Лжецы

      Микасе Аккерман совсем не нравится положение вещей в её жизни, которое все называют стабильностью. Находятся даже те, кто с трезвой убеждённостью в глазах начинает рассказывать ей, что она настоящая счастливица, раз все ещё жива. Чаще всего, таких она могла повстречать в барах и пабах, куда с ребятами не раз наведывалась после слишком тяжелых будней или выматывающих вылазок. Они все как один имели проплешину на голове, блестящую потом в свете блеклых ламп, и тёмную нить на запястье. Зачастую они сами стремились продемонстрировать девушке знак истинной души, кажется, вовсе не понимая, что это личное. Из разряда сокровенного-неприкасаемого, того, что должно всегда быть с тобой, где-то под сердцем. Но, судя по тому, что их нить была или серой, поблекшей, словно грязь, или вовсе истончившейся чёрной, Микаса могла заключить, что хранить под сердцем этим людям больше нечего.       Как, собственно, и ей самой.       Пусть нить, перетягивающая узкое горло поперёк, и была насыщенного красного цвета, созвучного с цветом крови, пусть она горела огнём, когда Микаса встречала того самого. Пусть. Это ничего не значило, убеждала сама себя азиатка, раз за разом проводя тонкими пальцами по линии. И это тоже, конечно, ничего не значило.       Может, если он умрет, хоть один единственный раз не выберется из пасти титана, она истончится? Порвётся? Сгорит и осыпется пеплом?        «Было бы неплохо», — горько думает девушка, затягивая шарф на шее туже обычного, ещё раз критично смотря в зеркало. Все равно ничего не изменилось, да и вряд ли в скором времени изменится. Разве что кривой шрам, пересекающий щеку, немного затянется, или же прибавятся новые — все равно. Собственная внешность, красота, к которой так стремилась Криста, отнюдь не занимали первое место для Микасы в её распорядке дня и приоритетах.       На первом месте для неё всегда оставалась семья. Эрен и Армин, ее мальчики, такие прекрасно-добрые и понимающие, что, порой, от собственной жестокости в сравнении с их минутной яростью хочется разрыдаться от презрения к самой себе. Будто это чем-то поможет. Микаса старается держать себя в руках, когда выходит на общее построение, приходя минута в минуту, чувствуя, как холодный взгляд прожигает ей лопатки, а нить на горле дергается. Словно является не простым следом на коже, а самой настоящей петлей, в которую девушка сложила свою голову в момент рождения. Она останавливается в конце третьего ряда, становясь рядом с каким-то незнакомым парнем, поглядывающим на неё с интересом. Смотрел ли он на неё так когда-нибудь?       Догадывался ли он о том, кто его родственная душа? Кто носит его нить, идентичную, совершенно идеальную и живую. Перекрывающую дыхание, стоит Микасе только завидеть мужчину в промозглом коридоре замка и уловить его ответный, полный льда взгляд на себе.       Привычки не умирают, да, Леви?       Хотелось бы хрипло рассмеяться, прокаркать ему в лицо. В это вечно спокойное, красивое лицо насмешку, срывая шарф с длинной шеи и демонстрируя эту совершенно никому не нужную метку. И ведь какая-то часть Микасы действительно этого желала. Чтобы наконец прекратить метания, вечные мысли, которым не было конца, чувства, такие неуместные и непонятно откуда взявшиеся. Но сердце, такое по-женскому чуткое и нежное хотело любви, билось чаще, вопреки разуму, как только в поле зрения показывалась его вышколенно правильная фигура. Хотелось крикнуть громогласное «я тут», но кричала бы она в пустоту, в длинный коридор, из которого никто бы наверняка не отозвался в ответ. Наверняка. Девушка так полагала.       Микаса поднимает голову, отрывает взгляд от носков собственных сапог, устремляя его на капитана. Он стоит совсем близко, пройди три шага и вот, прямо перед тобой. Бегло рассматривает солдат, словно лошадей на торгах. С таким безразличным видом, будто уже видит смерть каждого, совершенно бесславную. Героями тут становятся посмертно. Потому, пока есть возможность, каждый солдат в минутной слабости подставлял лицо под утренние лучи солнца, пытаясь набраться всего самого хорошего перед тем, как сложить кости в очередной вылазке.       Микаса так не делала. Просто потому, что ей хватало лишь взгляда, обращённого на Леви, её капитана, — так желание это усмирялось в груди послушным зверем. Будто получив то, что желало. И ведь она действительно получала.       