Evidence

     Неуверенный, воровато пробирающийся в комнату через приоткрытое окно, утренний, несущий свежесть прохлады ветерок неуклюже выдавал своё присутствие, заставляя трепетать лёгкие, бесцветные занавески, ещё не скрытые привычной голограммой, и бездумно путешествуя в маленьком пространстве, гонимый безотчётными желаниями. Уютно расслабившаяся, заполнившая собой всё тишина была колыбелью сладкой дрёмы, ревниво оберегая чуткий сон одного и позволяя другой упорядочить режущие сознание, неприятные мысли.      «Кто это решает?.. Система Сибил?..» Словно заражённая неосторожно брошенными в вихре душевного горя словами девушки-энфорсера, Щинобу продолжала слышать в себе их надрывные, переливающиеся звоном отчаяния, слёз и непонимания нотки, раздающиеся преданным эхом, заставляющим обернуться в поисках источника звука. И из самых недр её души на их зов откликалось ещё тихое, но уже уверенное в своих слабеньких силах согласие, как отзывается даже на мягкий шёпот ветра негромкой, ласковой печалью фурин — маленький японский колокольчик. Инспектор Бюро чувствовала нарастающее влияние собственного притаившегося ответа, не отрицала, не закрывала на него глаза, пытаясь забыть, заглушить или растоптать, как топчут в панике неприятное насекомое, не бежала от него и не оправдывала: это было бы непростительной по отношению к самой себе наглой, разрушительной ложью.      «Как удобно. Как практично», — стиснув зубы, подумала Акимото; язвительная, едва не переходящая тонкую грань между сарказмом и злобой мысль, как ужаленная, металась среди себе подобных, встряхивая их и давая волю не имевшим право голоса, но видевшим и всё запоминавшим наблюдениям.      Энфорсеры. Люди, в отношении которых бездушная, непредвзятая система огласила не подлежащий обжалованию приговор, отделила от цельного и здорового общества алой лентой как прокажённых, поставила вне закона жизни и вне понятия «человек», — потенциальные преступники, чей склад мышления кардинально отличается от установленного стандарта «ментальной красоты», чей цепкий, острый ум способен замечать мельчайшие детали и мыслить вне рамок в экстренной ситуации, чья интуиция предвосхищала события и чужие мысли с такой скоростью и точностью, что вызывала первобытный страх у тех, кто обречён был стоять на куда более низкой и беспросветной ступени развития… Чьё существование не устраивало Сибил, красуясь раздражительным, болезненным ячменём на её глазах, демонстрируя всё несовершенство сегодняшнего общества и недоработанность самой системы. Их жизнь не вписывалась в построенные на благо людей условия, нарушая их и подвергая критике и сомнению, расшатывая базис самой идеологии и иногда полностью деструктурируя её. Их психология отступала от понятной и упрощённой, от той, что легко считать и контролировать, чем устрашала даже обезличенный, автоматизированный, облачённый в холод компьютеров, ни от чего не зависимый налаженный порядок. Они становились опасными: их устраняли посредством заключения в изолятор или казни. Они становились ненужными для всего и всех: для родственников, друзей, любимых, системы… жизни. Эти люди не совершили ничего, за что следовало бы карать по закону, за что было бы необходимо изолировать или элиминировать, за что они могли бы перестать заслуживать право на простую, упорядоченную и спокойную, полную счастья жизнь. Не совершили ничего, что оставляло бы за собой тяжёлый след доказательств, что было бы видно и существенно, что могло бы быть вынесенным на суд человеческий; они посягнули на что-то более глобальное, неуловимое, фундаментальное: засомневались, разгневались, переволновались, не поняли. Лишь раз стоило их сознанию подвергнуться даже самому незначительному колебанию, как они становились преступниками — преступниками мысли. «Думая об этом… соглашаясь… уподобляюсь ли я им? Становлюсь ли потенциально опасной?» — будто ледяной водой Щинобу окатила пасмурная тревога: она не имела права так рисковать, но и не могла заточить свои мысли в ограничивающие рамки; у живого разума не бывает порой так необходимого стоп-крана. «Опасной?.. Но, чёрт возьми, для кого? Почему?..» — негодование неприятной дрожью встряхнуло её сознание, действуя на удивление отрезвляюще: очевидность ответа открывала ясную, чёткую картину, словно последняя книга после долгого и затратного по времени упорядочивания их по полкам в алфавитном порядке встала на место с отчётливым, глухим звуком.      Систематизация, требующая полной синхронизации данных по ясно сформулированным критериям, не терпит выбивающиеся из общего строя ошибки, переписываясь и перенастраиваясь снова и снова; так педантичный, скрупулёзный перфекционист, маниакально стремясь к тотальному контролю всего и вся, бесконечно уверенный в итоговом успехе, наводит идеальный порядок, но каждый раз сталкивается с отклонениями от заданной нормы и, неспособный справиться с ними, прячет с глаз долой, порой предавая забвению; так книги, не согласующиеся с остальными по высоте, толщине, цвету, содержанию — чему угодно, не ставятся в ряд с теми, что радуют взгляд симметричностью и неестественной правильностью, а откладываются в самый дальний угол или на самую незаметную полку. Ни одна система, когда-либо созданная человеком, не в состоянии как скрыть недочёты, так и избавиться от них полностью; так Сибил не могла построить идеальное, здоровое общество, устранив раздражающие, не подходящие к полной картине, будто случайно затесавшиеся в общую кучу детали мозаики, коими считались человеческие жизни. «Нет, не так, — спохватилась Щинобу, саркастично усмехаясь, — общество как раз-таки совершенно, ведь и потенциальные преступники находят отведённую им конуру».      