Свет, исходящий от неоновой вывески, что висит на фасаде соседнего дома, такого облезлого и мертвого, нещадно слепит глаза. Цветные мушки мельтешат перед глазами непонятно от чего больше: то ли от пестрого неона, то ли от высокого артериального. И голова к тому же идет кругом, да и кровь из носу хлещет, никак не остановить. Восемь салфеток уже сменил. Что за черт…
— И какого ты вообще туда полез? — с упреком обращающийся ко мне мужчина громко вздыхает и плашмя падает на кровать, попутно сбивая открытую бутылку с высоким горлом, что стояла на полу. — Вот, блять, весь ковер залил.
Он чертыхается еще пару раз, наблюдая, как красная жидкость пачкает серый хлопковый ковер.
— Я вообще не врубаюсь, почему в этой дыре находится такой дорогой ковер, — мужчина резко дергает головой, поднимая ее вверх, и смотрит прямиком на меня.
— Говоришь, что ковер дорогой, но ничего не предпринимаешь, — киваю ему в сторону бордовой лужи.
— Так чего уж тут поделать? — по детски удивляется он. — Ковер уже испорчен.
— Его можно почистить, — парирую я.
Он ничего не говорит в ответ, только издает смешок по понятной причине: я его не отмою и до химчистки не донесу, а он этим заниматься и подавно не будет (хотя в этом его вина).
— Хватит так смотреть на меня, — баритоном говорю я, заправляя лезущие в глаза пряди за ухо, — дыру просверлишь.
— Может быть, мне нравится на тебя смотреть… Ничего не могу с собой поделать, — мужчина терпко улыбается, лениво садясь в позу лотоса. — Я, знаешь ли, не просто так сегодня пришел.
«Забрался на кровать в ботинках. Ну, не идиот ли?»
Идиот одергивает свои широкие острые лацканы и потирает запястья, все еще глядя в мою сторону.
— Да неужели? — я закатываю глаза и отворачиваюсь от него, вновь взирая на соседнюю постройку из серых бетонных плит, замечая, что вывеска отчего-то потухла.
«Перебои с электричеством?»
Он молчит буквально несколько секунд, позволяя ночной тишине заполнить комнату до самого потолка. Лунная ночь безмолвно смотрит на нас в окно, заставляет прислушиваться.
— Сколько еще ты будешь себя так вести? Нет, ну, честное слово, так продолжаться больше не может! Эти твои пьянки, драки и гребанное блядство до добра не доведут.
Я тихонько посмеиваюсь и достаю из кармана потертых джинсов уже открытую пачку с сигаретами. Беру одну, зажимаю губами и рыскаю глазами по комнате в поисках зажигалки. Я нахожу ее в углу комнаты, куда попадает лунный свет, заставляя серебренный предмет отбрасывать зайчиков на пожухлую стену.
Я нехотя встаю и, похрамывая на левую ногу, плетусь к нужному мне углу. Благо комната не большая и расстояние составляет каких-то два метра. Я наклоняюсь, чтобы поднять заветную вещь, но ту же жалею об этом. В спину стреляет будто электрический разряд, прошибающий меня с ног до головы. Я распахиваю глаза и открываю рот в немом крике. Прилипший из-за слюны фильтр не позволяет сигарете упасть.
— Ты как? — обеспокоенность в его голосе бесит меня.
— В полном порядке, — я поднимаю с пола зажигалку и резко встаю, тут же пошатываясь. — Я, блять, лучше всех.
Мужчина смотрит на меня осуждающе, качает головой, брови сводит. Под этот взгляд я держу путь к своему креслу, добравшись до которого, я тут же валюсь на него, как мешок с костями.
— Мне вот интересно, — начинаю я, наконец-то подкуривая, — с какого хуя люди говорят мне как жить и как, сука, поступать? Почему бы вам всем не отвалить от меня?
— Потому что мы волнуемся за тебя! — он впервые за вечер повышает на меня голос.
— Ну, конечно, самаритянине хуевы, — цокаю я. — Ты и все твои друзья!
— Они и твои друзья! И вообще… «Самаритянине хуевы»? Это еще, что должно значить? — он начинает злиться.
