Котенок

      Может быть, тогда в беседе с Раскольниковым мужчина был прав? Столько времени прошло, а он все еще помнил собственное признание: «Да какой я отец!»       Аркадий Иванович предвидел это, будто выносил себе приговор. «Тварь я дрожащая или права имею?» — так, кажется, говорил студент. Почему-то именно сейчас эти слова приобретали совсем другое значение. Почему-то именно сейчас, обессилев и прижавшись лбом к окну, холодному от дождя, с необъяснимой истерикой бившегося о стекло, господин Свидригайлов начал замечать, что из хищника превратился в жертву, загнанную в угол безумия одной мыслью. Она душила, разрывала воротник шелковой рубашки, вцеплялась в горло и заставляла забиться в угол просторной комнаты, залитой серыми слезами дня. Невозможно было смириться с мыслью, сдавливавшей грудную клетку и обращавшей разум в хранилище воспоминаний. Невозможно было поверить в то, что ее больше нет. Его маленький котенок… мертв.       Рушилось и гибло все самое дорогое. Вновь и вновь в голове воскресало это слово, будто колокольный звон, что метался по грязным пропахшим сигаретами и водкой улочкам Петербурга. Сумасшествие подкрадывалось мучительно медленно: глаза застилал седой туман, изящные ладони охватывала неконтролируемая дрожь, по венам мчались слабость и боль, тяжело дышать, словно легкие сжимали чьи-то грубые костлявые руки. Некогда бархатный баритон сменился хрипом: все крики закончились, изодрав рот.       Ад вот-вот должен был разбить каменный пол толстой трещиной. Стены в комнате казались слишком темными, слишком тесными. Они незаметно сдвигались, хотели раздавить его и стоявший посередине гроб. С трудом поднявшись с пола, Аркадий Иванович приблизился к зеркалу, висевшему возле двери. Не занавесили. А зачем? Призраки? Нечисть? Да, он верил в это когда-то, но только не теперь. Страх притупился, исчез вместе с другими эмоциями, осталось только отражение. Забавно! Еще не старый, до безумия красивый темноволосый мужчина с покрасневшими от слез серыми глазами, наклоняя голову то вправо, то влево, больше напоминал безжизненную марионетку, сломанную и выброшенную на улицу. Удар. Стекло запечатлело алые ленты на кулаке и невыносимо громко зазвенело, встретившись с полом. Сангина облобызала побелевшие костяшки музыкальных пальцев.       Какое здесь спокойствие? Возможно ли было, увидев свое единственное дитя в гробу, остаться прежним? Даже для Свидригайлова сие осталось невыполнимой задачей.       Удивительно прекрасна она была в своем любимом алом платье, облегавшем ее хрупкую фигурку. И сейчас, когда на фоне длинных черных волос белело ее личико, она была хороша. Аркадий Иванович переставал замечать, что делает — просто упал на колени перед гробом. Руки холодели, стоило только прикоснуться к краю гроба: невидимый лед цеплялся за аккуратные ногти, впивался в кончики пальцев, еще пару дней назад ласкавших юное тело.       Любимая девочка. Самая нежная, самая желанная. Его девочка! Он ни с кем не собирался делить ее. Другую бы господин Свидригайлов равнодушно разделил бы с каким-нибудь пареньком. Даже Соню, которая в силу своей профессии не могла быть верной ему. Но только не этого ангелочка.       Имя по-прежнему казалось ему самым красивым. Катерина. Катюша. Катенька. Котенок…       На самом деле она еще с детства напоминала ему котенка, такого милого, маленького и беззащитного. Невозможно было забыть такого очаровательного ребенка, чья фотография все еще хранилась в его бумажнике.       1982 год.       Первое, еще прохладное дыхание мая задевало подол коротенького беленького платьица шестилетней попрыгуньи, из-за дерева наблюдавшей за ссорой родителей, которые последнее время слишком часто оставляли ее одну во время прогулки в саду, пропитанном дивным ароматом бьющейся в экстазе развратницы-весны. Легкий ветер ласкал густые темные косички, украшенные атласными алыми ленточками, и заглушал своим тихим свистом противный женский крик: — Знаешь, я понимала твои прежние измены: эти молоденькие дешевки хотя бы таких хлопот не приносили. Но, черт возьми, племянница Ресслих… ты совсем с ума сошел? — Я в сотый раз повторяю: эта дамочка сама девчонку привела! Хватит мне мозг выносить! — Мозг выносить? Хорошо… я уладила это дело. Но больше от меня помощи ты не добьешься! Завтра же мы с Катенькой уедем к моей сестре!       