набор заумных истин

~

тот не жил, кто не знал веселья ты гадаешь на картах одновременно: на счастье и на беду нет различий — будни, праздники остальное допишут романтики лёгким взмахом мягкой кисти я б заснул и залез на полку но слова и ноты — это только набор заумных истин

Цукишима резонно полагает, что все странности в его жизни начались, когда он опоздал на свой последний поезд. Как человек, которому для поступления в университет пришлось выучить толстейший учебник физики, а для поддержания репутации — прочитать и научиться к случаю цитировать ещё несколько таких же, он полагает, что всему в жизни есть логическое объяснение. Двери открываются не сами по себе, думает Цукишима, их, разумеется, кто-то или что-то толкает. Блики на фотографиях, считает Цукишима, вовсе не принадлежат теням умерших родственников, это дефекты плёнки или следы солнечных вспышек. Карты Таро и хиромантия, верит Цукишима, это абсолютно ненаучный бред, которым пудрят мозги людям, не имеющим понятия о втором биноме Ньютона и о том, что вся Вселенная рассчитывается по формулам из какого-то очень толстого учебника — просто Цукишима ещё не нашёл его, чтобы прочесть. И только этим он спустя многие и многие годы будет объяснять всю свою жизнь. Потому что то, что происходит с ним, начиная с этого самого вечера, остаётся для него загадкой. Итак, Цукишима опаздывает на свой последний поезд. В этом на самом деле нет его вины. Просто так получилось, что Акитеру в самый последний момент понадобилась рыба на без пяти минут закрытом рынке с другого конца города. Так получилось, что Цукишима в своём списке рождественских подарков пропустил одну мелочь, за которой его пунктуальность заставила его ехать ещё дальше. Так получилось, что череда случайностей и несчастливых совпадений привела к тому, что Цукишима стоит на пустой станции и сверлит взглядом табличку, на которой крупными кандзи выведено, какой он неудачник. Именно поэтому почти глубокой ночью Цукишима, в карманах у которого денег хватит только на зажигалку, с ворохом коробок и пакетов, уставший, голодный, промёрзший и злой на весь мир и на себя самого в придачу, идёт сквозь зажжённые фонари навстречу абсолютному ничему. Впереди четыре станции пешком в компании снегопада и одиночества. Что ж, к утру, возможно, его обледеневшее тело найдёт молочник или мальчик, разносящий утреннюю почту. Цукишиму не радуют мысли о предстоящем семейном торжестве и обмене подарками с бабушкой, которая, как всегда, привезёт из Мияги связанный вручную колючий и уродливый свитер. Не радует новогодняя иллюминация, громадные ёлки на каждой площади и плохие каверы на «Jingle bells» в любой кофейне, куда он заходит перед зачётом. Не радует, потому что, во-первых, в этом году они с братом впервые на памяти Цукишимы на праздники остаются одни, что тоже ещё не до конца устоявшийся факт… а во-вторых — загляните в расписание факультета Цукишимы и попробуйте повторить свой вопрос. Россыпь блестящих огней бьёт по глазам, пока Цукишима с честью несёт своё тяжкое бремя из кучи пакетов с едой и подарками вторую станцию подряд. Идти по главным улицам — всё равно что заглянуть в ночной клуб со сломанным пультом диджея, потому что люди есть, бьющийся в припадке свет есть, а музыка, к счастью, остаётся за закрытыми дверьми. И хорошо — потому что сегодня Цукишима забывает свои наушники дома и морально не готов к замиксованному «Shake up Christmas» в его самом худшем вокальном исполнении. При виде очередной огромной ели (если честно, Цукишима только догадывается о том, что это ель, потому что к этому моменту на стёклах его очков собираются все снежные облака Токио) Цукишима цыкает и с достоинством проигравшего в этой битве сворачивает в переулок. И, только углубившись в лабиринты улиц, по доносящимся из тёмной подворотни звукам тут же понимает, что переулок он выбрал не тот. — Глянь, как мечется! Лови, а то убежит! — Найдём без проблем, с такой сигнализацией он только мёртвого не разбудит! — Ещё и шипит! С ума сойти можно! Цукишима натягивает шарф по самый нос и прячет руки в карманы. Бог ему свидетель, как же он не хочет по пути домой заставать ещё и детские — а голоса, помноженные на эхо, явно принадлежат детям — разборки. Звуки скачущих по земле бутылок и подзадоривающие крики только добавляют абсолютного нежелания связываться со всем, что ниже пояса Цукишимы и громче его красноречивого молчания. Цукишима уже решает, что между жертвой своего зрения и спокойствия он выберет первое, но тут ему в спину прилетает отчаянное мяуканье. — Слышали? — радуется кто-то. — Голос подал! — Значит, не только шипеть и царапаться умеет… Цукишима разворачивается, всерьёз задаваясь вопросом, почему его наушники остались дома именно сегодня, а совесть он взять не забыл. Делает пару шагов в переулок и, различив движение, протирает стёкла очков от снежных хлопьев. Картина в переулке — четверо или пятеро детей из хорошо если средней школы, зажавшие в плотное кольцо чёрную мечущуюся тень, — ему ни капли не нравится. Поэтому Цукишима прокашливается. — Итак, — недовольно тянет он из-за шарфа, не испытывая ни малейшего желания решать проблемы насильственным путём, — стоит ли мне озаботиться тем фактом, что посреди ночи какие-то малолетки ставят на уши весь Токио? Строго говоря, Цукишима на первом курсе университета. Строго говоря, дети в нынешнее время растут такими, что сами с удовольствием пояснили бы Цукишиме, кто здесь настоящий малолетка. Но Цукишиме сегодня впервые — надо же — везёт, и дети ему попадаются пугливые. — Бежим! — только и раздаётся в ответ — и Цукишима с удовольствием слышит громкий топот ботинок по снегу. Что ж, это определённо была самая лёгкая его победа за сегодня, если не вспоминать долгую войну за скидку на ту самую рыбу, которая так нужна была Акитеру. С коротким вздохом Цукишима вдавливает скрипучий снег под подошвы. Ему вторит звон стекла и новое мяуканье: насмерть перепуганный кот, судя по всему, зашивается в щель между мусорными баками. Нет, Кей, тебе это не нужно. Дурак, тебе в совершенно другую сторону. Развернись и иди своей дорогой, пункта «напугать шестилеток» в твоём списке дел на сегодня не было… Задорно звенящие бутылки и правда оказываются бутылками — а ещё консервными банками и прочим мусором, которому место в пункте переработки за ближайшим углом. В пункте переработки, которым совершенно точно не является встопорщенный кошачий хвост. О том, что это кот, Цукишима на самом деле догадывается только по мяуканью. В подворотне, куда он от испуга забивается,— кромешная темнота, которую раздирают два пронзительных жёлтых глаза, и к тому же отвратительный запах. Чувствуя себя не то идиотом, не то неудачником, Цукишима аккуратно присаживается на колени, ставит свой ворох пакетов на снег и вздыхает: — Ну, не меня же ты боишься? Выходи. Он, в жизни не имевший котов и других домашних животных вообще (спасибо аллергику-брату), тем не менее вполне живо представляет себе природу поведения испуганного зверя: он в жизни не выйдет к незнакомцу, даже если тот только что его спас. Цукишима обнаруживает в своей голове зародыши мысли, диктующей достать из пакетов ту самую проклятую рыбу Акитеру и приманить кота ей, но — Кот не выходит — выползает. Цукишима, всерьёз боясь спугнуть, включает фонарик на телефоне: в его свете прекрасно видно, что кот вполне ухоженный, не тощий, как обычные бродяги, но и не откормленный до лоснящихся боков — только слегка ободранный и будто пришибленный после стычки с детьми. Чёрный сгусток мрака с двумя жёлтыми фарами вместо глаз и острой, вытянутой мордой — Цукишима не разбирается в кошачьих стандартах красоты, но этот, наверное, для дворового вполне хорош собой. Под робкий аккомпанемент ползущих следом за котом банок и бутылок фонарик освещает верёвки, которыми опутывается взмыленный кошачий хвост. Цукишима насчитывает не меньше десяти, а затем сбивается. Говорит: — Надеюсь, ты никуда не сбежишь, потому что твоё кошачье достоинство без моей помощи серьёзно пострадает. Цукишима и сам не может понять, зачем это делает. Ему должно быть без разницы, что коты, что собаки — всё одно. Если что-то Цукишима и не любит, так это детскую вседозволенность и сам факт того, что это, ну, дети. — Знаешь, — по-дружески делится он с котом, пока стаскивает перчатки и выискивает среди покупок ножницы, которыми старательно обрезал все ценники, — я думал, этот способ давно устарел. Оказывается… Ну. Не повезло тебе. Кота бьёт мелкая дрожь, когда Цукишима в свете собственного фонарика принимается освобождать его хвост от верёвок. В конце концов, думает он, на поезд он опоздал давно, домой явится поздно, так какая разница — на пять минут раньше или позже?.. К тому же, хочется надеяться, кот будет ему благодарен. Насколько дворовые коты вообще могут испытывать благодарность к случайным незнакомцам, спасающим их от издевательств. И тем не менее кажется, что кот, как минимум, понимает, что с ним делают. Его глаза — или Цукишиме в скудном свете фонарика это кажется — смотрят с абсолютным спокойствием, он не вырывается, даже не выпускает когтей; а Цукишима, которому всегда говорили не гладить бездомных кошек, чтобы не принести в дом заразу (и счета за лекарства от бешенства или лишая), почему-то чувствует, что этот конкретный кот ну не такой, как все остальные. Хотя — боже, мало ли в Токио бродячих кошек? Этому просто повезло наткнуться на Цукишиму раньше, чем на службу отлова. Растирая понемногу немеющие под холодом руки, Цукишима прислушивается к себе — определяет, чувствует ли он жалость. Ему в детстве не перепадало ни грамма издевательств от сверстников, его попросту сторонились — или же сторонился он, слишком детские годы стираются из памяти. Цукишима полагает, что у котов нет рецепторов, отвечающих за восприятие стыда или социального страха, и всё же этот конкретный кот явно чувствует себя… как минимум, некомфортно. Как максимум — Цукишиме очень хочется избавиться от ощущения, что кот понимает всё и даже больше. Потому что от этого ощущения некомфортно уже ему. — Свободен, — он хлопает кота по макушке, стряхивая снег, и даже пытается улыбнуться, хотя толку коту от его улыбки. В ладонь ему утыкается холодный влажный нос, усы щекочут красные от мороза пальцы — кот мурлычет громко, довольно, проходясь освобождённым хвостом по рукам, и Цукишима не удерживается от фырканья. — Сочту это за благодарность. Беги уже по своим де… Эй. Пальцы нащупывают под шеей кожу — и Цукишима подносит телефон ближе, освещая ободок ошейника. — Да ты домашний. В ответ — безликое мяуканье. Цукишима выпрямляется, поднимаясь на затёкших ногах, и потерянно смотрит на чёрный комок, увивающийся под ногами. Вновь проснувшаяся совесть говорит о том, что домашних котов на улице не оставляют. Особенно — зимой, в снегопад. Особенно — если Цукишима этого кота только что спас. И уж тем более особенно — если он делает шаг в сторону, а кот, не желая отвязываться, следует за ним. Это смешно. У него есть свои дела. Он точно не поведёт кота к аллергику Акитеру, до которого ещё три станции пешком, ему даже не в чем его нести, он понятия не имеет, как в огромном Токио найти хозяина обычного чёрного кота, которых в этом самом Токио больше, чем формул в учебнике по высшей математике, и он абсолютно точно не будет предоставлять коту ночлег и дом. Нет. Ни при каких обстоятельствах. — Итак, — говорит Цукишима почти два часа спустя, открывая входную дверь, — заходи. Он об этом ещё пожалеет. Кот забавно отряхивается от снежных хлопьев и под аккомпанемент тихо переливающейся музыки ветра шагает в дом, задевая хвостом покачивающееся под ветром кадомацу. Ступает самыми подушечками лап с такой уверенностью, будто не раз здесь бывал; а Цукишима, стараясь как можно тише переодеваться в полной темноте коридора, лишь молится, чтобы Акитеру не проснулся и не заметил неожиданного гостя. Всё будет в порядке, заверяет он себя, кот поживёт у него в комнате, брат сутками на работе, а туда даже не заходит, он ничего не заметит. Цукишима найдёт хозяина, отдаст кота ему в руки, и… Вспыхивающий в коридоре свет режет глаза. — Брат! — улыбается ему Акитеру, шагая навстречу. — Вернулся наконец! Я уж думал, тебя по дороге волки съели. Цукишима в панике смотрит Акитеру под ноги: сейчас он увидит кота, и бедняга будет ночевать под снегопадом. Но в коридоре кота не оказывается — и Цукишима, потратив пару секунд на внимательное рассматривание ковра и бесплодные догадки, возвращает взгляд к Акитеру. — Всё твоя рыба, — нетвёрдо, но сердито (на законном ведь основании) отвечает он. — Если бы не она, я бы не опоздал на поезд. — Кей. Прости, — Акитеру снова улыбается, уже более виновато. На нём пижама и домашние тапочки — явно не собирался спать, пока брат не вернётся домой. Цукишима до сих пор не может определиться, трогает его такая забота или бесит. — В следующий раз я поеду за ней сам, честное слово. Обогрейся, я сделаю чай, если хочешь… — Не надо! Акитеру поднимает бровь: всё-таки они знают друг друга слишком хорошо. И лишние полтона закономерно вызывают подозрения, к которым Цукишима не готов. Он тушуется, отворачивается в сторону — какой же из него отвратительный лгун, смотреть смешно — и бурчит: — Поздно уже. Я лучше сразу пойду спать. Но, — и торопливо кивает, — спасибо за заботу. Акитеру пожимает плечами, но, не став настаивать, бросает ещё пару дежурных фраз. Цукишима отвечает на них невпопад, вынимает из пакетов покупки, которые нужно положить в холодильник, и, когда хлопает дверцей, Акитеру сдаётся. Благодарит за рыбу, желает спокойных снов и уходит в свою комнату. Только тогда Цукишима позволяет себе выдохнуть с опасливым облегчением. Кот обнаруживается в его комнате: когда Цукишима включает свет, он по-хозяйски устраивается в изножье его кровати довольным мурлычущим клубком и встречает его полуприкрытыми глазами-щёлочками. Цукишима не может удержаться от тихого смешка: — А ты умнее, чем я думал. Он плотно закрывает за собой дверь, стягивает свитер и засовывает ноги в тапочки. В комнате, как ни странно, тепло, хотя Цукишима не оставлял кондиционер включённым и был полностью уверен, что к его приезду стены давно остынут. Он пристально разглядывает термостат, но затем пожимает плечами: какая разница, наверное, Акитеру включил. И, пройдясь пальцами по встопорщенным от шапки волосам, садится на кровать. Кот громко мурлычет рядом — живое напоминание о сегодняшнем альтруизме Цукишимы. В голове постепенно вырисовывается план: утром Цукишима его сфотографирует, сходит в типографию на углу, распечатает объявления. Сегодня ещё можно заглянуть на какие-нибудь форумы — куда там владельцы обычно пишут о пропаже питомцев?.. — Тише ты, — шикает он на кота, чьё назойливое мурлыканье кажется громче музыки, включённой на полную громкость, — Акитеру тебя увидит — и мне конец. Мурлыканье прерывается фырканьем, будто кот смеётся. Но становится тише. Цукишима смотрит на него странно: ощущение, что он всё понимает, упрямо не желает проходить. «Если бы всё понимал — не попался бы этим придуркам», — уверяет себя Цукишима. И, ставя на глупом рассуждении точку, поднимается, чтобы переодеться ко сну. Кот тем временем накрывает морду хвостом, прячет её под лапами и, кажется, сам готовится спать. Аномальное доверие незнакомцу — пусть даже от домашнего, хоть и вряд ли породистого кота. Цукишима долго смотрит на него, прежде чем рассеянно почесать макушку, получив по руке дёрнувшимся ухом, снять очки и выключить свет. Он даже не успевает лечь, когда кот, усиленно притворявшийся спящим, перескакивает с изножья кровати прямо ему под руку и без лишних разговоров устраивается сбоку. Нелепо, думает Цукишима. Нелепо получать столько любви от животного, если учитывать, что чужие питомцы его никогда особо не жаловали. Что конкретно с этим экземпляром не так, Цукишима не знает, но прогонять кота ему не хочется — остаётся только смириться. — Не привыкай особо, — считает своим долгом сказать он, — утром мы найдём твоего хозяина.