— Ты ведь думаешь, что это все из-за тебя, так ведь? — усмехаюсь я. — Типа показываешь, что чувствуешь себя винова-а-атым, хочешь искупить свою вину. Поэтому ведь приходишь?
Он молчит, губы поджимает.
— Давай на чистоту… Тебе ведь не важно как я и где. Главное, чтобы люди в тебя пальцем не тыкали. Не говорили о том, какая ты мразь, раз так поступил, а я типа из-за тебя тут страдаю, и места не нахожу. Тебе же важно быть хорошим. Важно не упасть в грязь лицом перед каждым вокруг. Однажды ты поймешь, что быть белым и пушистым для всех не выйдет, Чонгук, — я произношу его имя со скрипом.
— То есть ты серьезно думаешь, что я настолько кретин? — он «искренне» удивляется и, как обычно, оставляет без внимания самое важное. — И… Разве это не правда? Разве не из-за меня все это?
В комнате раздается громкий смех, перебивающийся шелестом молодой листвы. Мой смех впитывается в стены и смолкает так же быстро, как и начался. Спонтанно.
— Из-за тебя? — я утираю слезы-бусинки в уголках глаз и, глубоко вдохнув, тут же выдыхаю, чтобы успокоиться. — Ты действительно думаешь, что по прошествии такого количества времени я все еще убиваюсь за тобой? А ты нихуевого такого мнения о себе. Впрочем, ничего нового.
— И что же тогда? — он подскакивает на ноги и идет в мою сторону. — Что, мать твою, заставляет тебя так себя вести?
— Скука, — я пожимаю плечами и выдыхаю серый дым куда-то в район живота стоящему напротив меня человеку. Видя его перекошенное от отвращения лицо, я прихожу в тихий восторг. О чем ему тут же сообщаю.
Я стряхиваю пепел прямо на пол, но озорной ветерок разносит его по комнате, в том числе и на пиджак этого идиота. Он лишь цокает и брезгливо отряхивается.
— Что значит скука? Ебанутый, — поджав губы, он смотрит в упор своими янтарными глазами, которые при скудном лунном свете кажутся совсем черными.
— Скука и тоска… — как-то уж слишком печально вздыхаю я и выбрасываю бычок в открытое настежь окно.
— И чего ж тебе тоскливо то, а? — с неподдельным интересом спрашивает он, садясь в кресло напротив, и закидывает ногу на ногу.
— Ну, судьба у меня такая, Чонгук, понимаешь? — вновь вздыхаю и смотрю на его дергающуюся ногу. — И характер у меня еще вдобавок такой. Вот есть же люди, живут себе в одиночку, рутинно и им по кайфу, их все устраивает. А я так не могу… Не могу я вот так вот жить, воротит меня! Смотрю вот по сторонам, на людей этих, понимая, что у них всех есть что-то такое, за что жизнь отдадут; такое, что усладу дарит. А у меня нет… И ведь, сука, они вдобавок знают чего хотят, а я и этого не знаю. Чего хочу? Не понятно… Только и делаю, что жру, сру и работаю. И так и подохну. И вот что это за жизнь такая? Разве это жизнь? Какой интерес в этом всем? Никакого.
— А кто тебе сказал, что они знают чего хотят? С чего ты решил, что всем остальным, кроме тебя несчастного, радостно живется? — зло спрашивает он.
— Мне так кажется, — пожимаю плечами. — Или они рядом со мной просто так искусно притворяются что ли…
— Какой же ты самовлюбленный долбоеб, Юнги! Такой весь несчастный и непонятый обществом… Поэтому бухаешь, как черт, и дерешься? — он был явно не впечатлен моей тирадой.
— Во-первых, ты не лучше. А во-вторых, да. Поэтому, — киваю я, доставая из носу окровавленную салфетку и бросая ее во все тоже окно, слыша тихое «свинья» со стороны. — Мне там весело, в этих барах.
— А о матери ты своей подумал? — укоризненно спрашивает сидящий напротив. — Ты ее до могилы раньше времени сведешь!
— Ох, да ладно, — раздраженно отвечаю я. — Тоже мне, блять, мать… Если бы ее дружка не посадили, она бы обо мне и не вспоминала.
— Юнги, ты не…
— Не прав, хочешь сказать? — спрашиваю я. — Ты же сам все знаешь. К чему этот фарс?