Он пытался в тот день отговорить ее, но уставшая от вечных обещаний супруга осталась равнодушна к его требованиям. На следующий день она едва смогла оторвать от штанины Свидригайлова девочку, ничего не видевшую из-за слез. Она билась в истерике, детским голоском просилась остаться с папочкой. Возможно, даже самый черствый человек на свете смиловался бы над ней. Пустым взглядом провожая ее, Аркадий Иванович вспомнил, как однажды малышка, сидя у него на коленях, позволила себе странное для ребенка предложение: «Папочка, давай уедем от мамы? Она слишком громко кричит!»       Через три дня в кармане брюк он нашел оставленную ему на память маленькую фотографию Катеньки с плюшевым мишкой. Он часто целовал эту фотографию, хранил ее и улыбался только в ответ смеявшемуся милому созданию.       Спустя двенадцать лет душным июньским утром господин Свидригайлов вновь улыбнулся: пол ночи не спал, теперь бегал из угла в угол по кабинету, как наивный юноша, крутился в кресле, подскакивал и замирал в ожидании у окна. Это продолжалось до вечера, когда наконец-то желтое такси остановилось возле кованых ворот и через мгновение там не осталась одна юная особа.       Аркадий Иванович не помнил, как встретил ее, как долго любовался ею, как его люди быстро затащили в дом чемоданы. В памяти замерла только одна сцена, когда расспрашивая ее в комнате обо всем, что только можно было придумать, он впервые прикоснулся к ней. Она стояла у узкого французского окна и с какой-то незнакомой ему мечтательностью смотрела на закат, устало рассказывая ему все подряд, заранее, будто знала, о чем он мог спросить. Тетя умерла. Ее квартирку Катеньке пришлось продать и приехать сюда, поступать на экономиста. По дороге встретила старую знакомую…        Язык начал заплетаться, и девушка замолчала, любуясь кровавым солнцем, испепелявшим розоватое небо, которое вскоре должны были осыпать миллионы сверкающих бриллиантов. Повернулась к нему и вздрогнула, встретившись с пылающим вожделением взором. Аркадий Иванович медленно поднялся с темно-синей банкетки, приблизился к дочери так, будто боялся спугнуть ее, и совсем не по-отцовски коснулся ее щеки, обрамленной длинными немного волнистыми локонами цвета черного янтаря. — Ты должна была приехать утром. Я ждал. Долго ждал. — Чарующий голос с едва заметной хрипотцой и горячее дыхание, скользнувшее по тонкой шейке. — Говорила, что ненадолго забежишь к подруге, чтобы поздравить с днем рождения. Судя по легким нотам виски… долго поздравляла?       Глядя в подведенные темно-серым карандашом васильковые глаза с тончайшими сетями инея, он по-хозяйски опустил руки на тонкую девичью талию, а потом — на округлые бедра. Такая красивая и такая взрослая… Извращенное воображение уже не могли остановить белая тонкая майка и джинсовая юбка. Мужчина, познавший ласки ни одного десятка молоденьких нимф, представлял ее, обнаженную и метавшуюся на кровати в страстном полубреду. Опомнился он, когда пухленькие губки дрогнули и с них сорвалась мольба. — Папа, пожалуйста, не начинай! — она попыталась отстраниться от него. Все это было слишком неправильно, ненормально и… приятно? — Мы выпили немного. Какое тебе дело?.. Уже поздно — я хочу спать! Поговорим завтра…       Он, прекрасно помнивший себя в студенческие годы, вздохнул, склонился и даже постарался так же целомудренно поцеловать ее в лоб, как когда-то в детстве, но Катенька вдруг поднялась на носочки, чтобы коснуться его щеки. Через мгновение все пошло совсем не так, как ожидали оба. Всего одна секунда — и его язык уже умело исследовал юный ротик. Сдавленный писк рвался из груди, отчаянно ударяясь о гортань и затухая.       Еще одна секунда — пламя вспыхнуло на резко очерченной скуле. Аркадий Иванович машинально отступил, касаясь покрасневшей кожи. Катенька задрожала, как обычно бьется осенью последний, расцелованный огнем увядания камыш, с трудом перевела дыхание и прижалась спиной к прожженному за день солнцем окну.       Страх. Он постепенно овладевал ее хрупким телом, вместе с еще кружившим голову алкоголем подкашивал стройные ножки. Ее ли отец с нескрываемым интересом рассматривал запечатленный на ее шее небольшой сиреневый след с амарантовыми искрами. Оба не смели пошевелиться, замерев в разных углах комнаты. — Откуда это? — пресекая слабое сопротивление и пленяя ее запястья, Свидригайлов притянул девушку ближе к себе. Молчание. Сжал бледные руки так, что онемели похолодевшие пальчики. — Я спрашиваю, откуда! — Пап! Ты совсем с ума сошел? — выкрик, сорвавшийся на болезненный стон. — Отпусти! В конце концов, что ты себе позволяешь?       