Ресурсы, имеющие даже самую малую возможность быть использованными, не будут безрассудно уничтожены, пока есть шанс вновь применить их, любое сырье обречено на многократную переработку и постоянные дополнения, пока оно существует до последнего издыхания, в то время как люди представляют собой источник самого невероятного и множественного в своих вариантах потенциала, и истреблять сей бесконечный, многогранный материал без даже попытки употребить его на дело — непростительно и кощунственно. Без всяких сомнений, Сибил считала так же, посему латентным преступникам, заполнявшим изоляторы и реабилитационные центры, частенько везло обрести новое предназначение в глазах системы, великодушно дававшей шанс проявить себя и доказать лояльность обществу и идеологии. «Повезло, ха, как же…» — женщина нахмурилась и закрыла тёмные глаза, бесцельным взглядом блуждавшие по такому белому, что казался бесцветным, потолку. В голове снова яркой вспышкой сверкнуло воспоминание о Момота Маи. «Может, стать Энфорсером не такая уж плохая идея, если…» — Щинобу заставила мысль замолкнуть, но красочный, сильный образ того, что потенциальных преступников, потерянных обществом и преданных забвению, могли использовать куда более жестоко и бесчеловечно, например, для медицинских опытов, заглушить не удалось.      Стать Энфорсером… Сменить заключение в камере, наполненное отчаянием безысходности, на заключение в Бюро, сменить цепи одной тюрьмы на душащий железный ошейник с шипами и крепким поводком другой, а взамен получить возможность «выгуливаться» за пределами четырёх стен, безмолвными стражниками безумия охранявших их, и платить за подобную «свободу» выполнением гражданской обязанности — защиты населения посредством ловли и убийства себе подобных потенциальных или же реальных нарушителей закона. Ответственность за вынесение приговора и бесчеловечную казнь лежала на системе Сибил, это успокаивающее сознание правило, норма, утверждение — как угодно — первым делом вбивалось в головы всех поступающих на службу в Коанкёку, и для многих этого знания хватало, чтобы заглушить совесть и прилежно исполнять свой долг, даже не задумываясь и не колеблясь. Для многих, но не для Щинобу, не имевшей привычки оправдывать свои действия и перекладывать ответственность.      Ряды Энфорсеров пополнялись нечасто, но исправно: изоляторы предоставляли превосходный выбор из выносливых, умных молодых людей, способных работать в жёстких условиях сопротивления необходимости и морали и беспрекословно нажимать курок решающего за них оружия. Каждый раз, когда Акимото-канщикан задумывалась об этом, противоестественность ситуации действовала на неё ледяным прикосновением страха. «Как далеко могут зайти эти ребята? Безвозвратно ли уничтожены их души? В состоянии ли они ещё следовать принципам? Отличать правильное? Чувствовать?» Большую часть Энфорсеров Бюро Общественной Безопасности составляли, особенно на данный момент, молодые парни и девушки, нёсшие долг службы с восемнадцати или девятнадцати лет, в то время как Инспектором не мог стать несовершеннолетний; большая же часть не переносила душевных тягот такой работы или просто-напросто не выживала: Щинобу была свидетелем жестокой гибели нескольких своих подчинённых и слышала о других случаях. В глазах системы Сибил Энфорсеры были пушечным мясом, которое можно безжалостно послать в авангард на верную смерть или сделать отбивную, чтобы понизить собственный уровень стресса, которое не имеет права на чувства и отношения, и поэтому с ними можно поступать, как вздумается — многие Инспектора не гнушались ничем из этого, привыкшие к своему статусу «каинущи» и не принимавшие потенциальных преступников за людей, полагая, что всегда получат взамен сломавшейся ищейки новую. Относиться к ним гуманно и даже по-дружески считалось чем-то предосудительным и неправильным, уж это Щинобу ощутила на своём опыте сполна. Бешеные гончие, бойцовые псы, кровожадные овчарки — маленький список определений, которыми награждались Энфорсеры. «Как будто они выбирали, как будто были такими изначально…» — не сдержала прискорбный вздох Инспектор, однако даже она была вынуждена признать, что среди поступавших на подобную должность или же объявленных вне закона, становившихся целью Бюро потенциальных преступников попадались те, на чей счёт Сибил становилась права в конечном итоге, и те, в ком проявлялись или вырабатывались чрезмерная жестокость и толстокожесть. Каждый раз, когда предубеждения системы не оказывались ошибочными, а случалось это достаточно часто, Щинобу ощущала бесконечную усталость и безысходность: правота бездушной машины в очередной раз доказывала всю грязную подноготную человеческой души, оставляя за собой неприятный шлейф из чувства обманутости и разочарования. «Что это за мир такой, в котором компьютер понимает человеческое сердце лучше, чем сами люди?»      