~

может быть, станем немного счастливей и ты запомнишь моё имя может быть, миру пора поменять свой полюс ты слушаешь мой голос мой голос

Утром, однако, кота рядом с ним не оказывается. Цукишима просыпается один — как в кровати, так и в комнате. В совершенно точно закрытой комнате. Сбитый с толку, он методично перерывает шкаф, заглядывает под кровать, в окно — будто кот может сидеть на отливе снаружи и ждать, пока его впустят внутрь. Осторожно заглядывает в комнату Акитеру, в ванную, на кухню, в кладовку — пусто. Ни следа кошачьих лап, шерсти, нетронутая рыба, которую брат достал с утра и оставил на столе. Коты ведь любят рыбу, нелепо думает Цукишима, глядя на неё как на виновницу всех своих бед, неужели он ушёл бы и позволил себе не откусить кусочек? Да чёрт с ней, с рыбой, даже если он ушёл — как он это сделал? Цукишима находит только ошейник — оставленный в углу комнаты, под окном, он похож на простой и довольно старый кусок кожи, по контуру которого идёт тиснёная вязь причудливых символов. Цукишима смотрит на него и прячет в карман, понятия не имея, что с ним вообще делать. Первую половину дня он, пользуясь тем, что на учёбу ему сегодня не надо, а зачёт только через пару дней, потерянно гуляет по улице взад-вперёд и выглядывает в кустах чёрные пятна и жёлтые фонари. Он ни черта не понимает. Пытается аккуратно выведать у Акитеру, не заходил ли он в комнату утром — нет, что ему могло там понадобиться? Не видел ли ничего странного — привидений, что ли, брат, что с тобой такое? А Цукишима и сам не знает. К дому он возвращается растерянный и обескураженный. Теперь, невесело думает он, понятно, почему мама всегда была против даже черепах, на которых у Акитеру аллергии быть не может: потому что потерять кота в закрытой комнате — так сумеет сделать, наверное, только Цукишима Кей. И где теперь искать и кота, и его хозяина, Цукишима не имеет ни малейшего… На пороге его дома в дверь настойчиво звонит человек. …понятия. Цукишима, подходя с конца улицы, успевает оценить фигуру и комплекцию и прикинуть, что среди соседей таких ни разу не видел, и на доставщика пиццы или почтового курьера визитёр не очень похож. Слегка поднимая бровь, Цукишима поднимается по ступеням, останавливаясь у кадомацу, и прокашливается. — Вы сейчас кнопку в обратную сторону вдавите, — говорит он, когда человек пытается позвонить снова. На него оборачиваются — и Цукишима невольно вздрагивает. Незнакомец весело обегает его взглядом — глаза у него какие-то ореховые, едва ли не светятся под скудным декабрьским солнцем. На лице витает задорная улыбка, капюшон прячет тёмные волосы, которые беспорядочно выбиваются на лоб, закрывая собой глаз, длинная мантия чёрным пятном облепляет широкий разлёт плеч, а между расстёгнутыми полами проглядывает футболка с каким-то принтом, похожим на звезду. Похож, думает Цукишима — и тут же себя одёргивает. На кого похож, идиот ты. — Прости, — ещё раз улыбается незнакомец, протягивая ладонь для рукопожатия. Цукишима растерянно её пожимает — тёплая. — Я решил, что никого нет дома. Цукишима оглядывает его ещё раз, медленно сопоставляет образ этого уличного хулигана с собственным — лыжная шапка, отданная Акитеру ещё год назад, зимняя куртка, шарф, перчатки… и вместо ответа озвучивает своё озадаченное: — Вам не холодно? Незнакомец поднимает бровь, удивлённо смотрит Цукишиме прямо в глаза — а затем смеётся: — Не-а. Я не мёрзну — природа постаралась. Вот, смотри, — и в доказательство своих слов вдруг хватает Цукишиму за запястье и заставляет запустить пальцы под капюшон, дотронувшись до шеи. Цукишима забывает дышать от такой наглости, открывает рот, чтобы обозначить своё нежелание вот так нарушать личные границы — но натыкается на тёплую кожу и так и застывает. Незнакомец явно веселится: насмешливо хмыкает, выдерживает театральную паузу и отпускает. И, пока Цукишима промаргивается, продолжает, будто ничего не случилось: — Я хотел поблагодарить. — За что? — тупо переспрашивает Цукишима, так и не оправившись. На кончиках пальцев всё ещё чувствуется чужое тепло. — И даже не пригласишь внутрь? — Кто вы вообще такой? Незнакомец весело поднимает бровь, щуря на него свои непонятные глаза. Цукишима, может, и не выносит прямой зрительный контакт, но таких глаз он ещё ни у одного своего случайного собеседника не видел. Они будто фосфорируют, как автомобильные фары, как блики от полной луны за двойным стеклом, как… Цукишима его не знает. Но не случится ничего страшного, если он впустит его в дом, верно? — Заходите, — почти потерянно бормочет он, открывая дверь. Его одаривают благодарной улыбкой, а затем оборачиваются на пороге и кивают вниз: — У тебя из горшков с кадомацу земля просыпалась. Наверное, рождественские духи пошаливают. Или оборотни, — и с таким лицом, будто поведал Цукишиме сакральную истину, он скрывается в доме. Ловя ушами бамбуковый перезвон над головой, Цукишима тупо смотрит на землю, чернеющую на снегу, и нелепо машет рукой. С этим он разберётся потом. Сначала — вот этот вот загадочный человек, который, пока Цукишима снимает куртку и разувается, уверенно шагает сразу на кухню, будто был здесь уже тысячу раз, и устраивается прямо на столе. — У меня есть стулья… — тянет Цукишима, но натыкается на насмешливый взгляд, который так и кричит: «Да, я заметил», — и качает головой. — Неважно. За что вы там хотели меня благодарить? — О, — незнакомец закатывает рукава своей мантии, обнажая крепкие предплечья, усеянные множеством кожаных браслетов и верёвок. — Подожди, не торопись. Может, я сначала заварю чай? — Чай, — глупо повторяет Цукишима. Компания этого человека, обтирающего собой его стол, действует на него странно. Такие нахалы, не знающие границ личного пространства и чувства меры, обычно не вызывают в нём ничего, кроме раздражения. Но этот — этот всем своим присутствием дарит какое-то парадоксальное, необъяснимое спокойствие. Этот заставляет чувствовать себя рядом с ним придурком, будто это Цукишима ведёт себя неправильно, а не он. Будто для того, чтобы на них сидеть, действительно нужны столы, а не стулья, а вламываться в чужие дома без имени и цели так же нормально, как и разгуливать по улице в тонкой накидке. — Чай, — окликают его, растягивая гласную. Незнакомец вальяжно сползает со стола и принимается раскрывать один шкафчик за другим. Когда он чихает от специй и, не сдавшись, засовывает нос в пакет с мукой, Цукишима растерянно подсказывает: — В тумбочке справа. Зелёный. Как вас зовут? — Я… — незнакомец тянется к тумбочке, засовывает туда голову чуть ли не по шею и долго принюхивается, прежде чем вытащить упаковку чая и одобряюще кивнуть: — Листовой. Хорошо. В пакетиках нет души. Зови меня… Куро. Нет. Куроо. Так лучше. — Это ваше настоящее имя или вам так нравится? Куроо смотрит на него с весёлым, уже привычным прищуром и отворачивается в поисках чайника. Он представился мгновение назад — а у Цукишимы чувство, словно он знает его всю жизнь. Ну или хотя бы намного, намного дольше пары минут на тесной для них двоих кухоньке. От Куроо исходит тепло, как от онсэна, или котацу, или чашки с чаем, которую Цукишиме всовывают в руки через пару минут пустых размышлений в никуда, — тепло приятное. Успокаивающее. Куроо практически не пьёт. Пробует кончиком языка, раздражённо шипит, на предложение добавить лёд отрицательно мотает головой. Больше болтает: мимоходом хвастается двумя высшими, рассказывает о давней подработке в баре, о том, чем занимается сейчас. А Цукишима слушает. Наверное, потому что в без пяти минут незнакомце, сидящем на столе его кухни с чашкой нетронутого чая, и в самом деле нет ничего необычного. — …сейчас держу небольшой магазинчик на окраине, — говорит Куроо. Зачем-то облизывает ладонь и проходится ею по своей чёлке, которая топорщится с тех самых пор, как он сбросил капюшон, а под ним оказалась мёртвая кошка. Безнадёжно. Ему не помогает. — Он перешёл ко мне от старого владельца, тот заправлял им много лет… Я знаю, как он вёл дела, так что стараюсь поддерживать там порядок. Кто-то заходит, но реже, чем раньше. Думаю, он нравился людям больше. Куроо замолкает, траурно глядя в чашку, и Цукишима (почему-то неуверенный в том, что ему можно) спрашивает: — А что случилось с прежним владельцем? Не отрывая взгляда от плавающих на самой поверхности чаинок, Куроо тихо отвечает: — Любовь случилась. И больше они на эту тему не говорят. Куроо только коряво пишет на стикере на холодильнике какие-то знаки, обзывая это адресом (так и не уточнив, чего: магазинчика, дома или, быть может, того бара, где раньше подрабатывал), и просит время от времени заглядывать. Цукишима обещает. Не зная даже, куда и зачем. Просто бестолково кивает. Когда у него заканчивается чай, Куроо бесцеремонно протягивает руку и выдёргивает чашку. — Я на секунду. Ты же не против? Пока он вертит её под разными углами, смотрит на свет, будто проверяет купюру на подлинность, и что-то бормочет себе под нос, Цукишима спрашивает: — И что вы делаете? — Мне любопытно. Долгая минута молчания даёт Цукишиме возможность рассмотреть Куроо получше: будто он до этого не мог запомнить его в лицо. Его странная чёрная мантия с капюшоном старая и местами латаная, на футболке отпечатана пентаграмма и написано что-то на другом языке — Цукишима не полиглот, он знает лишь японский, английский и немного китайский, но почти уверен, что это латынь. На шее у Куроо висит что-то похожее на белоснежный клык: «О, это от бешенства», — весело поясняет Куроо, когда Цукишима слишком долго на него смотрит. На обеих его руках бесчисленное множество браслетов — узких и широких кожаных полосок, сплетённых в косы и сложные узоры, подвески, нити. Цукишима пробует их считать и каждый раз сбивается. И почти уверен, что их Куроо тоже носит не просто так. А его взгляд — Цукишима знает, что людей с таким взглядом не бывает. Он и не воспринимает Куроо как человека. Скорее как живое видение, как приятный сон, как давнего знакомого, приехавшего повидаться на день. — У тебя здесь полная луна, — увлечённо сообщает Куроо одновременно с тем, как Цукишима говорит: — Можно вопрос? Они застывают: Куроо с протянутой Цукишиме чашкой и сам Цукишима, понятия не имеющий, что ему делать с этой информацией. А затем Куроо легко улыбается, кивает, и Цукишима, затаив дыхание, в упор спрашивает: — Я тебя знаю? Куроо секунду смотрит на него не мигая. Его зрачки, кажется Цукишиме, будто становятся у́же, уголки губ дёргаются в нерешительности. А затем он жмёт плечами и тянет: — Как мне ответить на этот вопрос? Вселенная бесконечна. Возможно, в одной из прошлых жизней мы и встречались. Не говоря уже о том, что только ты сам можешь сказать, знаешь ли ты, — пауза, — меня. Этот прищур глаз Цукишиме уже знаком. Эту улыбку он уже видел. Эту причёску — тоже. Но ведь он определённо встречает Куроо впервые в жизни, как же так… — О, ты мне напомнил! — Куроо живо хлопает в ладоши, от чего Цукишима едва ли не подскакивает на месте. — Зачем я вообще пришёл. Я хотел сказать спасибо. Ты нашёл моего кота. Цукишима моргает. — Кота. — Ага. — Я нашёл твоего кота. — И я тебе чертовски за это благодарен. О, а ты часто повторяешь за другими, как будто слово впервые слышишь? — Куроо криво улыбается, соскакивает со стола и заглядывает Цукишиме в глаза. — Нет, серьёзно. Он по собственной дурости влип в передрягу, ты его вытащил, привёл домой… Спасибо за это. Не представляешь, как я был рад. Цукишима смотрит прямо на Куроо, изо всех сил пытаясь понять. Кота — ну, да, вчера, кажется, он привёл одного домой. Он был чёрный. Красивый. Куда он потом делся? Цукишима и правда его спас? — Не за что, — бормочет он наконец, пожимая плечами. Слишком долгая пауза смотрелась бы глупо, надо было сказать хоть что-нибудь. Под взглядом Куроо — не грозным, не обличающим, просто добрым — Цукишима как-то теряется. Не знает, что говорить и как себя вести. Куроо как чёрная дыра, искривляющая пространство и время, но Цукишима совершенно не чувствует тревоги, зная, что его туда неминуемо затянет. Он и не мирится — не с чем. Просто… — …вот, так что я, пожалуй, пойду, — говорит Куроо, вырывая его из потока мыслей. — У меня кое-какие дела в магазине, прямо чувствую, как я кому-то нужен. Заглядывай, как сможешь, ладно? — Куроо просит серьёзно, без улыбки. — Мне бывает жутко одиноко. Обычно никто не уходит с пустыми руками, так что найдём тебе что-нибудь в благодарность за кота, хорошо? Цукишима кивает. Да. Конечно, найдут. Где там Куроо работает, можно ещё раз? На пороге кухни Куроо оборачивается. Накидывает капюшон, прячет браслеты под рукавами мантии и ухмыляется из-под тени, упавшей на лицо: — Приятно было познакомиться, Кей. Мгновение — и за ним только хлопает входная дверь. Цукишима пару раз моргает — медленно, вдумчиво. Смотрит на то место, где только что стоял Куроо, затем на его кружку с так и не тронутым чаем, затем на свою — ту, где Куроо как-то умудрился рассмотреть полную луну, — и хмурится. Разве что-то было не так? Цукишима рисует в воображении Куроо. Улыбка из-под капюшона, руки в браслетах, хозяйская поза на столе, жёлтые глаза, прикрытые чёлкой… Он засовывает руки в карманы — и натыкается на ошейник. А затем понимает. Раз — он не возвращал Куроо чёртового кота. Два — он не называл ему своего имени. — Постой! — кричит Цукишима мгновение спустя, подрываясь с места. Выскакивает к входной двери, распахивает её и под бамбуковый перезвон приминает домашними тапками снег, вываливаясь на крыльцо. — Куроо! У меня же твой… Как ты вообще… Откуда… Куроо? Под ногами в снег вдавливается промёрзшая земля из разворошённых горшков. А улица пуста — только прочь, за угол, ведёт ровная цепочка кошачьих следов.

~

никому не доверяй наших самых страшных тайн никому не говори, как мы умрём в этой книге между строк спрятан настоящий бог он смеётся, он любуется тобой

Следующие несколько дней Цукишима пытается осмыслить, что это вообще такое было. Следующие несколько дней у него уходят на осмотр дома в попытках понять, украли ли у них что-то, потому что — если Куроо не вор, то кто вообще? С его уходом к Цукишиме будто возвращается способность рационально мыслить. И теперь он думает: откуда? Откуда Куроо, чёрт возьми, мог знать, что это именно он, Цукишима Кей, нашёл его кота в четырёх станциях метро отсюда, притащил в этот дом и собирался искать хозяина? Даже если кот сумел как-то сбежать за ночь — не мог же он найти Куроо в огромном Токио самостоятельно, да ещё и указать ему на Цукишиму. Это уже не кот, это чёртов сверхинтеллект. Это невозможно. Не с точки зрения поведения животных. Не с точки зрения любой научной концепции, известной Цукишиме. Потому что совпадения — да таких просто не бывает. Не говоря уже о том, что Куроо угадал, как его зовут. Кей — довольно привычное для японцев имя. Что не объясняет, как Куроо это сделал. Может, он какой-нибудь гипнотизёр, манипулятор человеческим сознанием? Потому что они провели на этой кухне много времени за пустыми разговорами — и Цукишима точно уверен, что он Куроо не представился. Он попросту не успел. Или не помнит, что не представился. Наверное, его попросту обдурили — это самое рациональное объяснение. Потому что за сон это сойти не может: Цукишима знает, что кошачий ошейник всё ещё лежит в его кармане, и понятия не имеет, откуда ещё он мог у него появиться. Через пару дней, когда на носу зачёт, к которому Цукишима так и не готовится из-за подобных мыслей, навещающих голову слишком часто, он уверяет себя, что это был либо сон, либо какая-то недоделанная попытка гипноза. Пока Акитеру не зовёт его на кухню, не тыкает на холодильник и не спрашивает: — Это ты написал? Цукишима смотрит на стикер, налепленный поверх остальных. На зелёной бумажке криво выведен какой-то абсолютно бессвязный набор из слогов хираганы и цифр, больше похожий на случайно сгенерированный пароль для аккаунта на Нетфликс. Ещё и не его, Цукишимы, почерком. — А, — торопливо говорит он, срывая стикер с доски, — да, прости. Записал кое-что и забыл. И под решительно не понимающим взглядом Акитеру удаляется в свою комнату. Цукишима помнит, как Куроо это писал — со словами «Ну, заглядывай». Он смотрит на стикер в полнейшей прострации несколько долгих секунд, а затем, пожав плечами, забрасывает под стол в мусорную корзину и тянется за учебником по математическому моделированию.

в календаре преднамеренно cпутаны числа в том, что всё это случилось я не со зла карты легли на такую наклонную плоскость что мне удержаться не просто на тормозах книга открыта на самой последней странице сколько все это продлится?