Он молчит.
— Мама… Где эта мама была в то время, когда была нужна? Ебалась со своим так называемым парнем под нашей общей крышей, вот где! — вскипел я.
Мы оба молчали. Мы оба знали, что я прав.
Я тяжело дышал, пытаясь не разнервничаться окончательно, а Чонгук жевал свои щеки, не зная, что на все это сказать. Луна уже успела обогнуть мой дом окончательно и теперь мы сидели в сумерках, практически не видя друг друга. Свет включать не хотелось, да и зачем? Смотреть было не на что. Мы просто молчали. И каждый думал о своем.
Мама. Обычно у людей это слово вызывает приятные воспоминания, ласковые слова, да и вообще теплом в грудине отдает… Но у меня этого не было. Хотя нет, вру маленько. До моего семилетия было что-то такое, но память это практически стерла. Так бывает. Чувства в воспоминаниях стираются, не оставляя после себя ничего, ни единого намека о своем нелепом существовании.
После смерти отца она встретила некого мужика, чье имя я не хочу произносить, и просто забила на меня болт. Ей было насрать поел ли я, сделал ли я уроки, нужны ли мне какие-то вещи или нужно ли ей сходить на школьное собрание.
" — Юнги, как твои дела? Как прошел твой день? Ты не голоден, кстати? Я тут приготовила сливовый пирог, — это то, чего я от нее никогда не слышал.»
Ее не волновали мои проблемы в равной степени, как и мои успехи. Ей было плевать, что у меня проблемы с громилой из старших классов и было плевать, что я стал капитаном баскетбольной команды, несмотря на свой рост и довольно щуплое телосложение. Маме было не до этого. Я был сиротой.
Мама… Разве можно ее так называть? И черт бы ее побрал на протяжении года и двух месяцев звонить этому пижону каждый раз, когда мои неприятности доводят до «обезьянника». За последнее время я видел его так часто, что меня уже тошнит о него. А он, блять, несмотря на все это, продолжает приходить. Все треплет мне нервы, пытаясь научить меня уму разуму. Сидит тут в своих дизайнерских шмотках и рассуждает, как Фрейд или Кант (или еще хуй пойми кто) доморощенный. Пытается наставить на путь истинный. Лицемер чертов.
" — Юнги, я ведь хочу, как лучше, — говорит он каждый раз, улыбаясь при этом так поддельно-правильно. — Я за тебя переживаю.»
— Чонгук, — я обращаюсь к нему, пытаясь уловить что-то в его движении руки, — проваливай ты уже из моей жизни, а? Я серьезно… Я устал от тебя. Объелся. Хватит.
И мой голос такой серьезный, ни разу не дрогнувший. Я устало перебираю пальцами по коленке и всматриваюсь в его силуэт.
— Я не могу тебя совсем бросить! — слишком громко взрывается он. Я невольно морщусь. — Юнги… Я ведь по тебе скучаю иногда, ну, по тем дням, и…
— Черт, заткнись, — я обнимаю голову руками и пытаюсь не вспоминать то светлое прошлое, где он и я, взявшись за руки, шли против целого мира. — Пожалуйста, не нужно мне всего этого говорить. Ничего не хочу знать. Скучай где-нибудь подальше от меня!
Я чувствую, как мои глаза сыреют, и рот заполняется слюной. Я чувствую, что еще одно слово и это будет контрольным в мою голову. Я не хочу вспоминать те дни, в которых я не шатался бесцельно по городу, ища где бы порцию счастья то хапнуть. То время, где я знал кто я и зачем живу. Те времена, где были цели, возможности и человек, ради которого я был готов любого убить собственными руками. Ради человека, который сидит напротив меня… Человека, который воткнул мне нож в само сердце и прокрутил по часовой, ну, так, чтобы наверняка. Я не хочу его больше видеть.
— Ладно, я уйду, — надрывно говорит он, — но, блять, Юнги, Хосоку ты хотя бы можешь позвонить? Он за тебя очень переживает, между прочим, — снова этот укоризненный тон. — Отошли ему хотя бы чертово сообщение, аля: «Привет, это Юнги! У меня все хорошо, я жив. Не парься!»