Проработав в Бюро почти девять лет, обретя болезненный и полезный опыт, она прекрасно отдавала себе отчёт, что не стоит принимать близко к сердцу каждого и проникаться его ситуацией и проблемами, ведь это — саморазрушение, что необходимо держаться на определённой дистанции от подчинённых, ведь понятие «сайкохазаадо» не было выдумкой, что киматические сканеры выполняют свою миссию исправно и почти никогда не ошибаются. Однако, вспоминая поимённо бесправных сотрудников Коанкёку, женщина не могла представить себе момент, когда кто-либо из них мог оправдать бы присвоенный им системой статус. «Может, и правда?.. Их определяют в потенциальные преступники, потому что заведомо можно понять, будут ли они убивать по приказу? Что их можно сделать настоящими преступниками под влиянием обстоятельств, и поэтому система предпочитает сама воспользоваться этим?» — забылась в своих эмоциях Щинобу, погрязая в тёмных чувствах сомнения и негодования от существующей несправедливости. «Но как? Как это можно определить так сразу?» Часть ребят, на которых Сибил нацепляла поводки, иногда впервые попадала на принудительное лечение в реабилитационные центры или изоляторы, откуда практически никто не возвращался в реальный мир, в подростковом или детском возрасте: примерами тому служили вопиющий в своей анормальности случай с Энфорсером Первого Отдела Кагари Щусэи, ставшего непригодным для процветающего сообщества в пять лет, и Момота Маи, безропотная, добрая девушка, «заслужившая» изоляцию от мирного населения в четырнадцать на почве нервных волнений, свойственных такому периоду взросления. Будучи матерью шестилетнего мальчика, Щинобу не могла смотреть равнодушно на подобное, священный ужас сковывал её всякий раз, когда разум непроизвольно представлял ей это происшествие во всей красе с ней и её семьёй. «Нет такого ответа, чтобы пояснить, как пятилетний ребёнок может обладать не подходящей для жизни среди обычных людей психикой, — жёсткость и категоричность мысли лишь подхлёстывали её внутренний разгорающийся костёр гнева. — Даже если такой ответ и есть, я не желаю это знать, потому что никогда не признаю его». Акимото нечаянно сжала кулаки, сминая постельное бельё.      — Ои, ои… — сонный, чуть хриплый голос заставил её повернуть голову, и с первого взгляда в светло-карие глаза супруга она осознала, что он не спит уже какое-то время и с печальной тревогой наблюдает за ней. Мужчина накрыл своей рукой её руку в знак утешения, словно одним простым движением мог забрать все горести себе или хотя бы разделить их напополам.      Были ли её муж и сын тем самым сдерживающим от падения фактором?.. Спасали ли её от пропасти, по краю которой были вынуждены ходить Инспектора и которая неминуемо проглатывала сорвавшихся? Шестое чувство отвечало ей согласием ясным морозным шёпотом.      1. Каинущи — pet owner, владелец, хозяин      2. Сайкохазаадо — Psycho-Hazard      3. Токё — столица Японии, в самом что ни на есть правильном написании. Рада помочь.      4. «Кодомо ка?..» — «Ребёнок?..»      5. «Моо..» — негативное выражение, демонстрирующее некоторую раздосадованность говорящего      6. «Щикко… кан?.. Бука?.. Канщикан ттэ кото… ка?» — «Энфор... серы? Подчинённые?.. Инспектор, значит?..»

*****

     Когда-то огромный, вольготно раскинувшийся на несколько сотен тысяч квадратных метров, потрясающий воображение богатством живых красот, последний в Токё Ботанический парк сейчас будто немного приуныл, практически покинутый людьми ради приторной сказки голограммам, и был заметно притеснён властно отбиравшей у него территории жадной цивилизацией, словно добрый, бессильный старик униженно сжимаясь перед деспотичной молодёжью. Сегодня день не способствовал беззаботному и лёгкому настроению, совсем напротив: небо задумчиво скрылось за грозным холодом облаков, вальяжно затянувших лазурное полотно, и увлекло за собой в пасмурную тоску даже самовольное солнце, отчего воздух казался призрачно-серым, обесцвечивая краски жизни, а всё живое словно померкло под тяжестью одному ему ведомых раздумий.      Пребывание в кругу семьи в законный выходной день впервые не смогло подействовать на Щинобу волшебным лекарством; беспричинная на первый взгляд хандра природы удивительным образом совпала с её собственной, лишь усугубляя душевное неспокойствие. Женщину преследовало странное чувство, что кто-то перевернул всё с ног на голову, лишая обыденное привычности, дающей такое сильное чувство защищённости. Странное чувство напоминало сон, в котором всё подчинено туману и абстракции и по неизвестно чьей воле ты не можешь оглядеться вокруг себя, оценив тем самым уровень опасности, а посему даже мельчайшие и иногда знакомые детали привлекают внимание и заставляют чувствовать себя неуютно, отчего сразу хочется, чтобы было по-другому, но нет возможности задать точную формулу этому желанию. К таким деталям относились и вышагивающий впереди них притихший сын, когда Щинобу сегодня особенно предпочла бы видеть его восторг и энергию, и уверенно прижимавший её к себе муж, когда ей хотелось бы идти свободно и не приравниваться к чьему-либо шагу, и даже платье вместо привычного брючного костюма, которое её заставил надеть супруг. «Сегодня я хочу видеть тебя своей женой и матерью нашего сына, а не Инспектором, — твёрдо выразил он своё пожелание, смотря ей в глаза. — Если бы я мог, я избавил бы тебя и от этого наручника», — закончил мужчина, нежно целуя жену в левое запястье, чуть выше соскользнувшего по руке достаточно широкого, металлического браслета — коммуникатора, который носили Инспектора и Энфорсеры и не могли снимать его даже в выходной день на случай, если произойдёт что-то экстраординарное. Муж был прав и имел все основания требовать от неё этого — слишком много внимания уделялось работе, поэтому она подчинилась, однако глубоко внутри Щинобу пожелала бы провести весь день в одиночестве, имея в качестве собеседников исключительно собственные мысли.      …Серость неожиданно неприветливого, весеннего дня по-хозяйски властно и даже сердито укутывала жизнь в тяжёлое для слабых, человеческих душ покрывало, вышитое причудливыми, окаймлёнными неуловимой правдой реальности узорами меланхолии, отговаривая парк от буйного, яркого цветения, усыпляя примолкших птиц и животных, поклоняясь тоскливой, пасмурной погоде, погружая всё в напряжённую хмурость, схожую с той, что дают нависшие неразрешённые вопросы. Благодаря стараниям прохлады не привыкшие к недоброжелательности природы редкие посетители кутались теплее, меняли планы и вскоре поспешно покидали сад. Не приглянувшееся избалованным иллюзиями людям, привыкшим к теплу, яркой красоте и комфорту, царствовавшее настроение в волнительном трепете, будто боясь быть отвергнутым, чутко, будто преклоняясь, бережно, будто обнимая драгоценность, тесно переплеталось с душой одного-единственного никуда не спешившего человека — душой тонкой, настороженной, похожей на никому не ведомый, сложный музыкальный инструмент, разобраться в котором и подобрать мелодию, зазвучавшую бы магически и стройно, никто был бы не в силах, а если бы попытался, утонул бы во тьме безумия и непонимания. Обременённые бело-розовыми, нежными, скромными в своей красоте звёздами ветви пышно цветущей сакуры покровительственно и в ревнивой гордости укрывали собой с максимальным удобством устроившегося на простой скамейке, как в шикарном и дорогом кресле, безмятежного и отстранённого от всего несущественного для него молодого мужчину. Спокойствие, доходящее до равнодушия, читалось в холодном золоте осенних листьев его глаз, полуприкрытых тёмными ресницами, контрастирующими с аристократически бледной кожей и раскалённой добела расплавленной сталью его неровно остриженных, длинных волос; королевское, недоступное простым смертным, казавшееся таким естественным исключительно в его облике величие наблюдательный взгляд мог усмотреть даже в самых мелких деталях его позы: расслабленной осанке или положению правой руки на спинке «трона», небрежно облокотившейся на неё; непринуждённым достоинством сквозили его редкие, расслабленные движения. Несомненно, Макищима Щого был одарён сверх меры, если таковая существовала в его случае; ему было дано всё, но только не быть обычным человеком.      Раздражавшая и разгонявшая посетителей живительная прохлада служила Щого примерным спутником, позволяя разуму упиваться этим прояснявшим мысли источником и наравне с прозрачной серостью пасмурного дня, бесцеремонно обнажавшей природу и срывавшей её бесстыдные краски, вновь демонстрируя вещи в первозданном, истинном обличии, неприятном ординарным людям на таком низком, бессознательном уровне. Медленно оставляемый, растревоженный парк успокаивался и засыпал, лишая слух Щого необходимости слышать доносившиеся голоса и иногда даже какую-то «музыку», предоставляя ему шанс полностью насладиться хмурой реальностью и настоящими звуками жизни и погрузиться в своё занятие: в руке его мирно покоилась книга, ещё утром обещавшая стать последним компонентом идеального дня, но теперь страница за страницей постепенно рождавшая в его душе скучающее, тающее тягучим, горьким мёдом в глазах цвета пламени разочарование, проявлявшееся даже в манере держать эту не угодившую содержанием, бестолковую коробочку смысла — мягкая, тёмно-синяя обложка небрежно свёрнута в трубочку с одной стороны, словно для удобства, но одновременно слабый намёк на всё безразличие к предмету у серебряновласого читателя.      Притихшая мелодия задумчивого ветра, беспамятным, что-то потерявшим духом тревожащего всё на своём пути, кружившегося в вальсе безумства, была дополнена аккомпанементом чьих-то маленьких, коротких шлёпающих шагов; доля секунды, безотчётный миг — отрешённый, по-взрослому серьёзный взгляд цвета крепкого кофе проходившего мальчишки лет шести-семи пересёкся с надменно равнодушным, режущим нескрываемым сожалением взором горячего, расплавленного янтаря Щого, лёгкая досада мелькнула усмешкой на его губах, сопровождая мысль: «Кодомо ка?..» Нарушенный уже скрывшимся впереди мальчиком, с трудом дающийся сегодня вопреки всему покой поспешно собрал остатки достоинства напрасно: ожидания никогда не подводившей Щого интуиции подтвердились спустя несколько секундных мгновений, столь желаемая им тишина была вновь неуважительно свергнута голосами приближавшейся пары. Лишь немного заметное недовольство из-за вторгавшихся в его бесценное уединение утомлённо осело в глазах молодого человека, растворяясь и утяжеляя взгляд, цепко вонзавшийся в белоснежные страницы и терзавший слова. «Моо…»      — … не нужно усердствовать, ты и так делаешь всё от тебя зависящее, — мужской голос звучал столь мягко, что казался почти умоляющим.      — Видимо, не всё… — отстранённо, задумчиво ответила ему его спутница, в чьих интонациях ясно угадывалось напряжение с тем самым оттенком, когда его причина не найдена; не видя девушку, но только слыша, Щого с лёгкостью предположил бы, что она хмурится и не замечает этого, что самоконтроль, выдававший сам себя с головой характерными, застаревшими нотками привычки, практически полностью ослаблен. — Атсущи, дело вовсе не в этом. Энфорс… Мои подчинённые…      — Твои подчинённые получили всё, что только можно было в их условиях, — не колеблясь, жёстко перебил её Атсущи. — Им почти ни в чём не отказывают, их не лишают материальных благ, поскольку обеспечивают жильём и достойной их опасной работы зарплатой, ты сама говорила, что…      «Хо?.. — неосторожно сорвавшаяся с губ девушки оговорка неожиданно оказалась сильней не угодившей столь разборчивому вниманию книги, беспомощно пытавшейся вернуть к себе настоящий интерес Щого. — Щикко… кан?.. Бука?.. Канщикан ттэ кото… ка?» Макищима расслаблено переменил позу, по-прежнему не отрывая от потерявших авторитет белых листов несколько рассеянный из-за сквозившего в нём разочарования взгляд; как только он аккуратно коснулся страницы с намерением перевернуть её и как только рука легла на обложку, будто приобнимая её, в сердцевину раскрытой книги с нежным вздохом соскользнули две цветочные снежинки сакуры, сорванные бездумным ветром и брошенные на произвол судьбы, словно наскучили ему, едва поддавшись на его уговоры. Неожиданные кандидатуры на роль закладки, ласковым шёлком задевшие пальцы, чья бледность сочеталась с нежно-розовым оттенком доверчивых лепестков, в одно мгновение стали не просто символом, пригодившись Щого; следующая страница так и не явила своё содержание требовательному читателю, проиграв звучавшему диалогу незнакомцев.      — Я говорю не об этом, — прервала пылкую речь собеседника разоблачённая, но не подозревающая об этом Инспектор. Женщина замедлила шаг и резко остановилась, вместе с ней и её спутник; размеренный стук каблуков более не мешал разговору, и бесцеремонно вклинивавшиеся в стройную, прохладную тишину, привнося вскоре резонанс своей категоричностью, реплики стали слышны ясно и отчётливо. — Каким образом определяются потенциальные преступники?..      Её вопрос осел в воздухе, медленно тая тяжёлым дыханием беспричинного беспокойства, сплетавшегося с непониманием и зарождавшимся огоньком возмущения. Тихим шёпотом оглашая собственный приговор, выскользнувшие из руки по воле Щого страницы книги сомкнулись, грубо сминая доверившиеся ей нежные слезинки сакуры, лишая их былой красоты и доступа к жизни.      — Что ты думаешь, Атсущи? На основе чего, по какому принципу Сибил делит человеческие души? — полная скрытой, хмурой тревоги, приободрённая ложным чувством уединения незнакомка не просто настойчиво искала ответ среди мыслей своего спутника на не дающую ей покоя тему, вопрошая наивно и строго, как это сделал бы ребёнок, указывающий на никем не замеченные трещины разрушающегося фундамента храма и неспособный привлечь внимание взрослых. Её тихие слова растворялись в безразличном напеве усиливающегося ветерка, но приобретали непоколебимую власть над посторонними звуками, перевешивая и усмиряя своей тяжестью; они напоминали мягкие, неосторожные шаги идущего в молчаливой, гнетущей тьме в неизвестном направлении, и лишь владелец проницательных золотисто-медовых глаз, цепкий взор которых с хищным отблеском заинтересованности устремился к хозяйке провокационного вопроса, прекрасно представлял себе, что неведомый для говорившей путь способен привести к притаившейся, прожорливой пропасти.      По-прежнему не имевшее должного доказательства предположение Щого о статусе девушки перестало нуждаться в подтверждении, едва с затаившейся в пламени искрой благосклонности взгляд обладателя феноменальной памяти коснулся стоявшей всего в нескольких метрах пары и идентифицировал в брюнетке уже встречавшегося человека: лица сотрудников Бюро Общественной Безопасности, как и их имена с послужным списком и биографией, были так или иначе в разной степени знакомы Макищиме, ведь свержение крепости из базы данных Коанкёку — давно пройденный этап, и по малейшей прихоти молодой человек мог позволить себе узнать всю необходимую информацию и даже больше. Однако сейчас точные факты совсем не являлись приоритетом для знатока человеческих душ. Макищима Щого неторопливо выпрямился и откинулся на спинку скамейки, улучшив так обзор и намеренно не привлекая внимание к себе лишними действиями — его полностью устраивало положение нежеланного слушателя, надёжно укрытого тяжёлыми ветвями его личного цветущего стража; миловидной, достойной называться классической, внешности девушка, заставившая разборчивое любопытство опасного мужчины очнуться и по-новому оценить происходящее, не только подвергала прорывавшемуся сквозь моральную блокаду сомнению существующий строгий порядок жизни, но и дерзила тусклым цветам пасмурного дня, выбиваясь из палитры его красок, сложившейся под влиянием надвигающейся, задумавшейся грозы. Плохо скрываемый лихорадочный блеск агатовых глаз выдавал творившиеся в душе хозяйки хаос и неупорядоченность, несмотря на мнимую, оборонительную от посторонних взглядов функцию чёлки; граничившая с неестественностью бледность казалась почти болезненной из-за присутствовавшего в образе незнакомки какого-то духовного надлома и вступала в беспроигрышный союз сочетания с чёрно-смоляными, без всякого другого оттенка, волосами, ровными прядями спускавшимися до самого пояса, столь тяжёлыми, что даже ветерок не осмеливался нарушить их укладку; контрастные, но так мирно и горделиво уживавшиеся в облике женщины краски ввязывали в спокойное сосуществование даже насыщенного синего цвета платье, несколько скрытое светло-бежевым плащом, и алую помаду — единственное на первый взгляд пятно макияжа на её лице; всё вместе объединялось в броский, но эстетически изящный, завершённый образ. Врождённая наблюдательность позволила Щого лишь за пару секунд высмотреть мелкие, но такие важные для выводов детали, как обручальные кольца у пары или же сверкнувший из-под рукава плаща девушки серебристый браслет, издалека похожий на часы для незнающего человека, но удостоверявший догадку Макищимы относительно профессии говорившей.      — Что вчера случилось, Щинобу? — супруг мягко коснулся плеча жены в знак поддержки, спрашивая требовательно и строго. — Отчего такие вопросы…      — Неважно, — приободряя мужа виноватой полуулыбкой, Щинобу настойчиво продолжила. — Я постоянно думаю об этом, но не понимаю… — от лёгкой улыбки не осталось и следа, её заменила приглушённая тоска в голосе. — Что я и мы все делаем не так?.. Мир так изменился, да? В лучшую сторону, ведь правда? А мне всё время кажется, что перевернулся с ног на голову, — девушка нахмурилась и опустила глаза, не выдерживая взгляда мужа, складывая руки ему на грудь и сжимая кулаки. — Что это за отбор такой? — решилась произнести самое важное, самое наболевшее Инспектор. — Каким образом Сибил делит людей, по каким критериям? В чём провинились мои подопечные? Те, кто ничего не совершил и не помышлял даже? Чем ей могли не угодить дети? — мелодия тоски переплелась с нотками возмущённого, лишь на мгновение вспыхнувшего гнева. — В конце концов… — она, словно запнувшись из-за неожиданной мысли, на секунду замолкла, но договорила, доверительно прислонившись лбом к груди супруга и получая в ответ крепкие объятия. — В конце концов… в угоду чему и как она рассудила и поняла, что из нас получится хорошая пара?..      Многочисленные вопросы сыпались словно сверкающие вдалеке молнии, служившие гонцами грома, взывающего к грозе, и дополняли тяжёлую, невыносимую для ординарных представителей человечества атмосферу сурового дня. Щого с удовольствием для себя отметил, что компонент, завершающий композицию идеального дня, способный рассеять привычную рутину, найден и что осталось лишь умело распорядиться им; на его тонких губах блуждала редкая, задумчивая, полная магии очарования улыбка, освещая аристократичные черты лица и придавая им обманчивой мягкости, пока в осенне-золотых глазах, частично скрывшихся из-за наклона головы под платиновыми прядками, едва откликавшимися на невесомые прикосновения ветра, коварно оживала лениво потягивавшаяся, опасная заинтересованность. Определённо, Макищима Щого совсем не был простым человеком со свойственными этому типу требованиями и стандартами.      …Щинобу примолкла в ожидании ответа Атсущи, вдыхая его родной и привычный запах, не стесняясь собственной беспомощности и нужды в нём, столь ярко выражавшихся в том, как крепко она вцепилась в своего любимого мужчину. Ей так хотелось, чтобы он понял.… До напряжённой боли, пронзавшей её душу, ей хотелось знать, что он полностью, всецело понимает её тревоги и их причины и что может найти для неё ответ — ведь так всегда было.      — Щинобу… — Акимото склонил голову, целуя жену в макушку, как ребёнка, а затем, немного отстранив от себя ровно на столько, чтобы взглянуть ей в глаза, произнёс твёрдо и уверенно, но с различимым только для неё вздохом. — Мне достаточно и того, что в отношении хотя бы нас она оказалась права. Ничто не имеет значения, кроме тебя и нашего сына.      Он ободряюще улыбнулся, но Щинобу неожиданно резанула по сердцу словно бы ужаленная, поспешно скрывающаяся печаль в глубине его потемневших светло-карих глаз, и сорванная с правды мантия-невидимка бесстыдно обнажила неприятную, не успевшую на сей раз перепрятаться мысль, ошарашившую её так, что перехватило дыхание: «Эгоистка!»      — Всё в порядке, — опередил Атсущи любимую жену, порывавшуюся что-то сказать. — Я принесу что-нибудь попить, а то как-то прохладно. Сейчас вернусь.      Исходящее от мужчины тепло в мгновение потревожил ветер, безжалостно раздирая в клочья столь бесценное, хрупкое для Щинобу чувство, которое она не могла удержать насильно: Атсущи отпустил её и отправился к давно пройденным ими автоматам с горячими напитками, установленными в самом начале аллеи. Торжествующее над другими притихшими эмоциями и мыслями чувство вины завладело ею, беспощадно расправляясь с любыми оправданиями и отвлекая внимание даже от столь беспокоившей пару минут назад темы. «Эгоистка! — снова со жгучей досадой на саму себя повторила Щинобу, смотря на широкую спину удаляющегося размеренным шагом супруга. — Он же всё для меня делает.… Он же никогда ни на что мне не жалуется. А я…» Не выдержавшая заключённого в ней обвинения мысль была раздавлена собственной тяжестью, но справиться с поднявшимся вихрем чувств было женщине не под силу: именно Акимото Атсущи — её безмятежная, солнечная гавань, любимый человек, встречающий любую её с тёплой улыбкой и излечивающий душевные раны одним прикосновением, умеющий поддержать и поделиться страстно необходимым спокойствием, возрождающим желание жить — все семь лет отношений ревниво и бережно хранил их семью, своё сокровище, бескорыстно одаривая утешением выбравшую нервную работу жену, не попрекая ни в чём и всегда отогревая светом своей души её, играя и занимаясь с их сыном, излюбленным и избалованным чадом, так, будто был его ровесником, отчего становился единственным и неповторимым кумиром ребёнка. Атсущи делал далеко не просто многое, он делал всё, чтобы сохранить, сберечь их хрупкое счастье в окружении суровой, жестокой и не всегда понятной реальности. Именно он построил эту крепость, защищавшую от непогоды и создававшую собственное уютное настроение, на его плечах держалось всё, он был стальным стержнем и непоколебимой опорой, и он никогда не портил эту ставшую такой живой и ощутимой иллюзию гармонии и любви проблемами из внешнего мира, связь с которым по неписаному правилу должна была прерываться, как только они заходили в собственный храм жизни. Да, Атсущи выигрывал от этого не меньше, чем сама Щинобу, нуждавшаяся в их семье как в воздухе, но дорожил, может быть, даже больше. Муж всегда позволял ей выговориться, но привносить в их уединённую, отстранённую от грубости мира жизнь неясные, не касающиеся семьи, отнимающие внимание заботы и сомнения в чём-то фундаментальном было совсем другим вопросом и при этом совершенно несправедливым.      