…зачёт он в итоге сдаёт. Рисуя во время теста на полях кошачьи морды и лунные фазы, вычерчивая в полной луне пентаграммы, но — сдаёт. К любой проблеме, убеждён Цукишима, надо подходить с научной точки зрения. Если она не решается по одной из известных ему формул, на которых работает весь мир, значит, Цукишима с этой формулой пока ещё просто не знаком. Если в его жизни случается чертовщина — лучше думать о ней как можно меньше, отложить на полку нерешённых задач и когда-нибудь попытаться снова. Судьба (вернее, какая-то переменная из формулы Пуассона) подбрасывает ему это «когда-нибудь» через пару впустую проведённых дней. В этот день Цукишима пытается заучить выписанные из учебника в конспект определения. Дело не идёт: на полях обнаруживаются кошачьи морды, хотя у Цукишимы в руках даже нет карандаша, а мысли то и дело возвращаются к кривым усмешкам и жёлтым глазам. Когда Цукишима устаёт от навязывания сознанием того, что его бесит, он поднимается из-за стола и начинает мерить комнату шагами. Повторяет строки из учебника вслух, заставляя их бегать перед мысленным взором, но взгляд цепляется за розовое пятно под столом — и Цукишима вздыхает. Пятно оказывается стикером. Тем самым, на котором Куроо написал свои загадочные закорючки. Цукишима долго смотрит на него, прежде чем поднять с намерением выбросить окончательно: чем меньше будет напоминаний о том, что эта встреча была реальной, тем быстрее он про неё забудет и вернётся к занятиям. Но на стикере — Цукишима даже пару раз моргает, чтобы убедиться, что не спятил — вместо непонятных символов, которые он видел в прошлый раз, красуются аккуратные кандзи. Это адрес, понимает Цукишима. Через пару минут он обнаруживает себя за включённым компьютером, пробивающим название улицы в картах. Пальцы почему-то дрожат, как будто в комнате выключился кондиционер, да и самого Цукишиму потряхивает. Теперь он точно уверен: либо он спятил, либо последние дни он живёт в каком-то нелепом сне. Потому что в прошлый раз совершенно точно… Нужная ему улица находится в паре минут от конечной станции шинкансена в Оте. Цукишима смотрит на значок на экране, затем спешно фотографирует кусок карты, проверяет стикер, деньги на карте, которой он обычно платит за проезд, — и, царапая Акитеру быструю записку о том, что скоро вернётся, хватает с вешалки куртку. Он только проверит, убеждает он себя. Если на этом месте какая-нибудь свалка или жилой дом — Цукишима благополучно выбросит и стикер, и дурацкую затею из головы. Смирится с тем, что в жизни иногда происходят вещи, перед сном будет представлять интегралы, а не кошачьи глаза, и больше никогда, честное слово, никогда не будет стараться ради рыбы и Акитеру. Потому что именно с них всё и началось. Из поезда Цукишима выходит в каком-то спальном квартале. Низкие дома с натянутыми на балконах верёвками для белья, пустые улицы, припорошённые снегом, который никто не думает чистить, и ни единого человека на станции — Цукишима лишь фиксирует всё это у себя в голове, даже не думая, что ему кажется подозрительным, а что в порядке вещей. Он в последний раз оглядывается на поезд, но его на станции уже нет; поэтому Цукишима достаёт из кармана телефон, открывает фотографию с картой и идёт. Идёт, думая, что в первую очередь скажет Куроо, когда — если — увидит его за стойкой магазинчика. Быть может: «Привет, как ты узнал моё имя?» Или: «Можно взглянуть на кота, потому что я всерьёз сомневаюсь, что не выдумал и его, и тебя, и всю свою жизнь до этого момента заодно?» Но (когда Цукишима наконец находит нужный адрес в лабиринте улиц, смотрит на низенькую коробку с бархатными шторами и кактусом на освещённом подоконнике, а затем толкает дверь и под мягкие переливы бамбука заходит внутрь, озираясь по сторонам) при виде уже знакомого чёрного безобразия, которое именно в этот момент прячется где-то под столом, Цукишима озвучивает только расплывчатое: — Так ты настоящий. Куроо рывком поднимает голову, прикладываясь затылком об столешницу. Да, он настоящий, да, живой, да: — А каким ещё я могу быть? Цукишима делает аккуратный шаг вперёд. Закрывает за собой дверь, отдавая себя на растерзание этому странному месту и Куроо заодно, а затем пресно просвещает: — Настоящий — в смысле, я тебя не выдумал. Переходить с «вы» на «ты» без предварительных договорённостей так же естественно, как дышать. Цукишима смотрит на то, как Куроо расцветает довольной улыбкой, окидывая его с ног до головы, и у самого в груди что-то остро колет. Он ни капли не меняется за эти дни, будто сходит с картинки в голове Цукишимы: та же футболка, та же мантия, те же бесчисленные браслеты на руках и странный клык на шее. Те же магнитящие глаза и тот же изгиб губ — едва ли не счастливый. — Конечно же, ты меня не выдумал, — фыркает Куроо, наконец вставая из-за стола. Почёсывает затылок, когда идёт к нему, и то ли его шаги скрадываются ковром, то ли он ничего не весит, но Цукишима его практически не слышит. И это… — С чего бы мне быть выдуманным, если я настоящий? …и это побуждает Цукишиму слёту упереть руку Куроо в грудь, когда он подходит слишком близко. Они обмениваются взглядами: одним растерянным и одним убийственно серьёзным. А затем Цукишима спрашивает: — Что это такое было? — Ты про то, что я умею ходить? — веселится Куроо. — Тебя это так поражает? — Я про то, что было в первый раз, — Цукишима интонационно выделяет это «в первый раз», потому что сейчас ему очень хочется сосредоточиться на том, чтобы не затуманить себе мозги. — Ты… свалился на мою голову… ты знал, как меня зовут, хотя я видел тебя в первый раз в жизни… ты знал про кота — откуда? В тот же день, когда он исчез, ты появился у меня на пороге, как будто это в порядке вещей, оставил мне бумажку с кучей непонятных символов и… испарился! Ты объяснишь мне, — Цукишима упирается в Куроо тяжёлым взглядом; чистая голова, ему нужна чистая голова, — кто ты такой? Ты фокусник? Гипнотизёр? Ты что-то мне подсыпал? Потому что я — мне нужно сдавать экзамены, у меня первая в жизни сессия, и я не хочу вылететь из Тодая, а я ничего, решительно ничего здесь не понимаю! Куроо смотрит на него пару долгих секунд, абсолютно не моргая. А затем заливается смехом. Опирается ладонью об угол стола, пока хохочет, как пятилетний ребёнок над плоской шуткой в детском мультфильме, и то и дело качает головой. У него странный смех — фыркающий, хрипловатый, как будто он болен ангиной. А ещё красивые вены, прорисовывающиеся на предплечьях под браслетами. И… — Хотел бы я, чтобы он был здесь, — наконец говорит Куроо, отсмеявшись, и кусает губу. — У него получалось лучше. Изящнее. Люди ему верили. А мне — ты сразу налетаешь, говоришь, что я фокусник. Боги, фокусник! Это оскорбительно. Всё-таки у нас с ним немного разная природа. Такие, как он, управляют всем этим куда лучше, не то что я… грубо и топорно… да. — Он поднимает взгляд на Цукишиму, будто впервые замечает, что он здесь, и легко кивает на стул рядом с собой: — Садись. Чаю? — Никакого чая, — отрезает Цукишима, — пока ты мне всё не расскажешь. Он позволил себе растеряться, говорит он себе, тогда он не был готов. Мошенники этим и пользуются — внезапностью. Сейчас он точно знает, что его ждёт, знает, что Куроо никакой не колдун и не инопланетянин, захватывающий его мозг и напускающий тумана в голову. Он не даст этому себя обдурить. Ничуть, кажется, не расстроенный отказом, Куроо заваривает чай себе — в пакетиках нет души, растерянно вспоминает Цукишима, когда видит в чужих руках заварку. У Куроо длинные пальцы, которыми он обхватывает кружку, вены на тыльных сторонах ладоней узловатые и чёткие; Цукишима невольно задумывается, почему ему не горячо, а потом Куроо со стуком ставит чашку на стол и — да — садится на него. — Итак, — говорит он, — что ты хочешь, чтобы я тебе рассказал? Цукишима смотрит на него — а затем вокруг него. И впервые замечает, куда он вообще попал. Магазинчик — и почему он думал, что Куроо работает в какой-нибудь бакалейной или книжном? — оказывается чем-то средним между библиотекой, сувенирной лавкой и… логовом культистов. Потому что книг — старых и новых, больших и маленьких, толстых и тонких — здесь оказывается неприлично много. Ими забиты полки, они ютятся на подоконниках, сложены в кривые стопки на столе и в коробки в углу. А всё, что не занято книгами, оказывается тем, чему Цукишима даже не может подобрать названия. Потому что фигурки, статуэтки, камни, свечи, благовония и связки перьев — наверное, Цукишиме стоило ожидать этого от такого человека, как Куроо. Но пухлые колоды карт, подвески с символами явно языческими и оккультными, один пыльный и треснувший хрустальный шар на подставке — прости господи — это что такое? Да и книги — книги, понимает Цукишима, когда приглядывается, написаны на совершенно незнакомых ему языках. И на этот раз, кажется, это даже не латынь. — Кей? — ласково окликает его Куроо, трогая тыльную сторону ладони. Цукишиму будто током бьёт; он поспешно отдёргивает руку и кладёт её на колено, пряча под стол. Куроо смотрит на него шутливо-обиженно. А Цукишима задаёт первый вопрос, который волнует его больше всего: — Откуда ты узнал, как меня зовут? — О, — Куроо на секунду задумывается, — ну, это было легко. На холодильнике висели бумажки, там… гм… в общем, кто-то просил тебя выбросить мусор или… да не стал я запоминать, не смотри на меня так. Я рискнул и угадал. Всё просто. Цукишима поджимает губы. Стоит ли ему удовлетворяться этим объяснением? — Кей, — наконец вносит ясность он, — только для близких друзей. — А это большая че… — Я Цукишима. Цу-ки-ши-ма. — Цукки, значит. Куроо нахально усмехается — и Цукишима чувствует, как его привычный формульный мир теряет устойчивость и испытывает острую необходимость собраться заново. Прямо сейчас. В магазинчике горят свечи — Цукишима понимает это, когда слышит треск и чувствует слабый цветочный аромат. Он оглядывается по сторонам, но замечает только одну маленькую гортензию на подоконнике, уставленном кактусами. Среди них аккуратно покоится кошачья лежанка. — А где… — начинает Цукишима, но мотает головой. — Постой. Твой кот живёт здесь? Куроо поднимает бровь: — Я сам живу здесь — где ещё жить моему коту? — Это Ота, — настойчиво продолжает Цукишима, — я живу на другом конце города!.. Как твой проклятый кот оказался в самом центре? — Чего ты хочешь от кошек? — Куроо улыбается так, словно Цукишима спрашивает сплошные глупости. — Они всегда гуляют сами по себе. Но тут я с тобой согласен: он забрёл слишком далеко от дома. И, впрочем, ни разу об этом не пожалел. Куроо задумчиво гоняет чашку по столу — не пьёт, просто смотрит на то, как она, проливая чай, скользит от одного конца к другому. Цукишима невольно засматривается на пальцы с чёткими контурами суставов и фаланг, моргает раз, другой, а затем поднимает голову. Ну уж нет, его не обдурить. — А теперь ты расскажешь мне, — он пытается заставить голос звучать твёрдо, но выходит как-то неуверенно, — как ты узнал… Рука Куроо вздрагивает — и чашка опрокидывается. Она звенит, перекатываясь по столу, оставляет за собой мутный чайный след и пачкает старые книги, которые Куроо тут же нервным жестом сметает на пол. Цукишима вскакивает со стула, чтобы не запачкать брюки, и видит. Видит, как Куроо подхватывает из лужи на столе невесть откуда взявшийся лепесток гортензии и безжалостно отправляет в мусор. — Прости, — его голос звучит как-то приглушённо, виновато, глаза бегают, — иногда такое бывает. По праздникам обостряется. Скоро Йоль… Так что ты там хотел узнать? — Йоль? — повторяет Цукишима. — Это то народное ирландское пение? Куроо снова заходится смехом. Смотреть на то, как Куроо смеётся, Цукишиме почему-то спокойнее, чем когда он прищуривает на него свои непонятные глаза, или усмехается чему-то самым уголком губ, или когда просто мрачно молчит. Когда Куроо смеётся — пусть и смех у него ужасный, — Цукишиме кажется, что он похож на человека. — Швейцарское, вообще-то, — фыркает Куроо, отсмеявшись. Роняет на стол полотенце и оставляет его впитывать чайную лужу. — Нет. Йоль — это древний праздник начала зимы. Самый главный зимний праздник. Тринадцать самых длинных ночей в году, от первого заката солнца и до последнего рассвета, — время, когда граница между двумя годами становится самой тонкой, а в ваш… наш, людской мир, стекаются все духи прочих миров. Это их время. Я всегда любил Йоль, — улыбка на губах Куроо становится какой-то мечтательной. — В ночь зимнего солнцестояния власть получают вервольфы и вампиры. Кровососов я не люблю, с ними не оберёшься проблем, а вот… — Ты и правда в это веришь? — Извини? У Куроо лицо человека, которому встали и плюнули не то что в лицо — в самую душу. Цукишима скептически поднимает бровь; понимает, что успел чем-то обидеть, но желание высказать свою точку зрения сильнее. И продолжает — немного менее уверенно, под таким взглядом Куроо почему-то не хочется блистать своими познаниями, но продолжает: — Я имею в виду… это же просто древние поверья, так? Когда люди не знали, что такое астрофизика и космос, не знали, что день становится короче не потому, что где-то там, наверху, сидят какие-то боги, а потому, что расстояние от Солнца до Земли меняется в зависимости от прохождения нашей планеты по эклиптике. Они выдумывали себе богов, чтобы объяснить то, о чём они и понятия не имели, а потом всё это прижилось, пустило корни… На основе языческих праздников появились наши, современные… — Цукки, — весело цокает языком Куроо, возя полотенцем по столу, — знаешь, что я тебе скажу? Ты прав, конечно же, прав, и Рождество с твоими милыми свитерами с оленями выросло из того же Йоля, и Хэллоуин — хип-хоповский пережиток древнего Самайна, но! — и нравоучительно вздёргивает палец вверх. — Люди придумали всё это не для того, чтобы успокоить свою совесть и заставить себя же поверить в то, что, мол, неважно, как они себя ведут, если над ними всегда есть кто-то, кто решит все проблемы за них, стоит отдать ему лучшую корову из стада. Нет. Все поверья и обряды появились потому, что однажды они сработали. И продолжали работать и дальше. Все легенды идут от реально существовавших людей, которые в своё время столкнулись с чем-то… потусторонним. И городские страшилки — не просто сказки для детей, гуляющих допоздна. И… — И вампиры тоже существуют? — Цукишима не может бороться со скепсисом в голосе; стойкая вера Куроо его почти веселит. — К сожалению, — Куроо кривится. — Не люблю их. — И оборотни, и ведьмы, и призраки? — Если есть вампиры, почему бы не быть и всем остальным тоже? — И вся эта ерунда, которую ты тут толкаешь, — Цукишима кивает в сторону полок с колодами карт, — правда работает? — То, что не работает, рано или поздно приводит людей к смерти. А от любительского гадания на кофейной гуще ещё никто не умер, — Куроо вдруг поднимает бровь: — Хочешь попробовать? Или твоё понимание мира разрушится, если я попаду? Цукишима хочет отказаться. Хочет прикрыть ладонью смешок, сказать: гадания для наивных девчонок и отчаявшихся идиотов, которые попросту не понимают, что в своих бедах виноваты они же сами. Куроо кажется ему неплохим парнем, которому на Рождество не помешал бы учебник физики и парочка документалок об устройстве Вселенной, — но, пока Цукишима обдумывает, как бы тактичнее сказать это ему в лицо, Куроо куда-то прячет полотенце и снимает с полки старую латунную турку. — Я боюсь карт, — говорит он, пока заваривает кофе, — и хрустальных шаров боюсь. Это тонкая работа, у меня она никогда не выходила, хотя я пытался научиться. С чаинками и кофейной гущей проще. Особенно в праздники, когда всякая магия усиливается… — О, пожалуйста, — бормочет Цукишима себе под нос — но Куроо, как ни странно, слышит. — Можешь не верить, — перед Цукишимой со стуком становится чашка кофе, — но Йоль всегда был особенным временем. Слышал про Йольского кота? Байка, которой германцы пугали детишек. Мол, это огромный чёрный кот, живущий в горных пещерах, который холодными зимними ночами гуляет по домам и съедает праздничные угощения. А если до солнцестояния ты не обзавёлся какой-нибудь шерстяной обновкой, он съест и тебя тоже, — Куроо возвращается к своему месту на столе, полностью игнорируя стоящее рядом кресло, и смешливо хмыкает. — Так вот я с ним однажды встречался. Уж поверь, лишний свитер в гардеробе не помешает. Цукишима оставляет при себе своё «Ага, как же» и вместо этого делает глоток кофе. Он не большой его любитель, предпочитает чай, но от этого кофе поднимается пряный запах корицы и яблока; чашка приятно греет вечно зябкие пальцы. — До дна, — мурлычет Куроо, будто произносит тост. …с первым же глотком Цукишима напрочь забывает, зачем он сюда пришёл. Кажется, он хотел что-то узнать. О чём-то спросить. Но от того, что это потерялось где-то в лабиринтах его памяти, он не чувствует ни малейшей тревожности, наоборот — сейчас ему (как и во всякое мгновение в присутствии Куроо) аномально спокойно. Они молчат всё то время, что Цукишима медленно пьёт кофе, а Куроо мешает ложкой свой чай. Свечи на столе мерно догорают, в воздух поднимается тонкий дымок; Цукишиме чудится мурлыканье под лёгкий треск огня, и он оглядывается на кошачью лежанку за своей спиной, но та пуста. Только взгляд Куроо, когда он отворачивается обратно, сквозит усмешкой. Цукишима не понимает, что Куроо в нём так веселит. Неприкрытое упрямство и скепсис? Поверхностность? Настырность? Всё и сразу? С ним почему-то легко и сложно одновременно. Ему хочется верить и одновременно прятать всё ценное в самый дальний карман. Его хочется стукнуть и… — Дай-ка, — Куроо вырывает чашку у него из рук, опрокидывает гущу на блюдце и подтягивает себе — и всё это раньше, чем Цукишима успевает хотя бы опомниться и довести мысль до логического завершения. Или коллапса. А Куроо тем временем с прищуром вертит блюдце в своих пальцах. — И что ты там ищешь? — праздно интересуется Цукишима. Не то чтобы ему действительно любопытно, совсем нет; просто… просто. — Нашу следующую встречу, — следует серьёзный ответ. — На будущее гадать неинтересно. Я однажды пытался… от этого сплошные разочарования, — Куроо поворачивает блюдце на градус левее и озаряется улыбкой: — Вот видишь? Здесь солнце. Обычно это значит радость. — Или то, что ты опрокинул кофейную жижу так, что она сложилась во что-то похожее на солнце. — Цукки, какой же ты зануда, — Куроо качает головой, бормочет что-то себе под нос, а затем светлеет снова: — Здесь жёлудь. Жёлудь тоже появляется к чему-то хорошему. — Для тебя или для меня? — Для обоих? Цукишима хмыкает от вопросительной интонации; лицо Куроо мешает в себе неуверенность и нездоровый оптимизм. Его руки, лежащие на блюдце, напряжены на кончиках пальцев, и Цукишима видит, как подрагивают выпирающие на тыльных сторонах ладоней вены. Это красиво. Куроо — красивый. Как-то по-особенному красивый, не как случайно выхваченное в толпе лицо, или произведение искусства в музее за стеклом, или какая-нибудь фотография рассвета, сделанная на дорогую камеру. Куроо неправильно красивый. Его существование не поддаётся ни одной известной Цукишиме формуле. И Цукишиме это… нет, не нравится. Скорее его это пугает. — О, — почему-то тихо говорит Куроо, — уже вечереет. Тебе пора, если не хочешь опоздать на последний поезд. — Что? — дёргается Цукишима. Бросает быстрый взгляд себе за спину, в окно, и видит сплошную темноту, которую не рассеивает ни один уличный фонарь. — Не может быть. Я пришёл сюда в середине дня, я не мог столько… — Здесь время идёт по-другому. Или ты, Цукки, — Куроо насмешливо приподнимает бровь, — в это тоже не поверишь? В любом случае, пора прощаться. По вечерам здесь бывает… Он не договаривает: изображает непонятные пассы руками и, видимо, решая, что сказал и пояснил достаточно, замолкает. Цукишима в нерешительности поднимается из-за стола, обводит взглядом магазинчик, и Куроо спохватывается: — А, да, в благодарность за кота! Может быть… — он соскакивает со стола, пару раз проходится возле полок и наконец, недовольно цыкнув, снимает со своей левой руки браслет. Берёт Цукишиму за кисть, застёгивает его на запястье и сжимает пальцы. — Меня он обычно защищает от злых духов. Тебе тоже пригодится. Цукишима смотрит на кусок тёмной кожи на своём запястье: полоска шириной с два его пальца охватывает кисть в плотное кольцо, поверх бежит вытисненная вязь из символов, похожих на те, что были на ошейнике. Цукишима вспоминает об ошейнике — и, дёрнувшись, лезет в карман. — Я… когда ты пришёл в первый раз, я забыл это вернуть, — и торопливо кладёт ошейник в ладонь Куроо. — А?.. Чёрт, точно. Спасибо. Цукишима невольно вздрагивает, когда Куроо берёт его за это запястье и серьёзно, позволяя улыбаться только глазам, говорит: — Приходи в солнцестояние. В такие особенные дни здесь становится красиво. Я… покажу тебе кое-что. — Спасибо, — только и выдавливает Цукишима — и обнаруживает, что его голос садится на пару тонов. Он смотрит в глаза Куроо ещё секунду — целую секунду, за которую позволяет себе допустить мысль о том, что не придёт. И никогда больше сюда не вернётся. А затем они прощаются скованными кивками, Куроо отворачивается, и Цукишима, задевая бамбуковые колокольчики, выходит из магазина. В душе слоями сворачивается странное чувство — тёплое и непонятное. Цукишима плотнее запахивается в куртку, цепляется пальцами за шарф, скользит по браслету на запястье и невольно думает о том, что Куроо, наверное, неплохой парень. Он возвращается к станции по тем же улочкам, с трудом узнавая их в другом, электрическом свете фонарей. Цукишима думает: наверное, он слишком много просидел в том магазинчике. Запахи, разговоры, чай, кофе, эти улыбки, переглядки… Время прошло слишком быстро. Не может же такого быть, что оно всего лишь «идёт по-другому». Это вздор. Совершеннейший. Цукишима сворачивает на улицу, которая выходит прямо на станцию, и под ближайшим фонарным столбом мелькает чёрная тень. Кот — чем-то похожий на кота Куроо, а может, он и есть — неспешно переходит Цукишиме дорогу и скрывается за забором. Цукишима цокает. А затем вспоминает. Вспоминает, что так и не спросил, как, дьявол его забери, Куроо нашёл у него своего кота. …когда он возвращается ровно на то же самое место, где, согласно его картам, был магазинчик, его там нет. Ровная кирпичная стена с граффити равнодушно смотрит на попытки Цукишимы понять, где он повернул не туда и тот ли это адрес. Ерунда — он же только что был здесь. Куроо только что с ним попрощался, закрыл за ним дверь, Цукишима провёл в этом магазинчике полдня, он не мог за пару минут просто испариться! — Извините! — он бросается к какой-то старушке, идущей по улице с пакетом овощей, замирает в шаге от неё с протянутой рукой — и тушуется. Бубнит из-под шарфа: — Вы не подскажете… здесь был магазин… куда он делся? Я, наверное, заблудился. Он указывает прямо на кирпичную стену, понимая, как нелепо выглядит. Думает: сейчас его примут либо за действительно заблудившегося студента с диагнозом топографического кретинизма, либо за умалишённого. И, видимо, второе. Потому что старушка улыбается той самой улыбкой, которая предназначена для вежливого отшивания бродяг, выпрашивающих монетку в переходах, и говорит ему: — Десять лет я покупаю овощи на рынке через дорогу, и десять лет здесь не стояло ничего, кроме этой стены. Вы говорите про магазин с цветами? Так он за углом, вам нужно пройти немного дальше… — Нет, не с цветами… — начинает Цукишима — но понимает, что из этого ничего не выйдет, и качает головой. — Извините. Я и правда заблудился. На станцию Цукишима возвращается с твёрдой убеждённостью, что утром ему покажется, что всё это было сном. В поезд садится с мыслью, что стоит больше времени уделять учёбе, а не этому сюрреализму и мистике. Уезжает с желанием не возвращаться. Только проклятый браслет жжёт руку, напоминая о чужой улыбке и «приходи на солнцестояние». Цукишима не придёт. Нет. …Вслед уезжающему поезду не мигая смотрит большой чёрный кот. Сидя на заборе у самого ограждения, он щурит глаза на сигнальные огни и неоновую вывеску последнего вагона, указывающую направление; а затем, когда поезд, сворачивая, теряется из виду, спрыгивает на снег и скрывается в лабиринте улиц. Следов от лап этот кот не оставляет.

