Прости, но не прощай

      Я таю как свеча, Ремедиос.       Капля за каплей, оставляя на камнях след из гниющих внутренностей. Брожу по часовне день и ночь, не зная покоя. Не зная, зародился день или уже угас, близится ли полночь, или скоро рассвет, а ночь на исходе, и вот-вот раздастся крик петуха, призывая мертвых в могилы. Я никогда не верил.       Не верил.       Не верил, повторяя наизусть строчку за строчкой, стих за стихом, выучив их, затвердив на память, словно нечто надоевшее, привычное, такое обыденное. Шрамы на моих ладонях. Следовало быть осмотрительнее. Следовало поступить осторожнее. Следовало беречь то, что было мне так щедро даровано, отмерено с такой добротой и заботой. Я любил себя, а надо было любить Его, Ремедиос, тогда мы все были бы живы.       Кровь.       Черная кровь, смешанная с дерьмом и желчью. Я стирал блевотину с лица твоего умирающего отца, лицемерно качая головой. Мол, знаю о том, какие ты теперь терпишь страдания, брат мой. Брат. Брат во Христе. Брат по крови. По плоти. По разлагающейся гниющей плоти и смерти, ожидающей каждого, кто появился на свет из кровавой утробы, которая, в свою очередь в заранее определенный час — ни раньше, ни позже, хотя какая, казалось бы разница? — обратится в смерть и гниющую плоть. Обречены от купели, Ремедиос. Обречены на вечную смерть и вечную жизнь, тогда почему нам, обладающим и тем, и другим, не доступно по-настоящему ни то, ни другое?       Вечное.       Я был высокомерен, Ремедиос. Тот негодяй сказал правду. Я не был болен лихорадкой, потому что к тому времени, как я добрался до этого проклятого места, мой дух уже был поражен куда более отвратительной заразой. Гордыня, дитя, это смертный грех. Смертный грех. Смертный грех — желание уберечь единственную дочь от смерти. Ты заслонила для своей матери Солнце, Ремедиос. Это ты во всем виновата.       Гордыня.       Гордыня, и ничего более. Я ехал сюда спасать заблудшие души, а в это время моя собственная душа сгнила и превратилась в осклизлые лохмотья. Застоялая вода, схваченная пыльной коркой, зловоние разложения, слой тлеющей плоти и камень, камень, камень внизу. Камень всюду. У старого предателя хватило ума запереть нас, запереть, слышишь, Ремедиос, как будто мы уже не господа, не хозяева этого дома, ставшего нашей тюрьмой, нашим склепом и усыпальницей. Нашим последним прибежищем.       Даже у Лютера, этого вероотступника, обманувшего тысячи, целое воинство малых сих, у него хватило мужества причащать умирающих во время чумы. Разве это был бы не славный подвиг? Мня себя добрым католиком, героем, пастырем, я оказался худшим из подлецов. Я совершил глупость, Ремедиос. Но разве есть в мире что-то, что могло бы перевесить Его милосердие?       Глупость.       Я не хотел умирать. Только и всего. Плоть немощна, а дух силен. Был бы силен, достань мне мужества выполнить все предначертанное. Я хотел справедливости, а получил вечную смерть. Я был обманут. Поддался. Меня обманули. Воспользовались моей слабостью. Разве может быть так, что я окажусь недостойным прощения?       Ты его недостойна.       Выползала из своей усыпальницы — своей детской, полной кукол в ярких платьях с нарядными бантами на голове. Красивая девочка, умная, веселая, добрая. Я любил тебя, Ремедиос. Твоя мать любила тебя, Ремедиос. До того, как попыталась прикончить, поняв, что натворила. Наверное, она и сейчас тебя любит — даже теперь, когда твоя плоть сползла с костей, обнажив череп. Такой тебя сотворили в утробе Его любящие руки, Ремедиос. Такой ты должна была вернуться в землю, вернув ей и прах, и пепел, из которых была рождена. Но ты не вернешься.       Больно.       Я мертв, моя душа приколочена к гниющему телу. Мертвое гниющее заживо тело — разве такое возможно? Это смерть вторая, Ремедиос, смерть вечная. Я отслужил бы мессу за нас троих, да не могу, мой язык прилип к гортани, а плоть отстала от зубов, обнажив кости. Каждый день я разлагаюсь заживо, чувствуя, как тлеет мое тело, как лопается и исходит гноем кожа, и мне больно. Так, что я готов кричать во весь голос, чувствуя, как судороги скручивают мышцы, как ломаются кости, которые уже тронуло гниение. Вечная лихорадка. Я готов выкрикивать Его имя днями напролет, Ремедиос, вот только никто, кроме тебя и твоей матери, меня уже не услышит. Очень скоро кожа слезет с мяса, мясо съедят черви, и кости обнажатся, чтобы долго, мучительно долго и медленно гнить, разрушаясь, рассыпаясь в желтую крошку, которая потом обратится в песок и глину, но и тогда, даже тогда каждую секунду я буду чувствовать страшную боль, и мне нечем будет кричать, Ремедиос.       Тебе нечем кричать, Ремедиос.       Прости, Ремедиос.       Прости, но не прощай — потому что мертвые уходят, а мы остаемся.