Без жалости

Что-то на них нашло — то ли напряжение вылилось в столь странной форме, то ли что-то давно невысказанное, то ли безысходность — но они, обтирая стены спинами, остервенело цеплялись друг за друга, целуясь как последний раз в жизни. А вот чёрт его знает, может и последний — кто может предсказать, что за поворотом будет? Мертвецов поблизости быть не должно — они в этом районе хутора перебили последних, и никакие батальоны зачистки, как обещали, так и не прибыли. Они тут одни. И Брет, отчаянно почти вгрызаясь в рот Клэйтона, первым разрывает поцелуй. Чтоб отдышаться. Прислушаться. Вокруг мёртвая тишина, и это определение так иронично подходит под ситуацию… Дробовик со стуком падает к ногам; потрёпанная куртка — следом. Они оставляют дорогу из элементов одежды от двери на втором этаже до кровати; не переставая целоваться, скидывают больно натирающие ремни тяжёлых рюкзаков; пятятся к окну, чтобы лишний раз проверить, чист ли горизонт — чист. Клэйтон опускается на прелый матрас — видимо до них тут тоже кто-то ночевал — и Брет, скинув с себя грязный свитер и оставшись в одной расстёгнутой рубашке, хищно подходит к Скотту, будто подкрадывается, а после резво запрыгивает на него сверху. Ржавая, скрипучая сетка здорово прогнулась под весом двоих сразу, и было негласно решено передислоцироваться на пол — слишком много шума. Когда, по прошествии нескольких месяцев после катастрофы, они впервые задумались над этим, было как-то даже дико, хотя, впрочем, для столь бесбашенных людей «странность» и «норма» — синонимы. К тому же, им было не до того. Одно дело, когда смотришь фильм, совсем другое — когда наблюдаешь мертвецов вживую. Мертвецов… вживую… Смешно. Тогда ещё весь мир ничего не понял, и каждый буквально доживал каждую секунду с осознанием, что рано или поздно, но его укусят. С друзьями случилось рано — поэтому Альберт с Бретом сбежали одни из первых — нехорошо, конечно, было, оставить превратившихся на заражение остальных, но рука не поднялась. Теперь же их очередь — запозднившаяся. Но Отри жмётся к другу — или уже не другу?.. не пойми; выцеловывает, вылизывает; утыкается носом ему куда-то в шею, тяжело дыша. Улыбается. Скорее от безысходности. Клэйтону хочется обнять своего напарника, возможно — нежно, но тот сочтёт это за жалость, а жалости к себе Брет не переносит. Поэтому Скотт садится, принимаясь перебирать пальцами выступающие позвонки на спине Отри, разминать мышцы, попутно покусывая татуированную шею. Тот не сопротивляется, наоборот даже — чуть голову наклоняет, а потом, когда надоедает затянувшаяся прелюдия, отталкивает мужчину от себя, чтоб тот лёг на пол, прекратил, даже не думал о ласках. Не жалел. Агрессия Клэйтона узконаправленная, сосредоточенная, как артиллерийский залп, в то время как эмоции Брета похожи на спонтанные, но очень опасные взрывы — никогда не знаешь когда и в какую сторону. Ещё и осколками заденет. Поэтому тот сейчас рычит, практически раздирая отросшими ногтями футболку друга, а всё, чтоб до груди добраться, к коже, такой тёплой, живой… Он замирает, прижавшись ухом к грудной клетке — где-то там, под рёбрами, громко стучит сердце. Отри специально плотоядно облизывается, наблюдая за реакцией, а после тянется к губам Альберта, чтобы ему в рот простонать — тот властно прихватывает Стали за отросшие волосы, жёстко фиксируя голову, чтоб не дёргался, тут же проникая языком. Чувствуется отвратительный горький вкус полыни — отличная трава по многим параметрам. Брет стонет, извивается в крепких руках, трётся о чужое бедро — ему мало, и мало будет вплоть до момента, пока он сознание не потеряет. Желательно от удовольствия. С него пытаются стянуть штаны, и ткань всё ещё влажная после такого долгожданного купания в речке. Вода небезопасна — вообще всё здесь небезопасно — но это намного лучше, чем внешне ничем от зомби не отличаться. К тому же пока ещё растёт полынь. Клэйтон не раздевается полностью предусмотрительно, а Брет… Боже, Отри, что ты творишь?.. Невероятным образом стащив штаны при этом не снимая тяжёлых ботинок, Брет бесстыдно ведёт влажную дорожку языком от ключиц вниз, по животу, ниже… Скотт гулко сглатывает, не в силах оторвать взгляда: это так красиво и пошло одновременно; он вдыхает сквозь сжатые зубы, когда такую чувствительную головку обхватывают