~

пусть спит в ногах чеширский кот пока по небу вверх ногами бродишь всё, что осталось от него пусть по утрам ты в зеркале находишь из спичек не сгорит твой дом двери держатся на супер-клее пей виски натощак со льдом и горло никогда не заболеет

Последний зачёт Цукишимы приходится на двадцать первое декабря. Он готовится к нему настолько усердно, что в девять утра, стоя под аудиторией, обнаруживает, что знает весь конспект наизусть, включая самые сложные схемы, самые длинные формулы и самые бессмысленные графики. В этом на самом деле нет нужды: зачёт представляет собой элементарный тест, к которому ещё вчера им сбросили ответы, но Цукишима всё равно тащит с собой учебник и перечитывает выделенные маркером строки. Он заполняет голову тем, в чём уверен, чтобы не думать о том, что ему не нужно. О том, что шатко, прозрачно и бездоказательно. О том, что не принимается как аксиома, потому что и не обязано, вообще-то, приниматься. О чёрных котах, жёлтых глазах, кофейной гуще, кожаных браслетах, тёплых улыбках, а иногда — обо всём и сразу. Цукишима не думает об этом. Нет. Подаренный ему браслет, который он почему-то не снимает с руки, он игнорирует. Ночь, которую он провёл, копаясь в гугле и поднимая тысячи ссылок об оборотнях, вампирах, ведьмах, призраках, Йоле и проклятом Йольском коте, ему приснилась. Рисунки кошачьих мордочек на полях во время подготовки Цукишима до дыр и смятой бумаги затирает ластиком. Зачёт он сдаёт без особых проблем. А когда выходит из корпуса — давится морозным воздухом. Потому что на массивном бетонном бордюре, обносящем давно замёрзшие кусты петуний у самого здания университета, сидит, терпеливо его поджидая, чёрный кот. Глаза которого загораются — Цукишима уверен, Цукишима видит это так явственно и чётко, что впору проверять, всё ли у него в порядке с рассудком — чуть ли не искренним восторгом, когда он вылавливает макушку Цукишимы в толпе. Это он. Тот самый. Цукишима в этом уверен. — Эй, — его за рукав куртки ловит одногруппник, Цукишима оборачивается едва ли не в панике, готовый оправдывать и себя, и кота, и Куроо, который как-то некстати лезет в голову; но ему говорят только: — Конец зачётной недели, Цукки. Пойдёшь с нами праздновать? Цукишима цыкает. Снаружи. Внутри — сбрасывает с себя все слои холодного пота и мысленно даёт парочку крепких пощёчин. — Нет, — только и отвечает он. Косится на то место, где мгновение назад сидел кот: чёрта с два он ушёл. Смотрит и нагло щурится. Цукишима отворачивается и повторяет: — Нет. Извини. У меня свои планы. Удаляется он быстрым шагом, не оборачиваясь, но спиной чувствуя недоумение. Цукишима никогда не соглашается, к этому должны были привыкнуть, но его исправно зовут всякий раз, и всякий раз Цукишима вынужден максимально вежливо объяснять, что… За спиной раздаётся мяуканье. Цукишима прибавляет шаг и сворачивает в переулок. Так он сделает лишний крюк до станции, но если так надо, чтобы проклятый кот отстал, — ладно, пожалуйста. Цукишима просто не хочет иметь с этой чертовщиной ничего общего. Цукишима хочет домой. Он думает, что этот поворот выведет его на улицу, которая петлями вьётся до самой станции. Вместо этого Цукишиму встречает шмыгающий под ногами кошачий силуэт — и знакомый подоконник с пустой лежанкой и кактусами. Нет, не кактусами. На этот раз — гортензиями. Цукишима запинается о собственную ногу. — Какого чёрта?! Куроо, который к тому моменту, как Цукишима распахивает двери и влетает в магазин, как раз выглядывает откуда-то из подсобки, весело ему улыбается: — Цукки! Так и знал, что ты придёшь! — Как ты это сделал? — Цукишима резко стопорится у стола, обвинительно тычет в Куроо пальцем, будто это поможет ему побыстрее найтись с ответом на вопрос. Куроо выходит из подсобки, одёргивая капюшон своей накидки, останавливается напротив, поднимает бровь: — Сделал что? — Как ты тут оказался? Ты был в проклятой Оте! — Цукишиму бесит эта поднятая бровь, бесит нахальная ухмылочка, бесят прищуренные на него глаза, будто, в самом деле, Куроо больше не на что смотреть, кроме как на его наверняка красное от мороза и злости лицо. — Я возвращался и упёрся лбом прямо в стену, будто тебя там и не было! А сейчас ты вдруг в паре минут от моего университета, и ты… и я… Цукишима теряется. Куроо смотрит на него с практически живым любопытством, явно ожидая продолжения тирады. Второй визит Цукишимы сюда начинается с гневной речи. Второй визит Цукишима смотрит в эти глаза — и забывает все слова, которые когда-то точно умел произносить. — Эти твои штуки, — наконец твёрдо говорит Цукишима, — со мной не сработают. Что бы это ни было. Кем бы ты ни был. Ночь, которую он провёл, гугля всех самых известных иллюзионистов сначала Японии, а затем и мира, ему тоже приснилась. Куроо ждёт несколько долгих секунд — как раз достаточно, чтобы Цукишима вытащил из своих закромов что-нибудь ещё обвинительно-отчаянное. И после делает именно то, чего Цукишима втайне от него ждал. Заливается смехом. — Цукки, — говорит он, обходя стол. — Цукки, — повторяет уже тише, с какой-то затаённой нежностью, будто мурлычет, — эти мои штуки называются самой обыкновенной магией. Да и не мои они, раз уж на то пошло. Треск свечей в магазинчике действует на Цукишиму странно — навевает сонливость, вгоняет в транс. Цукишима решительно трясёт головой. Нет уж, к чёрту, в первый раз он попался, во второй тоже, но третий на счастье, в третий… — Видишь ли, — Куроо вдруг оказывается рядом, и они впервые стоят так близко, что Цукишима может с каким-то внутренним триумфом отметить, что он выше, — этот магазин перешёл мне, можно сказать, по наследству. Он… проклятье, как объяснить, чтобы твой заточенный под математику мозг это понял? Он как будто точка на бесконечной плоскости. А где-то ещё в этой плоскости есть… другая точка. Улавливаешь суть? Он знает, кому он нужен в этот момент. Он чувствует эту точку. И между двумя точками проходит прямая. Он просто… оказывается там, где должен оказаться. Там, где кто-то, пусть даже не подозревая об этом, хочет в него войти. Знал бы ты, сколько всего я повидал из этого самого окна — и побережье, и горы, и Фудзияму, и императорский дворец в те времена, когда он ещё только строился… Цукишима чувствует его ладонь на своей — но почему-то не отдёргивает. Хочет сказать: ты, наверное, бредишь. Сказать: проверься у врача, пожалуйста. Сказать, а затем — да — уйти и больше не оглядываться. — Значит, Цукки, — Куроо складывает губы в улыбку — не нахальную, добрую, но стукнуть его всё равно почему-то хочется, — это место решило, что ты нуждаешься в нём. В его хозяине. Во мне. В этот конкретный момент. Твоя и моя точки сейчас соединены одной прямой, нравится тебе это или нет. Взгляд Цукишимы, как он надеется, явно показывает: не нравится. Но Куроо на самом деле ведёт себя как наглый и беспардонный кот, улёгшийся прямо на хозяина. Он не считает нужным озаботиться такой мелочью, как мнение Цукишимы на этот счёт. — Магия тоже объясняется какой-то математикой, — улыбается Куроо, беря Цукишиму за запястье, на котором под курткой повязан его браслет. — Думаешь, древние греки, цивилизация, которая молилась одному из самых больших божественных пантеонов, заложили пласт изобретений и открытий по счастливому совпадению? Думаешь, те, кто дал названия планетам, не знали, как они движутся вокруг Солнца? Всё они прекрасно знали, Цукки. Они были умными, образованными людьми, опередившими своё время на тысячелетия вперёд, — и они верили. Почему тогда, — в голосе Куроо по буквам складывается разочарование, — не можешь поверить и ты? Цукишима открывает и закрывает рот — но не находит слов. — Или ты, — в глазах Куроо вдруг мелькает понимание, — просто боишься, что твой привычный мир из-за меня внезапно полетел ко всем чертям? Крылья его ноздрей странно трепещут, будто этот аномальный, тонкий страх, тянущийся от Цукишимы, он может унюхать. А сам Цукишима — проклятье, у него из-под ног уводят землю и делают это так непринуждённо, что у него не остаётся ни единого шанса на сопротивление. — Я хочу тебя забыть, — только и давит он. С усилием делает шаг назад, будто продираясь сквозь кисельный туман, и встречает открытые в потерянном недоумении глаза Куроо. Скребёт себя же по груди наждачкой, но отступает ещё дальше. — Хочу, чтобы твой проклятый магазин нашёл себе кого-то другого. Хочу, чтобы ты перестал пудрить мне мозги. Хочу, чтобы твой кот перестал ходить за мной по пятам. Хочу, чтобы вся эта чертовщина наконец-то закончилась. Цукишима намеревается развернуться и выйти за дверь — но Куроо крепче сжимает его запястье. Так сильно, что, наверное, может почувствовать под пальцами пульс. — Цукки, — он облизывает губы, смотрит растерянно, будто не находя нужных слов, — вся твоя Вселенная сейчас собирается заново. Тебе страшно. Ты не хочешь иметь дела с тем, чего не понимаешь… — Как же ты догадался, а? — …но когда-то мне тоже было страшно, — Куроо не сводит с него серьёзного взгляда, говорит мягко, но настойчиво — так разговаривают с взбешёнными животными, ласково, стараясь успокоить. — Были времена, когда я не знал, как всё это работает. Такова природа вещей, так устроен мир, мы ничего с этим не поделаем. И ты… Ты напоминаешь мне самого себя. Давным-давно. Цукишима так и застревает со всеми своими возражениями в глотке, глядя на Куроо так, будто и в самом деле смотрит в зеркало. В наступившей тишине он ловит чужое дыхание — тёплое, оседающее на щеке. Ловит сердцебиение — быстрое, намного быстрее, чем его собственное. Он может посчитать каждое тёмное пятно на светлой радужке глаз напротив. Может увидеть собственное отражение в чужом зрачке. Почему с Куроо у него не получается по-другому? Его пальцы тёплые, когда он забирается под рукав куртки, чтобы погладить браслет и улыбнуться — почти благодарно. Куроо всегда тёплый. Куроо похож на трещащий дровами камин, у которого греться долгими зимними вечерами — это не прихоть, это необходимость. Куроо входит в его жизнь так же естественно, как в первый раз вошёл в его дом и уселся на его стол. Куроо знает, что Цукишима против, но его это не волнует. Потому что он может сделать так, чтобы Цукишима не был. И это… наверное, это никак не вызвано тем, что Куроо какой-то уличный волшебник с книжкой карточных трюков за пазухой. Наверное, в этот раз Цукишима делает всё сам. — Позволишь? — тихо спрашивает Куроо, кивая на кресло за своей спиной. — Я расскажу тебе одну историю. Я знаю много историй, но эта особенная. Я просто хочу, чтобы ты понял, как… как оно иногда бывает. Цукишима оборачивается к двери. Там бурлит своей жизнью город, улицы, которые он хорошо знает, люди, которых он, наверное, видит каждый день, идя мимо них на учёбу или домой. И никто, решительно никто не обращает внимания на магазинчик. Никто не удивляется, не останавливается, не удостаивает даже взглядом. Будто его здесь нет и никогда не было. — К темноте мне нужно быть дома, — говорит он глухо. Куроо безропотно это принимает: — Хорошо. Тогда я не буду рассказывать всю историю — в Йоль темнеет рано. Он усаживает Цукишиму в старое продавленное кресло, ставит латунный чайник на огонь, но вместо котелка с водой подхватывает пыльную бутылку вина. — Глинтвейн? — праздно любопытствует Цукишима. — Именно. Не помню ни одного своего Йоля без глинтвейна. Пока Куроо достаёт из каких-то потайных закромов корицу, лимон и имбирь, Цукишима разглядывает магазин. Кактусы с подоконника куда-то исчезают, сменяясь горшками с обильно цветущими синими гортензиями; гортензии распускаются на столе, на полках с колодами карт и огарками свечей, их лепестки мелко усыпают пол. — А откуда столько… — начинает было Цукишима, но Куроо, усаживаясь на стол и стряхивая с пальцев корицу, невесело усмехается: — В праздники обостряется, говорил же. Как раз об этом и будет моя история.