Он не слышал ее крики и попытки позвать кого-нибудь на помощь: свободной рукой расстегивал ремень на брюках и связывал тощие запястья. Уже не было никакого смысла продолжать милую игру в папу. Незачем было скрывать от нее безумный прилив ревности, вызвавший одно желание — доказать ей и самому себе, что это молоденькое прекрасное тельце не может принадлежать кому-то еще. — С кем ты была? — шипел он, когда брюки с протяжным шорохом опускались на пол. — Вы так отмечаете дни рождения? Да? Моя дочь — шлюшка? Такая красивая и, смею предположить, дешевая, раз по пьяни на праздниках отдается! — Кончик языка прошелся по краю ее ушка, очертил мочку и скрылся за жемчужно белыми зубами. — Повторяю: с кем была? — Да не была я ни с кем! — едва ли не рыдая, ответила она. — Это все Ленка напилась и давай дурачиться! Папа, хватит… пожалуйста, прекрати этот концерт, развяжи руки: боль невыносимая! — Думаешь, я поверю, что Ленке вдруг захотелось тебя… — Музыкальные пальцы проникли под юбку и замерли на тонкой черной кружевной ткани. — И, знаешь, невыносимая боль — когда тебе ребра ломают.       Солнце растаяло за горизонтом, и тьма матовой шалью накрыла небосвод. Ночной холод пробежал по окну и въелся в него, как похоть в изголодавшееся по ласкам тело. Сквозь майку невидимый летний лед коснулся спины девушки, прижатой к стеклу и успевшей привыкнуть к кому в горле, мешавшему сказать что-либо против. Она так бы и надеялась, стоя покорно и ожидая, когда же мужчина отпустит ее, если бы вниз плоского животика не уперлась твердеющая плоть. Полоска темных трусиков отодвинута — аккуратные ногти уверенно заскользили по нежным лепесткам, изучая, лаская и подразнивая…       Голос охрип. Осталась только одна возможность — уронить голову на плечо Аркадия Ивановича, поскуливая и кусая серую пуговицу наполовину расстегнутой белой рубашки. Последний с еще звонким эхом крик выбился, когда кружево резко дернули вниз, едва не разрывая.       Поцелуи. Невыносимо горячие. Требовательные. Страстные. Они опускались с бархатистых щек вдоль шеи, мучительно долго задерживались на багровом пятне и замирали на вершинках, тронутых смущением, что терзало юное создание. Обращенная в тряпку майка, бюстгальтер с отлетевшими крючками — ничто больше не скрывало полноватые округлости. Лишь холод, приникший к стеклу, сводил с ума: казалось, мог вызвать остановку сердца, чем заставлял красавицу выгибаться навстречу умелым мужским ласкам. Влажные дорожки вокруг светло-розовых ареол. Мягкие укусы. Новые лилово-амарантовые следы. — Мой котенок, — уткнувшись кончиком длинного прямого носа в ее макушку, ехидно заметил Аркадий Иванович, — я смотрю, тебе это нравится!       Блестящие от девичьей влаги складочки бесстыдно раскрылись, впуская в хрупкую нетронутую ракушку сначала один, а потом — два пальца. Он остановился, почувствовав маленькую преграду. Давно не попадались ему невинности, особенно такие очаровательные. Она не обманывала его. От этой мысли разум поглотила тьма, сотканная из всепоглощающего желания.       Резко подхватив дочь на руки, Свидригайлов отнес ее на кровать. Несколько минут Катенька лежала, пустыми глазами глядя в матовый кремовый потолок, изучая изящные кофейные узоры на новых сливочных обоях. Состояние, чем-то похожее на кому: она слышала каждый шорох, каждое его движение на постели, но не могла ничего сделать. Тело все еще била мелкая дрожь, дыхание сбивалось от всхлипов, только слезы заканчивались.       Она медленно начинала сходить с ума, пыталась прикрыться связанными руками, из-за чего вскоре ремень обвивал резное изголовье кровати. Сильные руки осторожно разводили в стороны ножки, по воле неизвестного инстинкта прижимавшиеся к его бедрам.       Довольно крупное естество замерло в преддверии нежнейшего бутона. Мучительное ожидание разрывало тело, нужно было немедленно ворваться в нее, возможно, когда-то также мечтавшую о близости с ним. Позабывшая страх Катенька зашипела, ощутив настойчивое прикосновение смазанной скользким предсеменем головки к лону, готовому принять его. Сложно унять жар внизу, где-то в районе налившейся кровью чувствительной горошины, ласкаемой тощими мужскими пальцами.       