Тяжело вздохнув и осознавая свою ошибку, Щинобу рассеянно взглянула вперёд в поисках сына, но мальчика нигде не было видно. «Как много он слышал?» — поразилась неприятной и неожиданной мысли мать, не желая объяснять слишком любопытному, смекалистому не по годам мальчику свои вопросы и сомнения, о которых он непременно захочет расспросить или же которые может просто запомнить и неправильно истолковать впоследствии.      — Щого-кун, куда ты ушёл?.. — громко позвала сына Щинобу, возобновляя шаг и устремляясь дальше вдоль аллеи, полностью уверенная в том, что здесь они одни.      Рассерженная, недружелюбно звенящая тишина собирала остатки собственного достоинства, покинутая даже обиженным ветром-баловником, когда быстрый стук каблуков вновь бесцеремонно сверг её правление. Потребовалось не больше минуты ходьбы, мимолётного взгляда, бездумно зацепившегося за насторожившую деталь, и сбившегося на долю секунды дыхания и ухнувшего куда-то вниз сердца от осознания неприятной правды, и, наконец, Щинобу заметила давно находившегося здесь, а для неё будто только материализовавшегося постороннего: молодого мужчину, восседавшего на парковой скамейке весьма непринуждённым образом под самыми пышно распустившимися стражами, украшенными снежно-белыми и нежно-розовыми цветами сакуры, властно и бережно укрывавшими его своими длинными и красивыми ветвями от ненужных ему взглядов. Помимо деревьев, верных хранителей, служивших на благо уединения, все скамьи на данной аллее уютно отгораживались невысоким каменным полукругом, ещё более затрудняя возможность заметить вероятных нежеланных свидетелей, поэтому Инспектор, не любившая искренне высказываться не при родных и близких, коих было не так уж и много, укоряя себя за подобную оплошность, не могла не принять на заметку оправдывавшие её промах важные детали. Эти мысли едва ли завладели её вниманием надолго, порабощённые пробудившимся дыханием удивления: Щинобу не могла бы сразу ответить, что в облике незнакомца зацепило её так сильно — замеченная первой настоящая бумажная книга или необычная, магнетически привлекавшая внешность, в которой с затаённым превосходством сочетания объединились чёрные и белые цвета, обманчиво сплетаясь с красками окружающего мира, служившим ему преданным фоном, и в то же время высокомерно отталкиваясь от них, как от чего-то более не способного пригодиться, и контрастно выделяясь из общей основы. Потревоженные, самую малость распушённые непоседливым ветром жемчужные волосы безмятежно гармонировали с белизной сакуры, не способной затмить их и смирившейся с этим, а самые длинные пряди скрывались под тончайшим, пушистым тёмно-серым шарфом, оберегавшим своего хозяина в этот удивительно прохладный для апреля день, свободно устроившись на его плечах в пару оборотов и являясь переходным элементом к доминировавшему сейчас в цельном образе непроницаемого, сдержанного оттенка чёрному, длинному плащу, из-под которого вырывался и снова соперничал за право лидерства будто бы привилегированный лилейный цвет брюк; Щинобу пришла в голову забавная, тут же растаявшая туманом мысль, что если этот молодой человек желал ничем не отличаться от окружающих его людей и вписаться в меланхоличный наряд природы, то у него вышло с точностью до наоборот — он стал ярким бело-чёрным пятном потерявшего даже эти краски мира. Окутанный тайной и лукавством ауры незримой опасности незнакомец медленно поднял идеального карамельного оттенка глаза, отрывая взор от книги, в тот самый миг, когда она проходила мимо, невольно замедлив шаг, и одарил неожиданной, сбивающей с толку мягкой улыбкой, придающей его лицу столь очаровательную виноватость будто бы за подслушанный разговор, но при этом открыто позволяющей заметить не разгадываемое лишь кратким пересечением взглядов некое чувство; Щинобу запнулась и неосознанно тут же подавила в себе желание остановиться, уверенная, что причиной рождения такой мысли послужила неуловимая магия харизмы нежеланного свидетеля её слабости, врывающаяся интервентом в её разум, сдававшийся без боя, и подчиняющая своему владельцу все реакции, мирно обезоруживая их. Оставившую улыбку без ответа и поспешно удаляющуюся на казавшееся безопасным расстояние женщину продолжало преследовать саднящее ощущение, что ей в спину направлен жгущий непонятным ей интересом взгляд глаз цвета всегда такой любимой ею карамели.      — Каа-чан! — радостный возглас ребёнка помог Акимото избавиться от вызванной неожиданным, странным незнакомцем рассеянности, из-за которой она даже не поняла, откуда ей навстречу вышел её сын. Маленький Щого подбежал к ней, и она отвела взбудораженного какой-то идеей, заставлявшей его чёрные глаза блестеть, мальчика к свободной, точно так же отгороженной скамье.      — Я придумал! — сообщил сын, не скрывая своей радости и звонко делясь ею с округой. — Хочешь, мы с папой сохраним их тебе навечно?.. Папа может сделать специальный раствор, и мы… — мальчик высыпал матери в ладонь несколько сорванных безалаберным ветром, пока ещё дышащих свежестью цветочков, нежным шёлком приятно щекотавших пальцы. — Можно взять веточки, — взахлёб продолжил довольный своей придумкой Щого. — Я создам букет для тебя. И папа тоже. Хочешь?.. У тебя всегда будут живые цветы, тебе не придётся ждать, пока они снова зацветут в следующем году, — ребёнок улыбнулся ей счастливой и любящей улыбкой, затмевавшей для женщины любую горесть.      