я рассказал бы тебе всё, что знаю только об этом нельзя говорить

По магазинчику, перебивая сладкий цветочный запах, плывёт аромат пряностей и мерно закипающего в чайнике вина. Под треск свечей и лёгкий свист ветра снаружи Куроо, глядя куда-то мимо Цукишимы, тихо начинает рассказывать: — Люди проживают много жизней, Цукки, но помнят только ту, которую судьба определила им сейчас. Это будет история о… не самом обычном человеке. О человеке, который не только помнил все свои прошлые жизни, но ещё и застрял в одной из них. Надолго застрял, — взгляд у Куроо становится каким-то пронзительно-печальным. — Он обладал удивительными силами, этот человек. Его слушались растения, животные, люди и даже сама судьба — уж не знаю, как он это делал, но он видел её нити и плёл из них паутины, которым позавидовал бы любой паук. Вы обычно называете таких людей ведьмами. Это была хорошая ведьма. В сказках у людей бывают плохие — те, которые едят детей или околдовывают храбрых воинов. Она, наоборот, помогала. У неё было много жизней, очень много, и в каждой из них она тратила свою силу на то, чтобы другие люди чувствовали себя хоть немного счастливее. Иногда она платила за это. Она пережила много всего, пожалуй, даже слишком много… Конечно, это наложило на неё свой отпечаток. Она стала бояться людей. Стала бояться своей магии — и самой себя тоже. В попытке сделать что-то лучше она терпела крах, и это убивало её. Так она и жила — пытаясь пересилить себя, других, саму природу. Но ты же знаешь главный закон Вселенной? Всегда найдётся кто-то сильнее. И для неё тоже — нашёлся. Вернее, нашлась. Это была одна могущественная колдунья — только девушки способны на такие подлые и коварные чары, только они знают толк в самых искусных проклятьях. Никто уже не помнит её имени, а если вдруг и помнит, то вряд ли это один из живых или мёртвых языков, гуляющих сейчас по миру. Человек, о котором я рассказываю, перешёл этой колдунье дорогу — история умалчивает, что между ними произошло, но факт остаётся фактом. Она прокляла его. Колдунья держала лавку с лечебными травами — немного похожую на этот магазинчик, такую же маленькую и… носящую на себе её отпечаток. С помощью сильнейшей магии она сделала эту лавку живой. И заперла ту ведьму в ней. А сама исчезла навсегда. Я ведь сказал тебе, что только девушки способны на самое искусное проклятие? Это было крайне изощрённым. Оно привязало к лавке не просто тело той ведьмы — оно закрыло в клетке саму её душу, её сущность. А для ведьмы нет ничего опаснее — когда твоя личность тебе больше не принадлежит. С самой собой в руках той колдуньи ведьма обречена была провести в лавке остаток своих дней, и неважно, сколь долгими они будут — месяцы, годы, столетия… У настоящих проклятий, в отличие от безобидной порчи или сглаза, нет срока годности, они не источаются со временем, и их не снять простым наговором. Проклятие может пасть, лишь когда наложивший его захочет, чтобы оно пало. А это проклятье могло пасть лишь тогда, когда ведьма найдёт другого — того, кого полюбит. И кто полюбит её в ответ. Чисто, искренне, как та самая любовь, которая бывает только в сказках, что бабушки рассказывают своим внукам перед сном. Чувство столь мощное, что ни один костёр в мире, даже костры инквизиции, не мог гореть ярче — так она, та колдунья, сказала. Этого костра можно было ждать столетиями. Всё потому, что теперь ведьма, запертая в этой лавке, обречена была не только провести в ней остаток своей бесконечно долгой жизни. Всех, кого она с тех пор видела, она встречала в первый и последний раз. Потому что лавка сама решала, кому она нужна, она не считалась с желаниями одной запертой внутри ведьмы. Но перед этим она попросила об одной услуге. И чтобы не сойти с ума от одиночества, вековой тоски и нависшей над ней участи, она создала себе… друга. Компаньона. Ты ведь знаешь все старые легенды о том, что неотъемлемыми спутниками ведьм всегда были чёрные коты? У той ведьмы был один. Смею надеяться, что с неё всё и пошло, сам посуди — сколько людей заходило в ту лавку, сколько людей видело… Так или иначе, та ведьма и сама кое-что умела — и кот стал её единственным спасением от ужасной природы проклятия. Надо сказать, что кот был весьма благодарен. Ведьма подарила ему древнюю магию — научила становиться подобным ему. Превращаться в человека. Она делилась с ним собственной силой, и так её спутник смог колдовать. Ведьмовские коты — самые необычные, потому что ведьмы не берут себе в питомцы кого попало. И тот кот «кем попало» точно не был. Видишь ли, он тоже помнил свои прошлые жизни. Он тоже был особенным. Он тоже когда-то мог колдовать, прожил свою жизнь и умер в ней, чтобы переродиться котом. Те, в ком есть эта странная, необъяснимая сила, это просто… чувствуют. И та ведьма чувствовала. Потому кот остался с ней. Шли месяцы, годы, столетия. Лавка с травами стала тихим колдовским магазинчиком, прячущимся на окраинах Токио. Страна видела многое — и катаклизмы, и войны, и разрушения, а проклятие всё не теряло силу. Пока однажды не решило, что пора. Бессмертие ведьмы закончилось в тот же миг, в который в неё наконец-то влюбились. В который влюбилась она сама. Не знаю, почему та колдунья решила, что смерть от медленно душащих горло цветов будет красивее и поэтичнее смерти от старости… Не знаю, почему она решила, что это должны быть гортензии… Но случилось то, что случилось. Чем сильнее горел этот костёр, тем больше появлялось цветов, пока ими не оказался завален весь магазинчик. Ведьма прогнала кота — прогнала всех, чтобы никто не видел, как она умирает. Моя история не говорит о том, что с ней было потом. Нашла ли она себе новую жизнь или ушла навсегда — никто не знает, даже её единственный друг, даже человек, который стал причиной её смерти. Случилось то, что случилось: магазину понадобился новый хозяин. Который очень… очень сильно удивился, когда на первый же праздник вместо росших в магазине раньше кактусов увидел повсюду гортензии. С тех пор прошли годы. Ведьма мертва, свободная от вековой клетки, её кот бродит по улицам Токио, занимаясь тем, чем раньше занималась она, — стараясь подарить людям хоть немного веры в собственную магию. А магазин путешествует по городу, показываясь тем, кто в нём нуждается. Говорят, на него можно набрести случайно. Или если искать с особым усердием. Но ещё никто и никогда не выходил из него с тяжёлым сердцем — а если и выходил, значит, встреча точно была не последней. Куроо поднимает голову на тонкий, надоедливый свист: звук давно закипевшего чайника обрушивается им на головы, и Цукишима вздрагивает, не сразу соображая, что это. Куроо подрывается с места, снимает чайник с огня, достаёт стаканы; Цукишима смотрит ему в спину. Он видел, как Куроо было больно об этом рассказывать. Как о тёплых воспоминаниях давно ушедших дней — вот как. — А что стало с тем человеком? — спрашивает он в спину Куроо, и тот глуховато посмеивается: — А… Он обо всём забыл. Вернее, не забыл, но, наверное, он помнит это как хороший сон или интересную сказку, не больше. У него появилась жена. И ребёнок. И когда-нибудь появятся внуки. Понимаешь? Всё в мире циклично, но, Цукки, — Куроо вдруг оборачивается к нему, часто моргая, будто — вот же глупости — прогоняет непрошенные слёзы, — я бы не хотел, чтобы ты меня когда-нибудь забывал.

с кем мой пол будет ходить шагами неровными?.. в воздухе — линиями рук сплетёнными с кем в августе будет идти снег? не надо ждать монет пустых, ребром упавших пусть страницы нагадали нам судьбы страшные бросай! сделаем наоборот

— Тебя, — обещает Цукишима, — я точно не забуду, будь уверен. От глинтвейна, который перед ним со светлой улыбкой ставит Куроо, поднимается пахнущий пряностями пар. Куроо заглядывает Цукишиме в глаза: с надеждой, преданно. Но молчит. Молчит всё то время, пока они аккуратно, по глотку, пьют. — Папа готовил такой же, — вдруг тихо делится Цукишима, — раньше. Он всегда приезжал из командировок на Рождество, и у него был очень вкусный глинтвейн. Мама так не умела. Куроо вытягивает лицо в огорчённое: — А что не так в этом году? — У него работа. У мамы тоже. Мы с братом встречаем праздники одни. Но и он, скорее всего, уйдёт. У него есть девушка, так что… Цукишима хмурится, собирая сахар по ободку своей чашки и ловя в пригоршню редкий, поднимающийся к ладоням пар. На Куроо он глаз не поднимает, но слышит сочувствие в простом: — Нельзя праздновать в одиночестве, — и только Цукишима успевает поверить в то, что сейчас Куроо скажет ему что-то, ну, нормальное, как Куроо припечатывает сверху: — Злые духи в йольские ночи ловят всех, кого некому стеречь, — и вдруг грустно вздыхает: — А ты так и не купил себе свитер. Цукишима обречённо греет ладони о чашку глинтвейна. — Откуда ты знаешь? — Оттуда же, откуда узнал твоё имя. Куроо перебирает браслеты на левой руке, лишь бы, кажется, не смотреть на Цукишиму, когда тот щурится ему в глаза. Глинтвейн приятно согревает, и Цукишима старается дышать над чашкой чаще, чтобы вдыхать корицу, а не гортензии. Их Цукишиме теперь почему-то видеть страшно. — Знаешь что? — окликает его Куроо, словно решив, что молчание означает безопасность. Осторожно соскальзывает со стола, идёт к полкам, задевая пальцами вздёрнутых рук лепестки гортензий, которые опадают на пол, и оттуда задумчиво тянет: — Раз уж я тебя полюбил и не хочу, чтобы тебя сегодня ночью сожрал Йольский кот… так уж и быть. Держи. То, что он протягивает Цукишиме в сложенных лодочкой ладонях, когда возвращается, оказывается маленькой, неуклюже вязанной куклой, больше всего похожей на чёрного кота. Цукишима забирает её, мимоходом касаясь пальцев Куроо, и чувствует себя так, будто принял вырванное прямо из груди сердце. — С каких пор ты вообще успел меня полюбить? — спрашивает он — ну же, давай, разбавь эту неуверенность хоть щепоткой сарказма, может, хоть так он не унюхает твою неловкость. И Куроо честно отвечает: — С того раза, как впервые тебя увидел, конечно же. Молчит, пока Цукишима сжимает в пальцах этого смешного кукольного кота, а потом тихо, так, что похоже на ветер за окном или кошачий стрёкот, прибавляет: — Она из шерсти. Должна сойти за оберег, — и вдруг смеётся: — И как так выходит, что при каждой встрече я оставляю тебе что-нибудь на память? — Три встречи — это ещё не «каждая». Куроо смотрит на Цукишиму с ласковой улыбкой: — Ты же вроде умный. Пересчитай, — и, вдруг выглядывая в окно за его спиной, тревожно облизывает губы. — Темнеет. Тебе пора. Цукишима оглядывается: на город опускаются ранние зимние сумерки, зажигаются первые фонари. Он крепче сжимает в руке куклу, не спрашивая, купил её Куроо, выменял, украл или связал сам — ему всё равно, пока она тёплая и выглядит в точности как тот самый кот, который не даёт ему покоя. — Лучше скажи мне, как так выходит, — говорит он в чашку почти допитого глинтвейна, — что я ухожу от тебя в совершенно другом настроении, чем прихожу. — Кто знает? — благосклонно мурлычет Куроо над ухом. — Возможно, я просто умею очаровывать людей. Возможно, в этом тоже есть своя магия. А ещё — подумай об этом — возможно, ты просто не хочешь воевать со мной за то, чей мир реальнее. Цукишима оставляет эту недосказанность висеть между ними. Поднимается из-за стола, как только допивает последний глоток, и глуховато обещает: — Я приду ещё. — Сразу бы такой настрой. — Он найдёт меня? Они замирают, глядя друг другу в глаза. Куроо растерянно моргает — а затем обещает: — Если не найдёт он — я найду. Цукишима благодарит его кивком. Наверное, ему больше ничего не нужно. Запахиваясь в шарф, он прячет вязаного кота во внутренний карман куртки — как раз туда, где бьётся сердце. Медлит, топчась у выхода несколько долгих секунд; так же, как он не хотел сюда заходить, теперь он не хочет покидать ни магазинчик, ни самого Куроо. Заговаривают они одновременно: — Ну, счастливого тебе Йоля… — Можно вопрос? — Конечно. — Спасибо. — Тебе тоже. Куроо прячет смешок за кашлем в кулак, Цукишима опускает взгляд в пол. Но затем решает, что лицо Куроо ему видеть нужнее, — и смотрит прямо ему в глаза, когда напрямик спрашивает: — Та ведьма из твоей истории. Как её звали? Молчание между ними повисает натянутой струной — разрежь, не то лопнет сама, больно и по самому чувствительному. Куроо будто враз теряется, поникает, опускает плечи. Меркнет улыбка, взгляд становится тусклее. Целый мир замирает вокруг них, затаивает дыхание, чтобы дать вечность времени для ответа на один простой вопрос. Зато гортензии, кажется Цукишиме, бьют по глазам голубыми пятнами ещё усерднее, чем до этого. Маленькие цветы отражаются у Куроо в зрачках, когда он, не глядя на Цукишиму, одними губами хрипит: — Акааши. Его звали Акааши.