Он был всем.       Воздухом, небом, землёй и солнцем. Блеклым и холодным, как в зимнюю пору, но по-правильному главным ориентиром. И ничего с этим нельзя было поделать. Только, может, чуть сильнее сжать руки, зубы, так, чтобы кости заскрипели. А в остальном все. Лишь глотать, снова и снова, чувствуя, что не можешь насытиться. Не можешь в полной мере прочувствовать, что нужно ещё. Непозволительно много.       Микаса расправляет чересчур узкие плечи, вытягивается по струнке, твёрдо поднимая на него взгляд. Глотая эмоции, чувства, что ее одолевают. Заталкивая их куда-то подальше, только бы сейчас не мозолили глаза. Упасть в грязь лицом, в обоих смыслах, Микасе не хотелось.       Утренняя тренировка, черт бы ее побрал. Но она была одной из прихотей начальства, так что ничего солдаты поделать не могли. Одинаково быстро застёгивали ремни приводов, понуро ведя плечами, выражая собственное недовольство. Леви был уже готов.       Микаса не могла припомнить момента, когда видела его уязвимым, неготовым, безоружным. Казалось, что когда бы ты не подошёл к мужчине, то стоит сделать что-то неверное, так он обнажит парные клинки, выудит откуда-то из-за спины нож или же выдернет из кобуры пистолет. Все его тело, взгляд, пусть и спокойные, были готовы к внезапной схватке. Это и ошеломляло и покоряло девушку одновременно. Та сила: не только внешняя, внутренний стержень, кажется, вовсе не стачивающийся, — он был в Леви Аккермане, раз за разом приковывая к себе взгляд. Временами девушке казалось, что его можно даже рассмотреть.       Когда солнце, как сейчас, яркими пронизывающими пятнами ложилось на его лицо, просвечивая аристократичную бледность кожи так, что подойди ближе и сможешь разглядеть пару тонких венок. Темных, может показаться серых, словно металл, вечно подкрепляющий тот самый стержень. Но девушка точно знает, что вены у него как и у неё, синеватые, а кровь по ним течёт ярко алая. Как лента на её шее.       Она лучше прочих знает, что Леви Аккерман — не бог, не что-то фантастическое, а такой же, как и они. Дышащий, живущий, яркий. Такой, что его образ хочется отпечатать на обратной стороне век и видеть каждый раз, когда только прикроешь глаза.       Микаса неловко содрогается внутри, похабно ругаясь про себя, когда понимает, что ее поймали за разглядыванием капитана. Леви смотрит на неё в упор, кажется, не замечая никого вокруг, выделяя ее острую фигурку из толпы. Пристально вглядывается, как будто у неё на щеках написаны ответы на волнующие его вопросы. Но взгляд так и не отпускает.       Задерживается на ее глазах, кажется, ожидая, когда девушка поднимет на него ответный взгляд. Когда поборет внутреннее смятение, соберёт в кулак уверенность, как это было всегда. И она поднимает. Смотрит смело, с вызовом, кажется, таким привычным для них, которого просто не может не быть между ними.       Микаса Аккерман раз за разом бросает ему вызов, с крахом проигрывая его почти сразу же. Ведь стоит ей, её девичьему обзору уловить его, так девушку словно бьют под рёбра. Так резко, что воздух одним толчком покидает легкие, стоит только перекатить на языке его имя. Которое неизменно горчит, вяжет небо. Когда все должно быть по-другому. Когда оно должно звучать мягко и сладко, вызывая тянущую негу внутри, а не порождать разрушающий её же саму ураган.       Этот вызов Микаса обещает себе выиграть. Оправдать себя.       Одновременно обманываясь, держа пальцы скрещёнными и внутренне зная, что ей никогда не победить. ***       Леви не считает себя эгоистом. Так можно было бы назвать Микасу Аккерман, его вечную занозу, что неустанно напоминала о себе одним только сочным взглядом. Мужчина не мог пожаловаться на отсутствие женского внимания в своей жизни. Наоборот, он как герой, да и не лишенный мужской красоты, которая так привлекала противоположный пол, всегда купался в совершенно ненужных, облизывающих взглядах. Они, словно холодное масло, сочились по шее, оставляя после себя неприятный жирный след. После которого хотелось сразу же встать под тёплые струи воды и жёсткой мочалкой соскабливать с кожи то фантомное и несуществующее, что так сильно мешало. Но у Микасы взгляд не был таким. Чертово «но» засело неприятным осадком на языке, стоило упомянуть его в одном контексте с девчонкой. «Но» означало искренность, правдивость, что-то кроме безразличия, такого отчаянно рисующегося на аристократично бледном лице. А стоило ему поймать её фигурку взглядом, поймать её ответный взгляд, так «но» вставало костью поперёк горла.       