Он, замечая первый противный ей самой трепет, продолжал играть — погружался в нее так неглубоко, насколько это было возможно в его состоянии. Хотел запомнить каждую секунду этой сладостной пытки, каждый ее стон, особенно самый первый, болезненный и звонкий.       Виски по-прежнему дурманил, разжигал пожар меж стройных ножек, словно бомж разводил пламя в ещё новой бочке. Алкоголь стирал грани между сном и реальностью. Все меркло и сливалось в одну картину. Невозможно! В реальности такое бы не произошло. А, если это лишь сон, сюжет которого был прекрасно знаком ей, стоило ли бояться? Наверное, заснула на диванчике у Ленки — вот и все. Ее самый любимый сон, каковой она бы никогда не решилась воссоздать в реальности, — он, такой же красивый, как на свадебных фотографиях, его руки, такие же изящные, как двенадцать лет назад.       Еще пара таких манящих подходов — и девушка, сама того не замечая, пытается двигаться навстречу его плоти. На несколько секунд она решила, что ей необходимо вкусить хоть каплю вызывавшего жажду яда, хоть частицу сладострастия, бившегося в его теле. Нижняя губа искусана в кровь, но этого мало. Нужна хриплая молитва, вырывающаяся из самой глубины девственного тела. И вот она! Полустон.       Резкий толчок — он в ней, полностью: истекающая соками вожделения бархатистая мякоть благодарно приняла его. Свидригайлову показалось, что он немного оглох от желанного первого стона его любимой девочки, вонзившей ногти в собственные ладони, царапая их, разрывая тонкую кожу до сангиновых капель, что мгновенно окропили белую простыню. Еще один толчок — новый стон, заглушенный болезненным поцелуем. Она трепетала в удовольствии, может быть, не признавала это, но он-то чувствовал, как сжимались и без того слишком узкие для него стеночки.       Боль возвращала к реальности, порождала новые слезы. Не сон! Во сне этой боли не было...       Вырваться. Немедленно! Но как? Можно ли было остановить его бешено работавшие бедра? Тихий безумный смех вдруг начал раздирать горло.       Время в бешеном галопе тянуло стрелки часов вперед. Последние размашистые движение — руки жадно обхватили талию, поднялись чуть выше — впились в ребра. На этот раз его стон прорезал тишину: горячее семя залило юное лоно.       Когда звон в ушах стих, он, опускаясь на вторую половину кровати, услышал собственный шепот: — Катерина… Катюша… Катенька… Котенок!       Она бредила всю ночь, потирая широкие полосы на запястьях, по цвету способные сравниться с лавандовыми полями Прованса. Мужчина попытался успокоить ее, но какой смысл был в этом порыве? Ненависть заполнила каждый уголок комнаты. Она была везде: во вздохе, похожем на агонию, в судороге, сводившей ногу. Истерика, скрючившая хрупко тело, похожее на безжизненную сломанную куклу, прекратилась только на утро, когда сил совсем не осталось и лучи солнца пали на пятна крови, застывшие на простыне.       И вот сейчас, глядя на ее руки, с которых сошли следы, оставленные ремнем, Аркадий Иванович не мог избавиться от того образа, что застыл навеки в памяти — в ванне в тоненьком карминном от крови платье лежала Катенька. На запястьях извивались рубиново-черные змеи.       Это он был виноват. Через несколько дней после первой ночи Катерина вдруг сама искала его ласку, иногда, как кошка, начинала тереться щечкой о рукава малинового пиджака. А потом вовсе бесцеремонно врывалась к нему в ванную, при любой возможности касалась его ягодиц, мягко хватала их, за обедом садилась к нему на колени, расстегивала брюки и, закусывая губу, опускалась на возбужденную плоть. Вновь и вновь пыталась утолить эту жажду…       Все-таки из-за него она через месяц записалась на прием, после которого произошла самая долгая ссора. Он не мог принять этого. Нет, не мог. У всего был предел, у их забав — тоже.       Он травил ее, как утверждала сама Катенька, рыдая в постели и не веря, что все закончилось. Ее ли? — Убийца… — господин Свидригайлов повторял в бреду ее обвинение, поправляя сломавшийся стебель в букете из восемнадцати белых лилий.       Вот и все. Сегодня ее похороны, а завтра… кто знает, может быть, устроив в приют детей Мармеладовых, он сам отправится в вояж?