~

температура бьёт по нервам. и я запутался в описании препаратов и сжёг со стихами листы открою шторы. включу радио. подниму глаза хорошо, что на другом конце города есть ты

Цукишима второй день не притрагивается к учебникам. Акитеру не настаивает и не гоняет: каждый раз, когда он заглядывает в комнату, Цукишима сидит за своим ноутбуком с открытым гуглом, записной книжкой, горой стикеров и маркеров и что-то усердно строчит. Брат, наверное, думая, что он занимается, не вникает, и Цукишима ему за это благодарен. В основном потому, что заниматься он и не думает — вернее, думает, но не тем. В закладках у Цукишимы — статьи про ведьм и оборотней. Про императорский дворец. Про гортензии. Про Йоль и Йольского кота. Про обереги и защиту от злых духов. Про магию, чары, заговоры, порчу, сглазы, проклятия. Цукишима почему-то не чувствует себя идиотом, когда у него друг на друге лежат учебник по основам программирования и распечатка древней статьи про гадание на кофейной гуще. Наоборот. Он чувствует, что для него наконец-то что-то начинает проясняться. Куроо был прав, когда говорил, что магия объясняет то, что не объяснят другие науки. Куроо вообще во всём был прав. Цукишима ненавидит поражения, но ещё больше ненавидит их признавать. Однако тот факт, что его Вселенная ложная, воспринимается им на удивление легко — как разочарование от разрушенного одним неловким движением карточного домика, не больше. И плевать, что этот домик был высотой в двенадцать живых этажей, а Цукишима упорно возводил его всю жизнь. Куроо рушит его одной улыбкой — и это нормально. Цукишима не раз возвращается к своим заметкам. Смотрит на них, дополняет, перечёркивает, вырывает листы и начинает заново. То, что сейчас творится у него в голове, не наползает ни на какую бумагу, не покрывает собой ни единого листа и не описывается известными Цукишиме словами. Даже «сумбур» и «хаос» — наглая ложь, потому что Цукишима всё понимает. Верит. Но вообразить — вообразить не может. И он, наверное ну смиряется. Почти смиряется. Вечером второго дня Цукишима завязывает узлом свой шарф, засовывает руки в карманы куртки, кладя туда же вязаного чёрного кота, и, открещиваясь от Акитеру походом не то в аптеку, не то в магазин, выходит в город. Бродит по широким улицам и переулкам, не сомневаясь, что рано или поздно найдёт то, за чем на самом деле вышел. Или он найдёт самого Цукишиму — неважно. Цукишима сейчас очень хочет быть той самой точкой на плоскости, через которую проходит прямая, соединяющая его с другой точкой. Крайне ему необходимой. Магазинчик ждёт его, разливаясь мягким светом из-за зашторенного окна. Тишина улочки, на которой Цукишима его находит, нарушается только тихим, едва слышным пением: на крыше, весело болтая ногами над пустотой, сидит тёмный силуэт. Куроо не замечает Цукишиму. Он смотрит только на стареющую луну, и Цукишиме, замершему в тени неработающего фонаря, кажется, что отсюда можно разглядеть отражение вечернего неба в чужом взгляде. Зрачки Куроо топят в себе радужку, а ночь выдаётся ясной; в его глазах сейчас — и луна, и звёзды, и вся тишина Вселенной, которую он разгоняет своим шёпотом-пением. Цукишима даже не подозревает, что Куроо умеет петь. Он не знает ни слов, ни мелодии, а когда разбирает какие-то фразы — понимает, что и язык ему тоже не знаком. Он просто стоит истуканом, пользуясь тем, что тень скрывает его от Куроо, и наблюдает. Заворожённо. Почти восхищённо. Песня умолкает, теряясь среди спящих домов, и Цукишима моргает. Ему было мало. Ему хочется ещё. Ему нужно… — Выйди на свет, Цукки, — мурлычут ему с крыши. И Цукишима выходит. Глаза Куроо, обращённые теперь к нему, светятся в темноте. Его лицо отлично видно: довольное как никогда раньше, тоже светящееся — от счастья. Куроо почему-то каждый раз жутко счастлив видеть Цукишиму. А Цукишима каждый раз попадает под эту непонятную магию — покупается, как ребёнок на конфету. Любуется. Что ещё ему остаётся? — Я снова тебя преследую? — спрашивает Куроо с крыши, и Цукишима замечает, что его ноги неправильно босые. На пятках мёрзнут снежинки, а Куроо по-мальчишески улыбается, поднимая бровь в ответ на: — Нет. Я сам пришёл. — Что ж, — секундная пауза выдаёт замешательство Куроо с головой. А затем он поднимается на ноги, отряхивает свою накидку от снега и говорит: — Тогда проходи. Когда он шагает с крыши вниз так легко и непринуждённо, будто он акробат под куполом цирка, Цукишима невольно затаивает дыхание. Но Куроо лишь приземляется на ноги — и распахивает дверь магазина. По-настоящему кошачья грация, думает Цукишима. С этим он, наверное, тоже смиряется.

ты идёшь на работу, уходишь с работы постепенно забывая, откуда и кто ты постоянно забывая, откуда и кто ты навсегда забывая, что тебе это снится

Гортензии на подоконнике увядают, рассыпая сухие лепестки по полу. Под ногами Куроо они даже не шевелятся, под Цукишимой хрустят, как старые кости. Их слабый аромат перебивают пряности и бергамот: в котелке, оставленном на огне, что-то задорно булькает, и Куроо первым делом суёт нос туда, а потом уже оборачивается к Цукишиме. Который, выбирая между двумя вопросами, задаёт менее ироничный: — Так ты поёшь? Выходит больше как утверждение. Куроо тушуется, пожимает плечами: — Иногда. Для себя. И для него. И для всех, кто может меня услышать, — в его голосе столько тоски, что она разве что кошачьими когтями по горлу не скребёт. — У него получалось намного лучше. Он научил меня всем песням, которые знал сам, — на урожай, на дожди, на любовь… Даже песням для мертвецов. Он помнил их наизусть. Куроо с силой кусает губу и отворачивается. — А ты зачем пел? — Я пел, чтобы заблудшие души по звёздам нашли дорогу домой. Сегодня ясная ночь. Хорошее время для таких песен. И, смотри-ка, — Куроо цепляет на лицо улыбку, дёргает рукой, будто желает коснуться Цукишимы, но передумывает, — ты пришёл. Значит, я пел не зря. Идущий от котелка запах приятно кружит голову. Цукишима почти улыбается: он даже не помнит, когда и с кем ему было так спокойно, как здесь и рядом с Куроо. Наверное, это ненормально. И Цукишиме, по правде говоря, на это всё равно.

если где-то есть бог — он от нас далеко он рождественской пулей ушёл в молоко

— Варишь любовное зелье? — любопытствует он иронично, кивая на котелок. Куроо следит за его взглядом и, оттаивая от своей грусти, посмеивается: — Почти, Цукки, ты почти угадал. Там всего лишь настой от бессонницы. — Не знал, что ты страдаешь от бессонницы. — Я и не страдаю. Но нутром чую, что кому-то в этом городе скоро пригодится. Так это работает, думает Цукишима, глядя на то, как Куроо отправляет в котелок что-то похожее на имбирные корни, ты просто чувствуешь? Какая магия делает тебя вот таким? По какой формуле мне вычислять всю твою жизнь — а теперь и мою заодно? — А любовного зелья, Цукки, — мурлычет Куроо с улыбкой себе под нос, — не существует. Ни одна на свете смесь ингредиентов, даже такая волшебная, как в амброзии, неспособна заставить одного полюбить другого. Искусственная любовь бывает магической, но это даже не любовь, а так… привязка. И это умеют лишь сильнейшие. «Он умел», — читается у Куроо в глазах, и на этот раз Цукишима не спрашивает. Он даже не замечает, как втягивается в разговор, пока Куроо корпит над своим котелком. Аромат по кухне плывёт всё более уверенный, безжалостно топя в себе гортензии, Куроо болтает всё охотнее, Цукишима отвечает ему всё смелее. Они не такие уж и разные, понимает он за беседой о какой-то мелочи, и даже время не играет большой роли. Оно, напротив, будто исчезает вовсе, и Цукишиме эта неопределённость впервые в жизни нравится. — Пойдём на крышу, — вдруг предлагает Куроо с улыбкой. Цукишима смотрит на него: шутит или всерьёз? По Куроо кажется, что не поймёшь, но на самом деле весь ответ не в губах и даже не в глазах — Куроо смешно раздувает крылья носа, когда ему смешно и когда он готовится сморозить очередную глупость, но на этот раз он говорит максимально серьёзно. И Цукишима соглашается. А по пути наверх по старой винтовой лестнице думает, с каких пор он стал таким наблюдательным в отношении людей, которые ему категорически не интересны.

солнце светит мимо кассы прошлогодний снег ещё лежит всё на свете из пластмассы и вокруг пластмассовая жизнь тянутся хвосты миллиарды звёзд сошли на нет с тех пор как мы с тобой на ты

Ночь и правда чудесная, думает Цукишима, подставляя лицо зимней прохладе. Ясная, безветренная, тихая и умиротворяюще снежная. Куроо запрокидывает голову, ловя вихром чёлки редкие снежинки, смеётся, раскинув руки, ночному небу и выглядит таким до одурения счастливым, что Цукишиме при взгляде на него невольно хочется улыбаться. Просто потому что это… Куроо. Потому что с ним легко. Потому что вместо старого карточного домика он за спиной Цукишимы всё это время терпеливо строил другой, больше и лучше. А сейчас показал и наслаждается эффектом. Красиво. — Садись, — приглашает с улыбкой Куроо, плюхаясь на тот парапет, откуда пел. Ладонью отряхивает рядом с собой снег, оставляя Цукишиме место, и сдувает с пальцев снежинки. — Люблю эту крышу в такие ночи. Сколько бы ни было в Токио крыш, эта лучше. Цукишима, осторожно свешивая ноги с парапета вниз, хмыкает: — Чем же? — Да всем, — Куроо смотрит на него весело, будто объясняет прописную истину, и ещё больше веселится, когда Цукишима пытается ухватиться за гладкий парапет, чтобы не навернуться. — Не бойся, не упадёшь. Смелее. Даже если в тебе кошачий инстинкт самосохранения в минус ушёл, я буду рядом. Звучит ненадёжно — особенно от Куроо. Но Цукишима верит. Если сказал, что будет рядом, значит будет. Куроо не мёрзнет: это Цукишима помнит ещё по их первой настоящей встрече. Поэтому, наверное, ему не нужно удивляться, когда после пары минут абсолютного молчания под небом сам Цукишима чувствует кожей каждое дуновение лёгкого, но холодного ветра, а Куроо безмятежно улыбается, сгребая снег в ладони. — Мерзляк, — бросает он, когда Цукишима ёжится. Бросает с улыбкой и смешливым фырканьем, но Цукишима всё равно чувствует себя задетым. — А ты… — начинает он, но так и не находится с ответом. Куроо придвигается немного ближе, задевая его своим плечом, и заговорщически подмигивает: — Если ты обещаешь не убегать в ужасе, я покажу тебе кое-что, — дожидается скептического кивка Цукишимы и, медленно разматывая его шарф, мурлычет: — Не бойся, не укушу. Я же говорил, что не очень люблю вампиров. А потом просто кладёт ладонь Цукишиме на шею и щурит свои яркие жёлтые глаза. От его кожи веет таким сверхъестественным теплом, что Цукишима поневоле вздрагивает. Куроо даёт ему одно мгновение — и чуть сжимает пальцы. И от этого по венам будто пускают кипяток. Успевший продрогнуть, Цукишима благодарно выдыхает, когда это чужое тепло окутывает всё тело — от голой шеи и до самых кончиков пальцев. Одно прикосновение действует на него как печка — и, когда Куроо медленно отнимает руку, его губы складываются в весёлое: — Кое-кто покраснел. Цукишима сердито запахивается в шарф: — Это мороз. — Да-да, как скажешь. На выбормоченное из самых глубин души Цукишимы «Спасибо» Куроо отзывается фырканьем. Цукишима косит на него взгляд: улыбка с губ не пропадает, в глазах прежнее аномальное счастье. В представлениях Цукишимы герой истории Куроо должен выглядеть не так. Интересно, каково ему было. — Ты не жалеешь? — спрашивает Цукишима. И тут же сбивчиво уточняет: — О том, что… хозяин здесь теперь ты? Куроо мягко смеётся: — О, Цукки. Я всегда им был — как у кошек не бывает хозяев, есть только те, к кому они относятся лучше, чем к остальным. Если ты о том, что я остался один… — Куроо рассеянно сбрасывает рыхлый и только налетевший снег с крыши вниз, на крыльцо, а затем пожимает плечами: — Я не могу жалеть о том, что не имел права выбрать. Конец у той истории мог быть только один, у обоих её героев было время смириться с уходом одного из них. Тяжело было только… перестать иметь того, с кем можно поговорить. Цукишима смотрит на улочку у них под ногами: пусто и спокойно. Он не знает, как всегда получается так, что у магазинчика его не встречает ни одна живая душа, зато твёрдо уверен: даже если здесь соберётся вся планета, никто не обратит на них ни малейшего внимания. Эта мысль греет душу не хуже странной магии Куроо. Магия, пробует Цукишима это слово на язык. Да. Точно. Иначе, чем магией, он это обозвать не сможет. — А что станет с тем котом из твоей истории? — спрашивает он вниз. — Он ведь остался в лавке, верно? Он не ушёл за ведьмой? — О нет, — в голосе Куроо одобрение смешано с лёгкой досадой, — ты прав, он остался. Магазину нужен хозяин. Но теперь он, наверное, смертен — проживёт долгую жизнь и умрёт. Пока не знаю, будут ли у него котята, эту часть истории мне никто не успел рассказать, но годы… — Кошачьи или человеческие? — Человеческие, полагаю, — Куроо смеётся. Цукишима уважает его право прятать свою грусть за улыбками, но — он ничего не имеет против того, чтобы Куроо хоть раз показал ему, что на самом деле творится у него в голове. — Ладно. Давай поговорим о чём-нибудь более весёлом, чем о судьбе безымянного кота из старой истории, — и, поднимая голову, шепчет: — Звёзды сегодня очень красивые. Цукишиме не нужно смотреть вверх, чтобы их увидеть: они отражаются в зрачках у Куроо, которые расширяются, стремясь захватить побольше света. Луна большим белым пятном светится у самой радужки, звёзды кажутся россыпью маленьких точек, зимняя синева — как пролитые чернила. У Куроо красивые глаза. И звёзды — да, звёзды сегодня тоже очень красивые. — Знаешь какие-нибудь созвездия? — Куроо с усмешкой толкает его в бок. Цукишима поправляет очки. О, только дайте ему повод. — Вон там Ворон, — первым делом говорит он, указывая на самый горизонт, и очерчивает контуры созвездия, — его сейчас почти не видно. Здесь Гидра. Южная Корона. Дельфин. Орёл. Голова Змеи. А в самом центре, прямо над нами, — и задирает голову, щурясь на луну, — самый большой. Змееносец. Он смотрит на Куроо, который беззвучно чему-то смеётся, и поднимает бровь, требуя объяснений. А тот фыркает: — Я думал, ты сейчас начнёшь рисовать на небе палочки и выдумывать названия. — В школе я любил астрономию. — Правда? — Куроо живо усмехается. А затем вдруг перехватывает запястье Цукишимы и указывает в небо: — Вон там моё созвездие. Я родился под знаком Скорпиона. А тут, совсем рядом, — и перемещает руку на пару сантиметров правее, — твоё. Весы. — Как ты узнал? — Угадал. Цукишима роняет ладонь, даже не удивляясь. А тот тем временем откидывается спиной на крышу, в снег, и кладёт руки под голову. Снежинки запорашивают его лицо, садятся на ресницы, и он смешно моргает, морщась, когда очередная прилетает в глаз. — Ты же знаешь, что почти все известные теперь созвездия получили свои имена в глубокой древности? — спрашивает он. Голос у него становится спокойным, глубоким, как бывает, когда он начинает рассказывать свои истории. — Люди ведь не просто сложили в небе красивые картинки и сказали, что это похоже на паруса. У созвездий есть свои легенды. Вот, например, в мифах у греков охотника Ориона в ногу ужалил скорпион, и он, разумеется, скоропостижно скончался. Поэтому теперь, когда созвездие Скорпиона восходит, Орион прячется за горизонтом. Или, например, созвездие Плеяд, которое Зевс поместил на небо из жалости, когда они спасались от преследования всё тем же Орионом… Да-да, знаю, — он взмахивает рукой на открывшийся рот Цукишимы, — сейчас ты скажешь, что образование звёзд — это сложный термоядерный процесс, а древние люди просто видели то, что хотели видеть, а величайшее произведение искусства — на самом деле обыкновенный чёрный квадрат… Но, Цукки, во что тебе самому интереснее верить? В свои сложные научные штуки или в мифы и легенды? Это и будет правдой. — Какая разница, во что я верю? — слегка ошарашенный, интересуется Цукишима, потому что — чёрт бы побрал Куроо, именно это он и собирался сказать. — Важно разве не то, что правильно? — Что тебе даст эта правильность? — Куроо корчит рожицу. — Гораздо интереснее жить с собственным миром в голове, разве нет? Цукишима смотрит на него с сомнением, но — ничего не говорит. Во многом потому, что не знает. — Ну же, Цукки, — шепчет Куроо, наконец переводя на него взгляд. Луна отражается в зрачках всё так же ярко — что за чёртова магия, — у тебя ведь были такие сны, из-за которых не хотелось просыпаться. Он не спрашивает — утверждает. И Цукишима кивает. — Так и знал. Снег постепенно стихает, прекращаясь, и Куроо после недолгого молчания садится обратно, отряхивая чёлку от мелких снежинок. Цукишима ловит его смешные недовольные фырканья, когда волосы лезут в глаз, думает спросить, всегда ли так было с его головой, но сдерживается. Вместо этого наблюдает: за его движениями, за выражением лица, за ним самим. И пока он медленно сознаёт ту точку, то мгновение Вселенной, в котором он находится сейчас — на безлюдной улице огромного Токио, на крыше маленького магазинчика, который сам находит себе клиентов, в компании с самым удивительным и странным человеком в мире, — ему всё это кажется… нормальным. Правильным. Будто по-другому и быть не могло. Хотя неделю назад он и представить себе не мог, что будет вот так неотвратимо и безропотно принимать то, что не объяснить. Строить собственный мир с абсолютного нуля. Мир, которым Куроо охотно и с любезной улыбкой делится с ним прямо сейчас. — Рад, что я помог тебе поверить, — мурлычут Цукишиме на ухо, и тот косит взгляд: — Почему ты решил, что я верю? — Было бы странно, если бы не. Цукишима чувствует Куроо рядом с собой, даже когда отворачивается и принимается разглядывать звёзды. Его тепло, которое сейчас разливается по телу Цукишимы; его улыбку, которая оседает на коже; его странную, неуёмную энергию, которая бьёт из него так, что физически невозможно не почувствовать. Весь Куроо в этом — усмешки, подмигивания, непринуждённые жесты, вторжение в личное пространство, бесчисленные браслеты на жилистых предплечьях и глаза, фосфорирующие из-под капюшона. Знакомые, почти родные глаза, которые Цукишима впервые увидел точно не тогда, когда столкнулся с Куроо на пороге собственного дома. — Можно вопрос? — Да, — Куроо жмёт плечами, — всегда можно. — В ту ночь, — Цукишима задерживает дыхание. Он собирается сказать это. Он скажет это. — Почему ты ничего не сделал с этими детьми? Молчание на крыше нарушает только звук, с которым снежинки тают под пальцами Куроо. Цукишима смотрит не на него — вниз, в темноту улицы. И тем сильнее удивляется, когда Куроо негромко посмеивается. — Некоторые вещи, Цукки, лучше знать только избранным, — легко роняет он. Его глаза светятся ярче самой яркой звезды — и не гаснут, даже когда он щурится на Цукишиму и вкрадчиво тянет: — Котам иногда нужно оставаться котами, людям — людьми. Понимаешь? Цукишима молчит. Снежинки бесформенными каплями стекают по стёклам его очков.