Она, непонятным для капитана образом, заставляла что-то внутри отчаянно переворачиваться, раз за разом. Раз за разом. Кажется, это никогда не закончится, с сожалением думал мужчина, поправляя аккуратное жабо на шее. Как и жжение в тонкой красной веревочке, пересекающей сильную шею алой лентой. Настолько тонкой, что можно было принять её за порез, распарывающий глотку или за свежий шрам от такого ранения.       Чертова связь причиняла слишком много неудобств. По-видимому, Микаса плохо понимала все её аспекты, слишком уж молода, и самые активные годы его жизни наверняка не помнит. Зато он помнит все, все что с ней было, детально, до каждой эмоции, настолько, что даже читая ее личное дело он не мог не вспоминать. Оживляя и без того полную красок историю для себя. Путаясь в чувствах, своих и совершенно чужих, которые плотным узлом завязывались прямо у обратной стороны его шеи.       Он чувствовал все. Старался давить собственные эмоции, пресекая их на корню, внутренне содрогаясь каждый раз. Каждый божий день. Не стоит девчонке так много испытывать на себе, — решил как-то Леви, в полной мере осознав, кто является его родственной душой. Пусть она и лучшая из набранных курсантов, пусть держит эту планку уже так долго, что, кажется, скоро посягнёт на его место сильнейшего, пусть… Пусть дальше играет в сильную, сама с собой, пока не истончит и без того тонкий, по-женскому, стержень. А Леви стерпит. Как терпел за неё всегда, перенимая на себя ее боль, радость, утрату и отчаяние.       То самое, что раз за разом выбивает из колеи, не давая влиться в неё обратно с прежней легкостью. То, что рушит лестницы и судьбы вместе с ними.       Какое счастье, что Микаса Аккерман все ещё жива.       Леви хотел бы ей помочь. Не так, исподтишка, забирая по крупицам, а по-настоящему. Ведь прекрасно знал, как это делается, наученный этому ещё в детстве от матери, которая, не жалея себя, старалась посвятить последние минуты жизни сыну. Ведь для настоящей помощи нужно действительно прикоснуться к родственной душе. Окунуться в человека, запутаться в трясине мыслей, захлебнуться переживаниями, что наполняют чужую голову. Нужно так много всего, что у Аккермана начинает болеть голова, стоит об этом подумать. Так много всего… нет. Горькое «совсем нет» жжет сознание беспомощностью, ведь сделать он ничегошеньки не может. Только скрывать две правды, такие безобразные и прекрасные одновременно, что можно ослепнуть на мгновение от контраста.       Первая, такая постыдная для него, идеала многих. Примера для подражания, лучшего солдата. Леви сам себе порой боится признаться в этом, ведь, по правде, нужно совсем немного. Только лишь полное доверие, которое мужчина совершенно без понятия, как заполучить. Как подступиться, с какой стороны, что сделать. Леви без понятия, ломать голову над этим не хочется, и так слишком уж много мыслей о девчонке в ней крутится бесконечным водоворотом. Но он ломает. Пытается разгадать эту головоломку, от которой уже рябит глаза, а что-то внутри, до жути пессимистичное, говорит, что зря ищешь.       А вторая — слишком сокровенная, чтоб о ней можно было хотя бы заикнуться. Даже думать об этом Леви неловко, все сводится к ней. Все концы ведут к темному шёлку волос и туго перетянутой тонкой шее. Ведь сковывает свои эмоции он не из-за собственной прихоти. Ему бы тоже хотелось злиться, в открытую, так, чтобы это выглядело яростно, словно крик души, ведь им он и был. Но большего, чем сдавленный рык, он позволить себе не может. Только потому, что не хочет утяжелить и без того загруженные плечи девушки.        «Ради родственной души пойдёшь на многое», — вспоминается слабый голос матери, как она хрипло, но по-прежнему мелодично и живо говорила ему. Запустив руку, холодную, тонкую, костлявую в спутанные пряди мальчика.       «Нет, это вовсе не из-за неё», — уговаривает себя Леви, провожая взглядом фигурку из столовой.       Было бы ради кого стараться.       А мать всегда говорила, что родственные души так одновременно похожи и разны, что это поражает. Знала бы покойная Кушель, что родственная душа её сына так же как и он любит обманывать себя лживыми утверждениями и надеждами, наверняка расстроилась бы. ***