«Хосок…»
— Ладно, — говорю я, снова беря в руки пачку сигарет. — Я напишу ему, а ты исчезнешь из моей жизни, идет?
— А если встретимся на улице, то сделать вид, будто не знаю тебя? — в его вопросе отчетливо слышен смешок.
— Именно так, — киваю я в темноте.
Мужчина напротив цокает, царапает короткими ногтями обивку бежевого замшевого кресла, бубнит что-то себе под нос, а затем резво вскакивает на ноги и идет к выходу, громко стуча по полу тяжелыми ботинками. Он включает одинокий торшер, что кардинально не вписывается в общую картину, и поправляет волосы перед зеркалом. Затем затягивает потуже черный галстук и второй раз за вечер одергивает лацканы пиджака.
— Я ухожу, — очевидно говорит он и тянет на себя ручку двери. — Будь добр, закрой двери.
— Ага, — киваю я, прикуривая новую сигарету. — Слышь, Чонгук…
— Что? — спрашивает он, не успев переступить за порог.
— Передай моей маме… — я замолкаю на середине предложения.
— Передать что? — я вижу, как его темная бровь изгибается.
— Да ничего, забей.
Он непонимающе пялится на меня, а затем грузно вздыхает.
— Прощай, что ли, — грусть исходившая от его слов несколько задела меня. Совсем чуть-чуть.
— Проваливай уже, — я отмахиваюсь от него и отворачиваюсь в другую сторону.
Звук с силой захлопнувшейся входной двери пронизывает комнату. Я спокойно докуриваю сигарету и тихонько вздыхаю. Все тело ломит от боли, крутит, и думается, что обезболивающие мне мало чем помогут. В этот раз мне не повезло… Кто ж знал, что в драку ввяжется горилла. Именно горилла, ибо на человека это существо мало походило.
Третья сигарета по счету как-то неприятно жжет во рту, отдает невыносимой горечью где-то под ребрами и, не выдержав пытки, я тушу ее о деревянный подлокотник. В тяжелой голове какая-то неразбериха, чувство тошноты подступает так некстати, и отчего-то хочется орать во всю глотку, но это только хочется. Рот на самом деле открывается в немом крике, как у рыбы, выброшенной на берег, и все.
Беру телефон в руку, открываю раздел с музыкой и включаю первую попавшуюся. Песня какая-то слишком веселая, совсем не под настроение, но и черт с ней. Неоновая вывеска вновь загорается, а ветер на улице в один миг становится каким-то свирепым. Он доставал шифоновую тюль, что беспощадно запутывалась и билась о холодный подоконник. Я смотрю на нее как-то слишком долго, до тех пор пока песня не сменяется на что-то знакомое. Я начинаю двигаться в такт своим больным, израненным телом насколько это возможно, и подпеваю.
«С течением времени
Я дам тебе знать,
Что мне нужно спросить,
Прежде чем останусь один,
Каково это — остановиться
На твоих терпеливых губах
На пути к вечному блаженству.
Я так рад, что познал это.»
Я двигаюсь в сторону окна и прикладываю огромное усилие, чтобы забраться на подоконник. Умостившись на нем, я продолжаю петь. Голова начинает заполняться философской вакханалией, в то время как я смотрю вниз. Подо мной двадцать три однокомнатных квартиры, и, наверное, столько же людей, но это совсем не точно. Когда я смотрю вниз, у меня начинают потеть ладони и липкое чувство страха охватывает мои конечности. Но в то же время, я испытываю нечто неописуемое: интерес со смесью восторга и полного безразличия к последствиям. Мне хочется оттолкнуться и взмыть в небо…
И я думал об этом так часто за этот год, что уже самому перед собой стыдно.
— Может, пора с этим покончить? — спрашиваю я у пустоты.
Ветер немного стихает, гладит по щекам и заставляет глаза слезиться. Совсем немного. Это правда из-за ветра… Губы трясутся, подпевая все еще не закончившейся песне.
«Эта ночь сведёт нас вместе, а звёзды укажут нам путь домой.
Я ждал этого момента, наконец, мы наедине.
Я повернулся, чтобы задать вопрос, с мыслями, полными опасений.
Твои губы были мягкими, словно зима, и я растворился в твоей страсти.»
Глаза закрыты, дыхание ровное. Один, два, три…
