминал мне о моей жизни здесь. — Кихён стоит посреди комнаты, размышляя над тем, не оставил ли ещё что-то. Он бывал в этой квартире чаще, пожалуй, чем в своей, и всё равно оставил слишком мало. Кихён открепляет их совместную фотографию с зеркала. — Нет! — Хосок не замечает, как пересекает помещение, чтобы схватить Кихёна за руку. — Оставь мне её, — просит практически надрывно. — Кихён, прошу, оставь её, останься сам, — слёзы невольно уже катятся по щекам, не вызывая однако ни грамма жалости в кихёновых глазах. — Я молю тебя! — Нет. Фотография рвётся ровно пополам, уродуя счастливые лица на ней. Хосок практически задыхается и пытается вырвать остатки из кихёновых рук, получая удар по лицу. Он отстраняется, в шоке глядя на непроницаемое лицо и прижимает ладонь к горящей щеке. Возле его ног осыпается мелкими кусочками фотография. Третье правило нарушено. Кихён не любит фотографироваться. Единственный раз, когда Хосок уговорил его запечатлеть счастливый момент их жизней был в парке аттракционов в какой-то фотобудке. Кихён вообще аттракционы не любит, а Хосок и вовсе высоты боялся едва ли не так же, как возможности потерять Кихёна, но в тот день они напились под вечер и захотелось безумно совершить какую-нибудь глупость. Теперь память об этом событии бумажным конфетти рассыпалась по полу. Хосок уже не плачет, а только скулит и кусает окровавленные губы — то ли случайно закусил в момент удара, то ли не заметил, как сам прокусил от нервов. Руки, которым, казалось бы, любая нагрузка ни по чем, дрожат как у наркомана, когда его лишили дозы. Ноги тоже вот-вот подкосятся и колени разобьются о голый пол. Кихён смотрит практически с отвращением на агонию Хосока. — Кихён, — он всхлипывает. — Забудь мое имя, — Кихён направляется в прихожую, откидывая хосокову руку, когда тот тянется, чтобы его остановить. — Я тебя не отпущу, пока ты не объяснишь, почему ты так со мной поступаешь, — он внезапно толкает Кихёна, припечатывая своим телом к стене, и сжимает рукой горло. Такое тонкое. Он чувствует, как быстро пульсирует сонная артерия под его пальцами, как двигается кадык, когда Кихён сглатывает. Он наконец-то видит каплю испуга в почерневших глазах, потому что оба знают, если Хосок захочет, он запросто переломит его шею даже одной рукой. — Убери свою руку. Кихён шипит сквозь зубы, но даже не пытается вырваться, он знает также и то, что Хосок не причинит ему боль, не посмеет, не решится. Хосок лишь слабак, который слишком любит Кихёна, и обречён от этого на вечные скитания в своих чувствах, пока отчаяние не разъест всё его существование. — Нет, пока ты не ответишь мне. — Ты мне надоел, — выплевывает Кихён, — цепляешься за меня, как за спасательный круг. Научись жить самостоятельно, а не с чужой помощью. Хосок сжимает пальцы крепче. Лихорадка охватывает всё тело, и он чувствует, как жжётся там, где по идее должно быть сердце. По ощущениям там сейчас только раскрошенное стекло, которое медленно двигается по венам, раздирая их изнутри, с каждым новым толчком. — Ну давай, задуши меня, — вместо приятного бархатистого голоса из любимых губ выходит какой-то тяжёлый хрип, — и что тебе это даст. Всё равно не удержишь меня, — Хосок перемещает ладонь на челюсть с силой сжимая бархат кихёновой кожи, — всё равно останешься один так или иначе. Хоть убей, хоть нет, если я захотел уйти, я уйду, — хватка ослабляется, и Хосок роняет голову на тонкое плечо, понимая, что тот прав, — ты знал, что так и будет, а развел драму почище инфантильной девицы. Хосок не знает, сколько они стоят так. Возможно, Кихён правда сжалился и даёт ему последние мгновения насладиться собой. Кихён слишком честолюбив, чтобы уйти быстро. Ему доставляют удовольствие метания и истерики Хосока, он хочет доставлять боль людям своим уходом. Просто Хосок был достаточно умён, чтобы понять это давно, но при этом достаточно влюблён, чтобы просто надеяться на лучшее. На то, что ради него. Ради него Кихён изменится. Ради него Кихён смягчится и научится любить по-настоящему. — Ты когда-нибудь любил меня? — шёпотом спрашивает Хосок. — Возможно. — А сейчас ты ещё любишь? — Нет, — с секундной заминкой отвечает Кихён. Хосок в последний раз полной грудью вдыхает родной запах Кихёна прежде, чем отступить. Знакомый цитрусовый аромат, смешанный с удовыми нотками, переплетается с едва уловимыми элементами бергамота и вирджинского кедра. Духи, которые Хосок сам для него подбирал к его дню рождению в первый год их знакомства. Кажется, это было очень давно. Хосок опускается на пол и прислоняется к стене. Он ждёт. Ждёт, когда Кихён уйдёт, потому что сделать он уже ничего не может. Выйти проводить его? Смотреть, как он одевается в верхнюю одежду? Поцеловать на прощание? Это не какая-то мелодрама и не мыльная опера. Тут не будет счастливого конца, хотя Хосоку и хочется последний раз урвать взглядом тонкие черты лица. Прямой нос, словно выточенный из мрамора искусным творцом. Лисьи глаза. Пухлые губы. Созвездия родинок. Легко краснеющие уши. Он хочет навсегда вырезать у себя в памяти это лицо, но не может даже пошевелиться, словно вся жизнь вытекла из него и теперь находится в жилах Кихёна. Он не слышит равнодушное «прощай, Хосок», и лишь вздрагивает, когда захлопывается входная дверь. Если ты нарушишь эти правила, Хосок, то ты никогда больше не увидишь меня в своей жизни.