каждый раз когда сходятся звёзды, сойдя со своих звёздных трасс всё становится ясно без всех этих жестов и фраз

— Покажи мне. Бровь Куроо делает идеальную дугу: — Не хлопнешься в обморок? — Уж постараюсь. — Ладно. Куроо соглашается слишком легко: просто берёт и кивает. Встаёт на ноги, распрямляя плечи на парапете крыши, хрустит шеей — наверняка ведь больше для пафоса, думает Цукишима, чем потому, что ему это действительно необходимо. Цукишима фиксирует этот самый момент: Куроо, стоящий на самом краю крыши, в сантиметре от него, протяни руку — и дотронешься до голых лодыжек и босых стоп. — Смотри внимательно, — подмигивает он. Усмешка на губах становится последним, что Цукишима видит перед тем, как Куроо второй раз за ночь делает свободный шаг вниз. У Цукишимы дыхание перехватывает так, будто прыгает он. И когда он, моргая от головокружения, смотрит вниз — разумеется, Куроо там нет. Только огромный чёрный кот, сидящий под квадратом света из окна, поднимает на него жёлтые глаза. И медленно подмигивает. …Куроо возвращается на крышу, просто появляясь из своего мистического ниоткуда, накрывая теплом со спины и обжигая дыханием шею, а Цукишима не знает, что ему сказать. Цукишима всё ещё смотрит туда, откуда на него блестели кошачьи глаза. У Цукишимы мир ломается и перекраивается заново прямо сейчас, в эту самую секунду. И говорит он только тихое: — Позёр. А Куроо знакомо смеётся ему на ухо. Ласково треплет по затылку, свешивает босые пятки с парапета, и Цукишиму так и тянет посмотреть, нет ли на них ссадин от падения, нет ли на них порезов от снежинок, нет ли на них когтей, на худой конец. За спиной у Куроо, как успевает удостовериться Цукишима, нет хвоста. А когда он открывает рот и мурлычет: — Долго же тебе пришлось намекать, — у него нет длинных клыков. Но Цукишима всё равно знает. — Я долго отказывался верить. Хочется почувствовать шерсть под пальцами. Снова — уже полностью отдавая себе отчёт в том, кто на самом деле прячется под кошачьей маской. Хочется разворошить пушистый мех, тронуть холодные уши и коснуться влажного носа. Хочется увидеть, как он это делает. — И ничего не скажешь? — поддевает Куроо, по-кошачьи потираясь вихрастой макушкой о плечо. — У тебя на глазах такое каждый день происходит? Вид у него такой плутоватый и довольный, какого Цукишима раньше не видел. Наслаждается, мрачно думает Цукишима, любуется произведённым эффектом. Позёр. — Кот из тебя лучше, чем человек, — хмыкает он наконец. Никаких пяти стадий принятия неизбежного. С отрицания сразу к самому главному, без лишних заморочек и торгов с самим собой. Так Цукишима плавным шагом с крыши в снегопад переходит к принятию. Он поворачивается к Куроо, ничуть не сомневаясь, что если природная неловкость сделает своё дело и он упадёт — Куроо поймает. Потому что нет причин, по которым он бы не. Цукишима серьёзно смотрит в это слишком весёлое лицо, а тот так, будто ничего только что не случилось, вдруг спрашивает: — Ты же умный, Цукки. Знаешь, к чему в чашке из чаинок складывается полная луна? Цукишима не знает. — Погляди на досуге, — улыбается Куроо. И, меняя тон на более низкий и менее беззаботный, задаёт новый вопрос: — И вот ещё. Кей. Знаешь, чем хороши такие ночи, как эта? Цукишима не знает. Снова. — Слишком много всего происходит, — Куроо приближает своё лицо к его, максимально серьёзный, ни следа улыбки на губах — только тень какой-то мечтательности отпечатывается в прищуренных глазах. — Слишком идеально всё кажется. Слишком нереалистичен мир вокруг тебя. В такие ночи, как эта, ты не сможешь поутру отличить собственную жизнь от красивого сна. Чужие пальцы заботливо проходятся по стёклам очков: Куроо стирает с них налепившиеся снежинки, и Цукишима моргает. В глазах напротив можно посчитать каждую тёмную прожилку, каждую ресницу; кажется, он даже слышит удары сердца. Разобрать бы, чьи — потому что бьются они одинаково быстро. — И что это такое было, ты завтра тоже не поймёшь, — улыбается Куроо. А потом — потом целует. Губы у него такие же тёплые, как и он сам — весь, целиком.

~

всё когда-нибудь кончится. и думать перед сном об этом надо бы как можно меньше жизнь — выражение творчества. во всех движениях человеческих пой, пусть собьёт дыхание пусть голос задрожит от страха, вытащит наружу чувства нет ничего прекраснее — чем просто ты в понятии искусства где крики радости этого солнца? после нам останется, возможно, бесконечный чёрный цвет пусть всё не вечно, самое главное сводится на нет

…утром Цукишима и правда не понимает. Утром Цукишима не знает, что ему приснилось, а что нет. Утром Цукишима даже не уверен, выходил ли он вчера из дома. До полудня он бестолково бродит из одной комнаты в другую, не занимаясь абсолютно ничем, кроме разглядывания собственного отражения во всех зеркалах, щипков себя же за тыльные стороны ладоней и остервенелого вдавливания очков в переносицу. Возьми себя в руки, Кей, и ответь на один вопрос, будь добр: что с тобой вчера произошло. Он помнит всё, что с ним случилось. Что с того? Сны бывают реалистичнее настоящего. Он помнит, как ему на той крыше было легко. Как будто во снах напрочь атрофируются эмоции. Он ведь не мог вчера вечером просто отрубиться над собственными заметками и проспать до так и не сработавшего будильника? Почему не мог? Цукишима заходит в ванную, хлопает себя по щекам ладонями, смоченными под холодной водой, — не помогает. Ни черта не помогает. Тогда он решается на крайние меры и тянется к телефону. — Брат, я так рад, что ты позвонил! — оживает динамик голосом Акитеру. — Сам хотел тебе набрать, у меня тут кое-какие новости… — Сначала скажи мне, — перебивает Цукишима — и, не задумываясь над тем, как будут звучать его дальнейшие слова, выпаливает: — Я ведь выходил вчера из дома? Динамик отдаётся секундным недоумённым молчанием. — Э-э-э, да? И вернулся, между прочим, затемно, я тебе раз пять успел позвонить! — Я просто… — Кей, ты же не пил? Нет, не отвечай, я не хочу знать. Я оставил тебе пару таблеток на всякий случай, мне хорошо помогали… — Я не пил! — гаркает Цукишима в трубку — и нетерпеливо выдыхает. — Не думал, что ты загоришься желанием стать мне матерью. Значит, что-то из этого сном точно не было. Сильно ли ему от этого легче? — Прости, — голос Акитеру с взволнованного переходит на ласковый, успокаивающий, — Кей, я тебе верю. Моё студенчество проходило так же, но — положим, я тебе верю. Я хотел передать тебе… что… — Ну? — торопит Цукишима, желая как можно быстрее закончить этот неловкий для них обоих разговор и сбросить вызов. — Ямагучи не будет против, если ты встретишь Рождество у него? Цукишима тупо моргает. — Ты не хочешь, чтобы я мешал тебе с твоей… — С её квартирой не вышло, — быстро бормочет Акитеру, будто боится, что если дать Цукишиме договорить и осознать всё до конца — он его прямо по спутниковой связи и убьёт, — родители устраивают там праздник, а мы так давно хотели тихое Рождество на двоих, ну и… Ты же часто праздновал с Ямагучи, ты можешь… Я знаю, ты злишься, ты хотел, чтобы мы с тобой были вдвоём, но я просто… — Я понял, — обрывает его Цукишима раздражённым цоканьем, — хорошо. Не буду вам мешать. — Ямагучи тебя приютит? — Не знаю. Найду себе что-нибудь. Можешь не беспокоиться. Акитеру бормочет благодарности, которых Цукишима уже не слышит — откладывает телефон подальше, давая ему выговориться в никуда, и, не прощаясь, нажимает на сброс. Рождество коту под хвост. С другой стороны — он уже достаточно взрослый для того, чтобы не праздновать. Семейное торжество, ага. Тысячу раз семейное. Отец в командировке, мать поехала с ним, у Акитеру девушка; в чистой математике получаем четыре минус два минус один. И того один. Что ж, ладно. Цукишима, пожалуй, отпразднует в одиночестве. Целый день он вяло пытается навести порядок в комнате, а заодно и в собственных мыслях. Уборка немного успокаивает сумбур: Цукишима понемногу просматривает воспоминания. Наматывает на плёнку тихое пение в темноту, раскладывает по полочкам названия вчерашних созвездий, бережно обвязывает лентой шаг Куроо в пустоту под ним. В самый надёжный сейф запирает то, в чём он так и не уверен до конца, — и за тяжёлой дверью скрывается горячее касание губами и «ты не сможешь поутру отличить собственную жизнь от красивого сна». Спасибо, Куроо. Он и не может. Акитеру возвращается под вечер: с извинительным клубничным тортом, их старой традицией из детства, и ворохом сожалений о том, что так получилось. Цукишима от них отмахивается. Ему не обидно, он не злится, потому что отдаёт себе отчёт: однажды, возможно, он тоже захочет себе такое Рождество. Ему просто пусто. И не хочется тратить на это время. На вопрос о том, позвонил ли он Ямагучи, Цукишима спокойно отвечает: да, позвонил, не волнуйся, он будет рад меня принять. О том, что Ямагучи уехал из Токио на Хоккайдо с семьёй с полгода назад, он Акитеру почему-то так и не говорит. Он оставляет клубничный торт на столе и долго на него смотрит, прежде чем плюнуть, взять в руки книгу — даже не учебник, а какую-то беллетристику, завалявшуюся на полке, — и растянуться на кровати. Взгляд скользит между строк пусто и бездумно; Цукишима даже не старается вникнуть, просто хочет чем-то себя занять — для галочки. По ушам в сравнительной тишине режет какой-то шум; убеждённый, что это Акитеру пытается разогреть себе еду и не спровоцировать на кухне взрыв, Цукишима ворчит себе под нос и переворачивается на другой бок. Шум повторяется настойчивее. И идёт он точно не из кухни — от окна. Цукишима откладывает книгу, садится на кровати. Снаружи — абсолютная темнота, хоть глаз выколи, только мелкий снег, которым этой зимой завален весь Токио, частой дробью выстукивает по стеклу свой ритм. Хмурясь, Цукишима подходит ближе, как раз чтобы услышать, как что-то отчётливо скрежещет по отливу. На подоконнике обнаруживается кот. Цукишима смотрит на него долгую секунду — кот, заметивший его по ту сторону стекла, вызывающе мяукает и кивает внутрь. Его шерсть припорошена снегом, глаза с узкими вертикальными зрачками смотрят почти недовольно — ну, и чего ты тут тупишь, впусти меня. И Цукишима, давясь смешками, впускает. Нет. Ему точно не приснилось. — Только тихо, — предупреждает он, — брат увидит — нам обоим конец. Кот, спрыгивая на пол комнаты с хозяйской уверенностью, высокомерно фыркает и дёргает хвостом. Цукишима прикрывает окно, поражённо смотрит на то, как кот отряхивается от снега, и с ещё большим удивлением отмечает: его совершенно не стесняет то, что сейчас происходит. Кот, разгуливающий по его комнате поздним вечером, — вполне нормальное явление. Особенно учитывая, что это за кот и как он сюда попал. Цукишима слегка поражён тем фактом, что именно сегодняшний вечер он выбирает для нахального и наглого вторжения в его (спасибо, что днём прибранную) комнату, но в остальном — да, его разрушенный карточный домик уже ничто не пошатнёт. Потому что он рассыпался уже давно. И на повестке дня остаётся только смириться и начать строить заново.

зима укрыла сожжённый город и мы уходим подземным ходом туда, где снег и белей, и чище туда, где время нас не отыщет и ты забудешь мой последний взгляд но через сотни лет должен узнать мой голос

Цукишима несколько раз глубоко вздыхает, отворачивается к двери, запирая её на замок, чтобы Акитеру не пришёл в ужас, увидев незваных гостей — и неважно, кого именно, ему не понравятся оба, особенно те, которые стучатся не в дверь, а в окно, — и тихо бросает себе за спину: — Надеюсь, ты не бежал в таком виде через весь город. — Всего-то пару кварталов, — хмыкает Куроо. — Можешь смотреть, я одет. Цукишима с опаской оборачивается: Куроо в неизменной накидке с капюшоном, с которого он сейчас стряхивает снежинки, сидит на кровати, закинув ногу на ногу, и с живым любопытством оглядывает комнату. Что здесь такого, думает Цукишима, что ты не обнюхал и не облазил ещё в первый раз, но: — Ну и зачем? — Мне не нужен повод. Просто нечего делать. Цукишима внимательно смотрит ему в глаза: — Ты соскучился. — Да с чего ты взял? — С того, что ты вломился ко мне в комнату! — Не называй это «вломился», это грубо! — Куроо эмоционально взмахивает руками, Цукишима цыкает на него, и он немного понижает голос: — Я предпочитаю «зашёл в гости». Ого, да у тебя здесь клубничный торт!.. Цукишима чувствует себя… как минимум, странно. Куроо в его комнате смотрится не очень правильно. Куроо и на его кухне смотрелся неправильно, единственное место, где Цукишима морально и физически готов его видеть, — это в магазинчике, в окружении баночек и связок трав, свечей и амулетов, стопок древних карт и пыльных хрустальных шаров. Там Куроо смотрится… органично. Здесь — так, будто ворвался в чужой маленький мирок и собирается бить в нём посуду. Хотя пока что одним своим существованием разбивает Цукишиме только что-то в районе груди. — В самом деле, — вздыхает Цукишима, опираясь руками на спинку стула, — что ты здесь делаешь? Тебе только в радость раз за разом нарушать моё личное пространство, да? — У нас, Цукки, — Куроо с удовольствием разваливается на кровати и ласково уточняет: — …нет такого понятия, как «личное пространство». Цукишима очень некстати вспоминает картинки котов, сидящих на чужих лицах, и мысленно соглашается: и правда нет. А затем очень некстати вспоминает прошлую ночь. — Я просто решил, что тебе будет скучно мариноваться здесь до Рождества… — Раз уж ты здесь, ответь мне на один вопрос. Куроо поднимает бровь; Цукишима отвечает ему непроницаемым лицом. Вопросов у него на самом деле намного, намного больше, чем один, но тактичность и вежливость не позволяет ему в лоб спросить у Куроо по поводу карты его прививок. Вот только тот вряд ли не догадывается. Потому что смеётся: — У тебя на каждый раз находится новый вопрос. Знаешь что? Сегодня я весь твой. Спрашивай что хочешь, а я подумаю, стоит ли мне отвеча… — Ты и правда тогда это сделал? Если Куроо не перестанет так на него смотреть — да, именно так, будто собирается съесть прямо сейчас, как этот чёртов Йольский кот, — Цукишима потеряет остатки своего достоинства и умрёт. Акитеру это не понравится. Как и факт того, что Цукишиму до смерти довёл человек, на которого у него, возможно, аллергия. — Интересно, — наконец говорит Куроо, будто пережёвывает гласные в собственном голосе. Медленно встаёт на ноги, равняется с Цукишимой и почти шёпотом, с усмешкой хмыкает: — А сам-то как думаешь? Цукишима молчит. Если бы он вообще хоть как-то думал — он бы не спрашивал. — Я… — начинает он, и Куроо — лицо в сантиметрах от его лица, приподнятые уголки губ, сверкающие жёлтым неоном глаза, встрёпанные волосы, на которых всё ещё тают мелкие снежинки, — выглядит так, будто готов подхватить «Ты…», но Цукишима ему такой роскоши не позволяет. Хоть в чём-то в своей жизни он хочет быть уверенным. И поэтому — только закрывает глаза, когда мягко подаётся вперёд. У Куроо с его реакцией достаточно времени, чтобы отстраниться и выдумать шутку о том, что Цукишиме снятся слишком влажные сны. Вместо этого Цукишима чувствует чужие губы — тёплые, совсем как в первый раз, мягкие, влажные. Куроо целуется без напора, ведёт плавно, и Цукишима, который определённо это чувствует, впервые хочет уступить ему абсолютно добровольно. — Что ж, — шепчет Куроо ему в губы, — кажется, теперь я и правда это сделал. Цукишима с удовольствием сцеловывает эту наглую улыбку ещё раз. За какую-то неделю, думает он, этот… человек, с позволения сказать, оставил его без малейшего намёка на землю под ногами. Разрушил всё, чем и с чем он жил, и поставил во главу угла отсутствие всякой конкретики и системности. Сжёг все его мосты, сбросил со стола весь дорогой фарфор, нагло глядя прямо в глаза, как ещё там говорят, когда законы твоей Вселенной перестают работать. И самое парадоксальное во всём этом — Цукишима не сопротивляется. Цукишима только подбрасывает дров в костёр и наблюдает, как горит его мир, пока в глазах Куроо пляшут язычки от этого огромного пожара. Ну и пусть, думает Цукишима, его улыбка этого стоит.

