Терпение

      Когда у него рождается сын, Иккинг считает это чудом.       Таким маленьким, с кулачком меньше, чем его собственный палец, с большими голубыми глазами и ещё совсем еле заметными волосами. Это чудо издаёт смешные звуки, постоянно мёрзнет и никогда не плачет.       Но Иккинг — к своему огромному горю — далеко не идиот, и поэтому, когда глаза его мальчика так и остаются пронзительно ледяными, а волосы такими же белыми, как чистый снег, он всё понимает. И продолжает звать своим маленьким чудом.       — Почему ты его так назвал? — спрашивает Астрид, перелистывая книгу, сидя за столом. А он смотрит на неё и пытается понять, где он совершил эту хелову ошибку, когда всё пошло не так и не туда, когда всё просто разлетелось вдребезги и обрушилось, словно сход снега с гор посреди лета. — Над тобой ведь в детстве тоже шутили из-за имени, — добавляет она с мягким укором и поворачивается к нему лицом, улыбаясь.       Иккинг понимает — ещё тогда знал, взглянув на это маленькое чудо в первый раз. И вроде по своей натуре не злой, не обидчивый и уж тем более не мстительный — дети никогда не виноваты в ошибках родителей, — но всё равно язык повернулся сказать вслух.       Говорят, ещё полвека назад таких детей бросали в лесу на съедение драконам. Вот ведь чудо, да? Драконов нет.       — Отпугивает троллей, — шутит он, отрывая взгляд от пронизывающего холодом взгляда.       Возможно, это было где-то в те семь лет, когда её грудь грел медальон, а лента всё никак не касалась руки. Возможно, дело в этом. Возможно, он сам просто тот ещё мудак.       Ему самому больно, когда он начинает смотреть на свою дочь. Они не погодки, но разница между ними только в том, что Зефир уже может ползать и проявлять агрессию. Её кулачки больно бьют по голени, а её непослушные волосы, чуть отливающие медью, лезут постоянно в рот, когда он берёт её на руки. Что не говори, а заплетать косички — не его дело. Он даже сам себе не заплетает.       А потом он сидит до полной луны за столом и высчитывает, могут быть ли у действительно его дочери рыжие волосы. По всему выходит, что Астрид в принципе не могла её родить, и когда эта мысль летит у него в голове, он просто закрывает все свои записи и ударяет себя по щеке. Может, это просто проделки Локи. Или Фреи. Фрея милостива, но иногда даёт любви такие воплощения, что содрогаешься.       Астрид переживает. Она переживает постоянно, на самом деле, и не делала этого только в их глубокой юности. Она кидает взгляды исподлобья на него, когда они обедают, когда встречаются в большом зале на совещании по поводу торговли, когда проводят торжественную встречу вождей других племён.       Иккинг любит своих детей. Он любит играть с Зефир и учить её читать — он достаточно терпелив для этого, и её злость, когда она не может понять руну, которую видела всего лишь раз, забавляет, — любит рассказывать сказки про больших и могучих драконов, которые бороздят небо и ждут, когда люди будут готовы.       Она смотрит на него своими большими глазами в ожидании вывода, морали, итога поучительной истории. Она ещё не разговаривает, зато смотрит так, что до костей пробирает.       — Я не знаю, — пожимает Иккинг плечами, подхватывая её на руки с пола, чтобы уложить спать. В эти моменты Астрид смотрит по-другому, с тёплом улыбкой на губах и какой-то звёздной искрой в глазах.       Иккинг хочет поддаться, притвориться, что ничего не происходит, но он не может. Не когда видит Наффинка на её руках.       — Что я сделала не так? — спрашивает она, прижимая сына к груди, и Иккинг даже не может пошевелиться. Она, отказавшаяся от статуса воина, от своей привычной жизни ради помощи ему. Она, подставившая плечо и прикрывавшая спину, когда по ним ударил голод и войны, потому что драконов не стало. Некому было вспахивать и удобрять поля, некому загонять яков в стойла, некому тянуть фрегаты и рыбные лодки, некому было защищать их от чужаков, пытавшихся захватить их.       Она так старалась заменять ему дракона, готового принести шлем и прикрыть крылом в любую секунду, что Иккинг просто не может выплюнуть ей в лицо.       Он машет головой и видит разочарование на её лице.       Они лежат в одной постели, не прикасаясь друг к другу даже кончиками пальцев, и это не то, о чём они мечтали в четырнадцать лет, покоряя воздух выше гор и открывая новые земли.       Иккинг не знает, что делать. Как жить. Поэтому он идёт к Валке — не то чтобы за советом, не то чтобы за утешением, а просто поговорить.       — Что я сделал не так? — спрашивает он, наблюдая, как Зефир пытается поймать своего брата за ногу, и тот падает лицом в грязь, через секунду хватаясь за живот от смеха. Валка смотрит на него пристально, этим своим драконьим взглядом, по-птичьи наклоняя голову вбок. Астрид тоже так раньше делала, от Громгильды перенимала, а как та исчезла, так и привычка пропала.       В Валку это же вросло навсегда.       — Не улетел с драконами, — тихо говорит она, совсем не улыбаясь, потому что не шутит. Иккинг сглатывает, представляя, как сейчас бы мог жить среди тех, кто может подняться в небо, ощутить ветер, пронизывающий холод, мороз в лёгких, когда скорость сама в тебя вгонят воздух и дышать не надо.       — Ты знаешь, — просто говорит он, отворачиваясь от неё.       — Все знают, — легко соглашается женщина. Иккинг думает, что просить совет у той, которая бросила сына на двадцать лет, это не самая лучшая идея.       Дети растут быстро. Удивительно быстро — вот он ещё голову не умеет держать, а вот уже горланит во всю мощь, бегая по деревне и маша руками, делая вид, что он дракон. Зефир рисует на его щеках мокрым угольком чешую, по странном подводит глаза, а потом они вместе делают из трёх палок и льна одно крыло. Смотрят недовольно — угля не хватает, чтобы всё выкрасить чёрным, — а потом ляпают кучу смолы.       — Ты их даже не остановишь, — Астрид качает головой, тоже не двигаясь.       Иккинг думает, как часто он на самом деле проводит время дома, как часто видит их, как часто разговаривает с ними, как знает их. Смотрит и видит маленьких драконят, только вылупившихся из яиц и взрывающих всё на своём пути.       Даже если они не его, они всё равно — его. Это не имеет смысла, когда он ощущает это в первый раз, но становится всё более и более очевидным, пока они растут.       Он застаёт свою дочь с книгой в руках, когда ей всего два с половиной лета. Она видела всего два солнцестояния, а уже держит такие огромные знания в своих крошечных ручках и смотрит на руны с осмыслением.       В три года Наффинк бьёт свою мать ножками по рёбрам и пытается вырвать волосы, когда видит, как она выстреливает в оленя. Из-за пронзительного визга рука Астрид немного смещается в воздухе — стрела попадает в ляжку, даже не затронув кость. Приходится выхаживать и выпускать на волю, но за лечением маленький самоотважный воин сам следит.       — Он такой же сумасшедший, как и его отец, — молвит Астрид, недовольно каждый раз косясь на когда-то их ужин, но гладя по голове доверчивую животину.       Тогда Готти пишет что-то странное на песке у закатного моря — про талант, про чувство трав и связей магии, — но Иккинг в детстве тоже был странным, будем честными, и он не видит в этом ничего страшного. Странные каракули заставляют гордиться его этими детьми.       