обветренными губами. Некоторые женщины делали это эстетично, некоторые — сногсшибательно. Брет же остасывал с чувством. Старался, пусть до навыков обычных шлюх ему далеко. Но этого было более чем достаточно: у Клэйтона искры из глаз сыплются от любого движения языка по члену, и хочется схватить за волосы и просто отыметь в рот, но вместо этого он только закусывает кулак, чтоб не нарушать шаткую тишину. Раздразнив, Отри только развратно-медленно, широко мажет по стволу языком, отстраняясь; к губам от влажной головки ниточка слюны тянется, и это вызывает ещё большее желание взять чёртового провокатора прямо сейчас. А тот томно прикрывает глаза, выдыхая что-то вроде: «Делай, что хочешь», — что в переводе значит: «Выеби меня срочно». На всех поверхностях. Прямо сейчас — как он любит. Чтоб нетерпеливо, порывисто, до крика аж. До отключки. И Клэйтон не может отказать. Сгребает Брета в свои стальные объятия, завалив на спину. Оба замирают, прислушавшись — тишина. А дальше это больше бешенную скачку напоминало: зная, какой Отри бывает громкий, Альберт предусмотрительно ему рот рукой зажимает, сам прикусывая край так и не снятой с Брета рубашки, вдалбливаясь в такое податливое тело. То, как Стали отзывчиво реагирует на прикосновения, не передать словами. Его хочется мучить таким образом ещё очень долго; слушать всё ещё прекрасный голос; смотреть, как его выламывает от острого удовольствия, но времени не много, поэтому Скотт, прикусив изнутри щёку, замедляется, понимая, что второй заход физически не потянет, а этому чертёнышу всё мало. Он заставляет недовольно ёрзающего Брета сесть на себя, принимаясь снова шарить руками по напряжённому телу. И вот когда ладони опускаются на бёдра, Клэйтон не может обойти мимо свежую рану. Инкубационный период вируса несколько суток, а не как в кино, и за это время ты постепенно превращается в подобие человека; мозги отмирают первыми и превращаются в вяленую кашу, а всё остальное… хотя хрен знает, что и как работает — Клэйтон не учёный, и просто видел, как превращаются живые. Он поднимает глаза на Брета, натыкаясь на пристальный взгляд — не надо. Не нужно. Не стоит. Оно того не стоит. Того всё-таки немного колотит мелкой дрожью, но это ничего — Отри трётся ноющим членом, прося продолжения, так призывно стонет, что аж мурашки по коже. Альберт доводит напарника до полнейшего исступления, а когда он едва отходит, без возможности отдышаться, сразу — просто дерёт так, как бы драл какую-то стервозную сучку — без жалости. Брет всё же не может сдержать крика, и его приходится лицом вниз нагибать. В голову приходит садистская мысль и Клэйтон, вынуждая второго прогнуться, просовывает ему под горло предплечье, несильно придушив — он с таким удовольствием слушает хриплые поверхностные вздохи, что хочется сильней горлянку сжать. Но увеличивает темп. Ещё чуть-чуть, и Клэйтон, прорычав что-то нецензурное сквозь зубы, кончает, обессилено свалившись на задыхающегося Отри. Это так охуенно — Брет охуенен. Тот всё ещё лежит неподвижно в надежде выровнять дыхание — вообще прийти в себя — даже не замечая, как по подбородку слюна капает. Позже у них был разговор как у старых любовников, по содержанию — как у любовников, что на пороге двойного самоубийства. Они спокойно рассуждали о смерти, ведь той так много стало последнее время вокруг; ни слова о том, что было раньше, без планов на будущее. Тем не менее, в недосказанности был свой причудливый, тягостный шарм, и то, как Брет отдавался всему до последней капли себя — туда же относится. Его поступки громче слов. Он с нервным смешком сообщает, что рад, что его так отжарили напоследок, ведь сейчас конкретно он ничего не чувствует. Рана болела, а теперь вот перестала. Почему-то. Отри хотел бы рассказывать до последнего, какого это превращаться, о чём ты думаешь, что чувствуешь… перестаёшь чувствовать. Но просто благодарит Клэйтона за всё, обнимает, берёт пистолет и молча уходит… куда-то. Альберт не спрашивает. Стопроцентно подальше отсюда, чтобы на выстрел сбежались мертвецы, бродячие собаки и вороньё, лакомое до такой ценной еды. Он не любит Брета точно так, как и тот его. В том, привычном смысле. Но всё равно судорожно вслушивается — с какой стороны выстрел будет?.. Ему хочется крикнуть что-то вслед, но… но нельзя. Надо отпустить. Без жалости.