знаешь, я потерялся в телефонных номерах я так давно не улыбался «не всерьёз» и нам с тобой на крыше не сидеть до утра под взрывы июльских гроз

…Куроо смотрит на клубничный торт так жалобно, что Цукишима решается на небольшую вылазку на кухню за ножом и тарелками. По счастью, Акитеру у себя, судя по звукам, разговаривает со своей девушкой, и совершенно не собирается интересоваться, для каких загадочных гостей Цукишиме нужна вторая тарелка. — Я думал, ты ешь только рыбу, — задумчиво делится Цукишима, подпирая подбородок рукой, и в ответ на его скептический взгляд Куроо, за щекой у которого огромный кусок пирога, поднимает бровь: — С чего бы? — Коты ведь не любят клубнику. — Не говори о том, чего не знаешь, — Куроо глотает и улыбается. — Были времена, когда я питался воробьями и голубями с улиц. Впрочем, это была война, не только котам приходилось тяжело. Я ем всё, Цукки, и клубнику, — он подцепляет вилкой ещё один кусочек, нагло воруя у Цукишимы из-под носа, — в том числе. Теперь, когда Цукишима знает, ему становится проще смотреть на Куроо. На его хозяйскую вседозволенность, беспардонность, на ухмылки, прищуры и жесты, которые не объяснить ничем иначе, кроме как чем-то кошачьим. Знать на самом деле гораздо менее катастрофично, чем Цукишима представлял себе с самого начала; тот факт, что это обычная магия, и ничего больше, теперь объясняет ему многое, если не всё. Но ему мало. Ничтожно мало. — Я правда могу спрашивать что угодно? И ты ответишь? — Если ты не начнёшь расспрашивать про блох и личную гигиену, — ворчит Куроо в сторону. Упаси боже. Боги. Кто там строил эту дурацкую вселенную с её дурацким отсутствием правил и догм. Он же сейчас не смущается? — Ладно, — примирительно тянет Цукишима, — ладно, — осталось выбрать из своей головы то, на что ему нужны ответы, выстроить это в очерёдность в порядке важности — и: — Ты родился котом или человеком? Куроо фыркает в тарелку с пирогом: — Человеком. Вернее, почти. В таких, как я, иногда просыпается что-то — недостаточно сильное, чтобы зваться ведьмами и колдунами. Таких они привязывают к себе. Делают своими помощниками. Это как… то, что в твоих заумных книжках называется симбиозом. Я помогал ему с его магией, он учил меня тому, что знал сам. — Это он превратил тебя в… — Цукишима запинается, и Куроо спокойно подсказывает: — …оборотня, Цукки, не бойся называть вещи своими именами — только если это не очень плохие вещи, тогда лучше поостеречься. Да, технически, это была его магия, но у него был хороший вкус. Он ведь мог превратить меня в игуану. Цукишима невольно улыбается: представить Куроо игуаной не выходит. За столетия он, наверное, нажил себе столько привычек, что без них Куроо не будет собой; Куроо, впрочем, сам, и без этих привычек похож на кота — гибкий, бесцеремонный, загадочный, что уж говорить о его причёске, напоминающей взъерошенную шерсть, и по-настоящему кошачьих глазах. — И сколько лет, — спрашивает Цукишима, замирая, — ты живёшь с мыслью о том, что из тебя вышла бы прекрасная игуана? Куроо смешливо хмыкает, показывая, что оценил колкость, но во взгляде поселяется странная отрешённость, с которой он и бормочет: — Давай-ка не будем о грустном, Цукки, я чувствую себя таким стариком. Я просто… так рад, что когда-нибудь умру, словами не передать, — и усмехается. — И людям, и кошкам на земле отпущены свои сроки. А мои девять жизней растратились на последние пару столетий. Бессмертным быть утомительно. А теперь следующий вопрос, пока я совсем не раскис. В этот вечер Цукишима расспрашивает его о ещё многих и многих вещах. Забываясь, Куроо рассказывает: одна история перетекает в другую, а та закручивается кольцом вокруг третьей. Цукишима постепенно перестаёт спрашивать, просто слушает, а Куроо будто в удовольствие наблюдать за тем, как зачаровывает его голос, как сложно оторваться от его глаз. По нему уже не понять, слышал он эти истории от кого-то ещё, участвовал в них сам или прямо сейчас выдумывает на ходу — Куроо обо всём рассказывает с одинаковой серьёзностью и восторгом, жестикулируя и смеясь. И Цукишиме это его мальчишеское поведение нравится. И ему даже плевать, что подумает Акитеру, если решит заглянуть. К тому моменту, как Куроо начинает рассказывать обо всех своих оберегах, они перебираются на кровать. Цукишима, устраиваясь на небольшой полуторке у стены, совершенно не возражает, когда Куроо бесцеремонно закидывает на него ноги, согревая всем своим телом, и кладёт руки Цукишиме на грудь. Тот перебирает пальцами его браслеты, оглаживая тиснёную вязь иероглифов, гладкую кожу и плетёные узоры, а Куроо бормочет ему на ухо: — …вот этот — от мелких сглазов, я сплёл его сам пару лет назад, в новолуние. Этот на удачу, мне подарил его один приезжий маг с Гималайских гор, с ним была долгая история, как-нибудь обязательно расскажу… Этот от болезней. Становится слабоват, его бы подлатать… Тот, что я отдал тебе, помогал от злых духов. Да не дёргайся, мне он, в общем-то, был ни к чему. Но он дорог мне как память, так что следи за ним. О, а этот — помогает лучше понимать языки. Тоже подарок, правда, не мне. Его в магазинчик завёз какой-то старый ирландец, а потом, когда я учился песням, он оказался у меня. Так я знаю, о чём пою — у мертвецов свой язык, там нужны особые песни. Куроо замолкает, и Цукишима, вслушиваясь в его тихое дыхание, шепчет: — И о чём ты поёшь? — Умрёшь — узнаешь, — Куроо произносит это шутливым тоном, но на лице ни тени улыбки; у Цукишимы по спине проходит дрожь. — О разном, на самом деле. Самое страшное для мертвеца — это заблудиться. Они совсем не ориентируются. Не знают дороги домой. Песни помогают им найти приют. В йольские ночи это особенно нужно — когда вокруг полно злых духов из других миров, их лучше отгонять, чтобы к тебе в дом вместо твоей прабабушки не забрёл какой-нибудь маньяк, умерший в прошлом веке. Отчасти… — Куроо ворочается, устраиваясь поудобнее, и вздыхает, — отчасти поэтому я и здесь. На тебе мой… моя… — Да? — Мой след. Моя метка, — Куроо неохотно бурчит в сторону, будто его это — надо же — снова смущает. — Называй как хочешь, этому нет точного имени. Ты бывал со мной, и если обобщать, то всё сверхъестественное, что водится в этом городе, из-за этого почувствует на тебе что-то… не то. Ты же неумёха. Нападёт на тебя ёкай или о́ни из обычной вредности — как ты будешь защищаться? А чёрные кошки неплохо пугают такую нечисть, уж поверь. Цукишима хмыкает. Медлит целую секунду — затылок Куроо уже давно маячит перед его глазами, и он не удерживается. Осторожно зарывается пальцами в его волосы и слышит. Слышит, как Куроо мурлычет. Цукишима чувствует себя нелепо. Цукишима чувствует себя ребёнком. Нелепо счастливым ребёнком. — Почему именно чёрные кошки? — спрашивает он наконец, и Куроо пожимает плечами: — Кто знает? Мне кажется, из-за Йольского кота. Этот чёрт просто огромный — достаточно огромный, чтобы пролезть в окно и сожрать человека. Наверное, нечисть считает всех чёрных кошек его дальними родственниками и опасается связываться, чтобы не попасть под горячую руку. Не знаю. В одном я уверен точно: пока с тобой в доме чёрный кот — ты в безопасности. А пока с тобой в доме я — вдвойне. — То есть ты измазал меня в своей кошачьей ерунде, — уточняет Цукишима, — и теперь меня могут убить. — Шанс невелик, но лучше перестраховаться. — Ты уверен, что не выдумал это, чтобы оказаться здесь? — Я могу уйти, и мы проверим, как скоро тебя загрызёт мстительный дух. Они тихо смеются практически в унисон. Цукишима — не потому что не верит, а потому что знает, что Куроо не уйдёт. Куроо, наверное, по той же причине. А даже если и по совершенно другой — Цукишиме всё равно. Цукишиме просто нравится его смех. И пусть он хоть тысячу раз ужасен — Вселенная может делать с этим фактом всё, что ей заблагорассудится. — Постой-ка, — вдруг понимает Цукишима. Рывком садится, глядя на свалившегося с него Куроо едва ли не с ужасом, и свистящим шёпотом интересуется: — Ты же не собираешься оставаться здесь на всю ночь? Куроо смотрит на Цукишиму так, будто он поймал его за методичным сбрасыванием кружек со стола. И спокойно поднимает бровь: — Ты как будто не в восторге. — Да ты с ума сошёл! У меня дома брат! — Тебя нужно охранять! — Ты сам себе этот повод выдумал, чтобы заявиться сюда! — Я же говорил: давай я уйду, и мы проверим, сколько ты протянешь… — …только если ты будешь котом. — Что? Удивление на лице у Куроо в этот момент не просто неподдельное — очаровательно неподдельное. Цукишима, которому нужна вся своя воля, чтобы сохранить остатки самообладания, вздыхает, чешет затылок, поправляет очки и бубнит в сторону: — Ну… если Акитеру вдруг решит взломать замок на двери комнаты… пусть лучше его шокирует кот, чем… чем ты. Кажется, не помогает. Кажется, Куроо видит его румянец. А Цукишима очень надеется, что он не умеет ещё и по глазам читать мысли — иначе непременно бы заметил, как ему на самом деле хочется, чтобы Куроо остался. — Ладно, — наконец говорит Куроо с улыбкой, — ладно. Понял. На сегодняшнюю ночь ты под моей охраной, так что можешь спать спокойно. А на все последующие, хочется спросить Цукишиме, но он удерживает язык за зубами. Он и без того чувствует себя девочкой-подростком, ни к чему усугублять. Куроо сдерживает своё слово. И почти за полночь, когда Цукишима, утомлённый пустыми разговорами ни о чём, отворачивается к шкафу за пижамой, ему в спину прилетает ироничное: — По животу не гладь, я боюсь щекотки. А когда Цукишима смотрит обратно — в изголовье кровати уже лежит смотрящий на него из-под прищуренных век угольно-чёрный кот. Цукишима только вздрагивает: он ещё не привык. И, наверное, нескоро привыкнет — если привыкнет вообще. Когда-нибудь он заставит Куроо сделать это у него на глазах. Пока же он только фыркает: — Отвернись, нечего подглядывать, — и тянется за пижамными штанами. В кровати кот вытягивается у него на груди — тяжёлый, тёплый и громко мурлычущий. Цукишима осторожно дотрагивается: шерсть на ощупь такая же мягкая, как волосы Куроо, и находится в таком же беспорядке. — Надо тебя когда-нибудь расчесать, — бормочет он, уже закрывая глаза, — не уверен, что ты вообще знаешь о существовании расчёсок. Кот бьёт его хвостом по руке и тычется носом в подбородок. Цукишиму пробирает смех. Как же легко, думает он, он позволил всему этому случиться. На тебя, Цукишима Кей, это совсем не похоже. Но, наверное, такова природа вещей, как любит говорить Куроо. Если верить его взгляду на мир, где-то там, в абстрактном мире паутинных нитей человеческих судеб, кто-то решил, что будет весело, если переплести эти две. Где-то в абстрактном мире прямых и плоскостей кто-то решил, что их с Куроо прямые должны пересечься в конкретной точке. Где-то в формуле Пуассона изменилось значение одной переменной — и всё полетело наперекосяк. Но самое в этом главное — Цукишима не против. Потому что этот момент кажется ему… вполне в порядке вещей. Будто так можно. Нужно. Правильно. …Куроо сдерживает своё слово лишь отчасти. Потому что Цукишима засыпает с громким мурлыканьем на ухо и кошачьей шерстью под пальцами — а просыпается в тёплых объятиях, с заброшенными на себя ногами и с колючей чёлкой, лезущей в глаза.

~

шли над городом притихшим шли по улицам и крышам по карнизам, переулкам подшипникам и втулкам где-то появилось солнце значит, где-то появилась тень мы сидели и курили начинался новый день

Весь Сочельник у Цукишимы уходит на то, чтобы осмыслить, куда идёт его жизнь. День почему-то кажется бесконечно долгим. Акитеру успевает приготовить вполне сносный для человека его кулинарных талантов пудинг, сходить в храм, вернуться с двумя коробками печенья с предсказаниями, одну из которых зачем-то отдаёт Цукишиме, и убраться в доме. Сам Цукишима всё это время бродит по комнате, перекладывая вещи с места на место, и — сам себе не признаётся, одёргивает, ловя себя на этом, но — иногда выглядывает в окно в ожидании чёрного силуэта на подоконнике. Акитеру говорит, что квартира нужна ему к вечеру — и, когда начинает темнеть, Цукишима вытаскивает из угла комнаты свой рюкзак. В последний раз бросает взгляд на окно своей комнаты, но, не найдя там ничего, кроме горящего у самой дороги фонаря, закрывает дверь, прощается и уходит. Акитеру робко желает ему вслед счастливого Рождества, а в кадомацу у входа снова разбросана земля. Цукишима не знает, куда он уходит на ночь глядя, потому что в городе, кроме собственного дома, ему решительно негде ночевать, не говоря уже о том, чтобы встречать Рождество. Он просто надеется на то, что одно-единственное место сегодня ночью почувствует острую в нём необходимость. В конце концов, в Сочельник он может быть нужен только одному действительно одинокому человеку во всём Токио. Ну. Почти человеку. Магазинчик находит его на одной из главных улиц — пристраивается аккурат между мангой и компактными дисками. Выглядит посреди неонового и украшенного к празднику города он до крайности нелепо: простой одноэтажный дом, на единственной двери которого прибита веточка омелы, а сквозь неплотно зашторенное окно пробивается узкая полоска дрожащего света. Цукишима топчется на пороге всего секунду — а затем решительно толкает дверь. Он ведь знал, что его найдут. Иначе и быть не могло. Куроо спрыгивает ему навстречу со стола, на котором оставляет чашку свежего глинтвейна: его аромат тянется по всему магазину, и Цукишима невольно делает глубокий вдох. А в следующую секунду его сгребают в охапку и бесцеремонно и абсолютно счастливо целуют. — Цукки, — Куроо улыбается ему во весь рот, довольный до невозможного, будто Цукишима явился к нему после без малого года разлуки, — один в рождественскую ночь? Что ты забыл у меня на пороге? — Я… — начинает Цукишима и осекается. Так далеко он свой план не продумывал. — Меня выгнал брат. Куроо поднимает бровь — и, не удерживаясь, начинает хохотать. Хлопает Цукишиму по плечу, улыбается: — Мне так жаль. — Непохоже. — Нет, правда! — Куроо пару раз смешливо фыркает. — Так мило, что ты пришёл ко мне. Я настроился на одну из красивейших ночей в году в одиночестве. — Не выйдет. Я, — Цукишима делает паузу, — я хочу остаться, — и после целой симфонии сомнений прибавляет: — Не только на эту ночь. Просто. Хочу остаться. С тобой. Смех пропадает — меркнет за причудливым удивлением. Куроо смотрит на него так, будто впервые толком разглядел, понимает, наверняка ведь понимает, а затем с ласковой улыбкой, но смертельно серьёзно — по глазам видно — говорит: — Осторожно с такими словами. В йольские ночи обычно не дают обещаний, которые не смогут… — Я смогу. Куроо моргает. Недоверчиво. А затем, видимо, находит в глазах Цукишимы что-то, что его успокаивает, потому что светлеет и — озаряется улыбкой: — Все мои девять жизней твои, Цукки. — Ты их растратил, сам же сказал. — Тогда одна-единственная — та, что осталась. Цукишима наблюдает за ним, склонив голову набок; ему хочется глупо улыбаться ему в ответ, но он держится непонятно на каких силах — и, главное, непонятно зачем. С Куроо ему совершенно нечего стесняться. Особенно учитывая, что Куроо наверняка знает обо всём, что творится у него в голове, — и неважно, кошачье ли это чутьё или он просто умеет. Он, всю жизнь стоявший закрытым пыльным томиком на самой дальней полке в библиотеке, вдруг будто бы оказывается для Куроо интереснейшей книгой в его сотнях и сотнях лет. — У меня как раз есть глинтвейн, — Куроо наконец сторонится, позволяя Цукишиме сделать в магазинчик больше трёх шагов. — Проходи. Ой, только не сюда, здесь омела, мне придётся тебя поцеловать. У тебя нет с собой клубничного торта? — Боюсь, что нет, — хмыкает Цукишима. — Жаль. — Только печенья с предсказаниями. — А! Прелесть. Обожаю эти штуки. Светящийся от счастья при взгляде на него Куроо — не редкость. Но Цукишима всё равно никак не может привыкнуть. Ко всему: к магазинчику, к этому аномальному теплу, которое действует на Цукишиму так успокаивающе, к искрящейся в воздухе магии, к историям и легендам, к чёрным кошкам, к Куроо. Возможно, когда-нибудь он привыкнет. Когда-нибудь. Пока ему будет достаточно Рождества в самом странном месте во всём Токио.

сколько ни стоил бы первый шаг — следующий будет по полцены все обещания развеял в прах дружеский выстрел из-за спины это всё, что осталось нам, — дары волхвов на рождество до первого поезда ждать ещё, где-то четыре часа утра будет ли мягким путь после стольких глупых умыслов и утрат все звуки прячутся под шумной осенней листвой