Они не его по плоти и крови — хотя он прольёт за них свою, — но они его по духу, что и делает их его детьми. Они с Беззубиком были братьями, несмотря на очевидные различия, а здесь он может и вовсе закрыть глаза и притвориться, что их нет. Никаких различий. Только дух.       — Пап, — они стоят в дверном проёме вместе: Наффинк прячется за спиной сестры, до сих пор по росту не догоняет, а Зефир стоит прямо, сжав губы и чуть ли не выпяти грудь, прижимает сильно-сильно огромную, когда-то пыльную книгу к животу, словно щит, — мы нашли одну книгу...       Иккинг уже знает — Наффинк наверняка нашёл у него в бывшей комнате одну из старых рукописей, где их собралось слишком много, хотя ему туда запрещают заходить. Прочёл и испугался, на звук пришла сестра, тоже испугалась, но решила идти прямо к отцу за разъяснениями, потому что неизвестность для неё куда страшнее. Это так очевидно по их позам и большим открытым глазам, что вождь не может сдержать улыбку внутри — она вырывается, какая-то мягкая и утешительная. Наффинк в момент напрягается, Зефир же наоборот набирается храбрости и стоит уже не так показушно.       — Да, дорогие? — он старается вложить в голос всю ту гордость, которую испытывает за то, какие они есть. Дети сбиваются с толка, переглядываются друг с другом, переступая с ноги на ногу.       — Здесь сказано, что мы не можем быть твоими детьми. Ты нас выгонишь? — Зефир тараторит, но не зажмуривается, чтобы видеть приговор сразу.       — Что, прямо так и написано? — он легко смеётся, пытаясь скрыть ужас от того, что они могут подумать такое.       — Нет, но... — Наффинк за спиной сестры смущается, и тогда она подхватывает его предложение:       — Но мы умеем думать.       Иккинг внутри сдаётся — Один, это выше его сил, — подзывает их обоих и сажает себе на колени, обнимая руками с двух сторон и втискивая голову между ними. Зефир смеётся и отталкивает от щеки колючий подбородок, Наффинк же замирает, не в силах отринуть любой знак любви отца.       — Наука никогда не даст точный ответ на все вопросы, особенно в мире, где жили волшебные существа. Может быть, у меня в предках... — он на секунду задумывается, — есть кто-то очень высокий и чернокожий, как сама ночь! Или кто-то, чьи глаза похожи на маленькие щёлочки. Или кто-то с белыми волосами, — они вместе смеются над этими абсурдными предположениями, и от смеха у сына катятся слёзы по щекам, а дочь начинает задыхаться. — Вы мои. И я вас никому не отдам, ясно?       — Даже замуж? — лукаво спрашивает девочка, и Иккинг не может не ответить серьёзно.       — Тем более замуж.       Они оба спрыгивают с его колен, начиная перепалку друг с другом о том, какой был этот поступок глупый и как папа им припомнит это позже.       Астрид, всё это время стоящая за небольшим занавесом кровати, который им пришлось сделать, как только их старшая научилась разделять реальность, вышла оттуда и устало выдохнула.       — Чего дети только не придумают, — она качает головой и как-то криво улыбается, ломая осколки воздуха между ними. — А я тебе ещё в детстве говорила, что все проблемы от слишком большого ума.       — Астрид, — он окликает её, и она смотрит затравленно, резко, убивая своими дрожащими пальцами и мелкими выдохами, будто вот-вот выпустит отравленные шипы, чтобы пригвоздить его к полу и сбежать, — по-твоему я похож на идиота?       Вопрос не требует ответа, но то, как женщина не отвечает — резко отворачивается, скрывая ужас на лице, выдыхает громко, сжимая полоску меха на юбке, — это кричит громче любых слов. Видимо, всё-таки похож.       Астрид молчит. Долго и со вкусом, потягивая тишину между ними, проверяя на прочность струны нерв. И даже когда вдыхает, чтобы начать говорить, к мужу лицом не поворачивается — смотрит в открытое окно, наслаждаясь небольшим сквозняком, холодившим лицо.       — Она родилась мёртвой.       Ему хватает одного предложения, чтобы понять — он не идиот, вопреки её мнению, и далеко не мучитель, — она знает это, но даже не собирается отступать. Иккинг встаёт, поднимает руку, но Астрид откидывает её жестоко, больно ударив по ладони с громким звоном.       — Она родилась мёртвой, она была несколько дней мёртвой в моём чреве, а я даже не поняла этого. Отличная мать, да? Никак Фрея даром наградила, — Астрид обернулась, с яростью глядя на него и сжимая зубы чуть ли не до скрипа. — Я всегда знала, что я не нормальная женщина. Воин, уважаемая за силу в деревне, дерущаяся лучше любого мужчины в округе... мне ненужно было подобное напоминание! — свист и хрип выплёвываются из её рта, и Иккинг начинает бояться за неё. — Тогда я украла её с какого-то корабля из грязной каюты. Знаешь, одна из этих лодок, на которой приезжают к нам, чтобы угодить драконьему племени, — губы Астрид кривятся в отвращении, из-за слишком сухой кожи нижняя лопается, и небольшая капля крови выступает в самом уголке. Её муж невольно повторяет её выражение, вспоминая всех лицемерных торговцев. — Она была такая маленькая, крошечная и сильная, поэтому я ненавидела её. Ненавидела, потому что она не была моей.       — Она удивительно на тебя похожа.       — Но ты, троллий сын, — женщина продолжает резать, ломать и стирать в пыль словами, пропусти сказанное мужем, — ты был слишком занят своей утратой, своим горем, чтобы заметить, что твоя жена еле дышала. Что наша дочь не наша! Ты даже не посмотрел на неё, когда я принесла её в дом! Ни слова не сказал, когда я назвала её мужским именем! — Астрид давится воздухом, заходится кашлем и обхватывает запястьем локоть левой руки, прижимая правую под грудью к рёбрам.       — Ей подходит, — Иккинг передёргивает плечами, снимая с себя ответственность за это и боясь прикоснуться к Астрид, чтобы утешить. Он может видеть, как воздух вокруг неё дрожит в страхе, и холод отступает от праведного гнева.       Они никогда не говорят серьёзно на холодные головы. Всегда это карикатуры или переводы в шутки, реже — обнадёживающие речи или хлопок по плечу. Астрид не эмоциональна, но холодна от гнева, и Иккинг даже не может злиться, что он выходит виноватым в этой истории. Он уже так привык к этой мысли, что эта истина, которая произносится вслух, кажется странной. Зачем говорить?       Но, пожалуй, это им стоило сделать немного раньше. Года четыре назад.       — Это было общее горе. Оно остаётся общим, эгоистичный ты... — она вздыхает, не в силах подобрать слово, и замолкает посреди фразы.       О, будто он не видел, какое оно общее. Как их поля перестали приносить урожай из-за отсутствия удобрений, как их животные разбежались без пастухов, как первые рыбацкие лодки замёрзли в льдинах, не рассчитав время; как первая снежная лавина тут же снесла половину домов, как половина народа не знала, куда себя деть. Как можно стать пастухом после того, как лечил драконов? Как можно стать воином после того, как делал сёдла?       Никто не знает.       Иккинг жмурится, не в силах вынести всего этого в своей голове — это как постоянный звон, такой тонкий, как когтем по металлу, и никогда не исчезающий.       — А сын... — Астрид переводит дух и облокачивается руками на подоконник, чуть ли не вываливаясь в окно, — боги, ты ведь с самого начала знал.       — Это просто... — он тщательно подбирает слова, ощущая важность оправдать свои действия, — вырвалось из меня. Я не хотел... не хотел ничего ему плохого. И не хочу, — он останавливается, и мысли в голове мечутся под тонкий звон. — Они наши дети. Я люблю их.       — Я даже не знала, что я опять понесла, пока ты мне не сказал, — в этот раз голос Астрид совсем тихий, а интонация по-странному мягкая. — Ты был таким внимательным и заботливым, и это тоже так убивало меня. Потому что... я думала, что лучше я избавлюсь от него сама, чем Боги опять меня накажут. Каждый раз, когда видела вино с чесноком, хотела нажраться до одури. Я знала, что не заслужила твоего внимания, и я постоянно жила будто под толщей воды: ничего не слышала, ничего не видела, и вокруг постоянно было так холодно.       — У тебя всю беременность ноги были как ледышки, — Иккинг улыбается воспоминанию: как жена подпихивает свои лодыжки под его задницу, пока он пытался работать, и как он каждый раз вскрикивает от хеллого холода.       — После того, как я принесла Зефир в дом... всё валилось из рук. Меня раздражал её плач, и я знала, что она мне чужая, поэтому могла не подходить к ней полчаса, час, пока она плакала. При этом... знаешь, каково это, когда не можешь банально попасть топором в дерево, хотя раньше мог пробиться до самого центра бесконечными ударами? — вопрос риторический, потому что Иккинг никогда не мог этого; Астрид не ждёт ответа, но в её голосе сквозит такая беспомощность, что Иккинг хочет прижать её к груди покрепче и не отпускать. — Я была такой слабой и немощной, хотя даже не смогла родить. Это просто... лишало меня смысла жизни.       Они продолжают говорить. Они разговаривают до самой полной луны, не замечая рыжую макушку за косяком и давленные слёзы. Они говорят об утрате, о чувствах, о неправильных поступках, о проплывавших бродящих торговцах с зелёными глазами и платиновыми волосами. Чем больше Астрид говорит, тем больше Иккинг испытывает иррациональное чувство вины, смешанное с глубочайшей обидой, потому что он этого не заслуживает. И она тоже. Не после того, что они пережили.       Они просыпаются на полу возле окна, укрытые шкурой с их кровати, и Иккинг делает вид, что не замечает желание дочери казаться лучше этим утром. У него вообще это отлично выходит — делать вид и не замечать.       Но потом он смотрит на Астрид, смотрит на потухший взгляд дочери и говорит:       — А давайте сплаваем к краю света?       Он прощает Астрид, когда замечает странную вещь. Такую странную и такую понятную сердцу, что просто внутри всё вдребезги от сожаления и печали.       Астрид хранит своё седло там же, где он хранит своё — всегда под рукой, всегда с собой, куда бы не направились; в небольшом отсеке их фрегата на палубе. Прошло больше пяти лет, а она всё равно хранит его.       — Ты бы улетел, если мог, да? — спрашивая она, проводя пальцами по старым, потрёпанным ниткам, сшивших кожу в единое целое. Иккинг пытается вспомнить, сколько она ездила на Громгильде, сколько раз сама перешивала его вручную, когда нить лопалась или когда кожа отслаивалась. Не может.       — Не думаю, что там мне было место, — он вздыхает, представляя, что может быть лучше. Быть среди драконов в скрытом мире, где его не достанет ни один убийца, видя Беззубика каждый день... конечно, о Один, это лучше. Это гораздо лучше, чем воспитывать не своих детей и пытаться понять, как пережить зиму. Исследовать миры, гладить тёплый нос, изобретать что-то новое, делать открытия — всё это гораздо лучше, чем у него есть сейчас. Но он молчит. Потому что когда говоришь вслух, значит признать это, а признаваться он не хочет.       — Не ври мне в лицо.       Её слова не холодные, но и не горячи от гнева. Она просто ждёт какой-то правды, константы, чтобы устоять в этой жизни.       — Я потерял смысл жизни, Астрид. Что ты от меня хочешь? Я и так сдался.       Она отворачивается от него, он — от неё, подхватывая на руки сына. Они плывут к краю света.       (надеясь хотя бы там найти свою жизнь).