Щинобу улыбнулась ему в ответ и перевела взгляд на капельки сакуры, доверительно и покорно устроившиеся в её ладони среди собственных отлетевших лепестков.      — Нельзя, Щого-кун, — тихо ответила ему мать, осторожно касаясь нежно-белых цветов, ощущая их уходящее тепло. — Позволь им умереть своей смертью, — печально закончила она и приободрила расстроившегося сына улыбкой. — Но спасибо, что думаешь обо мне, мой дорогой.      Сын примолк и, насупившись, тоже взглянул на тщательно отобранные им бело-розовые звёзды в руке у мамы, притрагиваясь к ним своей маленькой ручкой куда более бережно, чем высыпал.      — Что такое своя смерть?.. — хмурясь, спросил Щого и поймал взгляд матери, серьёзно и пристально всматриваясь в такие же, как у него, агатовые, с мягким отблеском глаза и заставляя Щинобу ненадолго задуматься о том, насколько корректным будет говорить с шестилетним ребёнком на вечные и спорные темы, на которые далеко не у всех взрослых в настоящее время найдутся ответы, не вбитые им в голову любящей стандарты системой, однако желание научить своего сына размышлять вне рамок и делать собственные выводы стало приоритетней и важней, чем возможная, не подтверждённая ничем неправильность такого обсуждения.      — Это… — Щинобу откинулась на спинку скамьи, — …возможность покинуть мир не раньше, чем придётся. А сам ты как думаешь? — мальчик отвёл затуманившийся взгляд и погрузился в раздумье под внимательным надзором матери.      — Точно так же… — протянул маленький Акимото и, охваченный новой мыслью, резко повернулся к ней и затараторил, — Но ведь смерть — это исчезновение, верно?.. Если они исчезнут в итоге… — Щого снова вернулся к волновавшей его теме и указал на безмятежные, доживающие последние мгновения цветы, — Если они могут обрести вечность, то почему же нельзя?.. Ведь они такие красивые… — он с нежной лаской коснулся лепестков и вопросительно взглянул на маму.      — Красивые, — согласилась Щинобу, ссыпая хрупкие слезинки сакуры на колени, где на синем фоне платья они стали похожи на уменьшенную копию лотосов в объятиях тёмной воды; женщина обняла своё маленькое сокровище, потрепав его по щеке и заставив тем самым усмехнуться и смешно поморщить нос. — Не существует ничего вечного, — наконец, произнесла она, ощущая, как её голос властно довлеет над успокоившимся перед надвигающейся бурей миром, суженным для неё сейчас до этой аллеи. — Это правда. Но, знаешь… Именно поэтому жизнь имеет ценность.      Щинобу украдкой взглянула сквозь переплетавшиеся ветви деревьев на находившуюся чуть поодаль от них скамью с бессознательным желанием увидеть там поразившего её незнакомца: вызвавший у неё противоречивые чувства внимательный читатель по-прежнему не собирался покидать насиженное место, будто его совсем не волновали портящаяся погода или посторонние наблюдатели. Незаметно для себя она нахмурилась.      — Значит, если… вечных вещей не существует… если всё исчезает в итоге... — медленно, словно смакуя слова и формируя мысль, не зная, произносить ли это вслух, начал маленький Щого. — То разве в том, чтобы жить, есть смысл?..      — Конечно, есть, — намеренно твёрдо отчеканила Щинобу, возвращая взгляд к погрустневшему, задавшему недетский вопрос сыну. — Каждый определяет этот смысл сам для себя. Например, для меня мой смысл — это ты, — улыбнулась мать, крепче прижимая к себе ребёнка и с облегчением видя, как его лицо светлеет любящей улыбкой, чувствуя, как он обнимает её в ответ, насколько хватает силёнок.      От тревожных, разрозненно расползавшихся мыслей Щинобу отвлекло приближение Атсущи с виноватой улыбкой, смущённо теребившим на макушке длинноватые, и без того растрёпанные, как у сына, волосы.      — Извините, но автоматы не работают, — сообщил супруг, вызывая у жены усмешку и присаживаясь рядом с семьёй. — И нам лучше вернуться бы домой, — Атсущи поднял голову и взглянул на лениво и недовольно бурчавшее небо, готовившееся показать человечеству свою мощь. — Скоро начнётся ливень, судя по всему.      Инспектор во второй раз обратила взгляд в сторону такого привлекающего и отталкивающего одновременно свидетеля их семейной идиллии, и её настигло странное чувство, что, несмотря на все старательно прятавшие от неё незнакомца ветви и цветы, она по-прежнему видит ту самую пугающую и очаровывающую мягкую улыбку.      — Пока не наступит вечер и пока не стемнеет, — медленно произнесла Щинобу, не отрывая взгляда от столь интересного для неё направления, полностью уверенная в своих словах, — дождя не случится. April 3, 2112.      Энфорсер Первого Отдела Когами Щинья возвращался с очередного, утомительного, ничем не примечательного дежурства к себе «домой», что значило всего лишь проехаться на несколько этажей здания Бюро вниз, где с издевательским комфортом, со всем необходимым были обустроены личные для каждого потенциального преступника, служившего на благо любимой страны, но не считавшегося полноправным сотрудником и гражданином, «апартаменты»: квартирки, больше напоминавшие конуры своим мрачно нависшим каменным сводом потолка, скудным светом и не вдохновляющей обстановкой, что всё вместе объединялось в очевидную цель услужливо напоминать латентным об их статусе и о совершенно временной, свысока дарованной благодати избегать реабилитационные центры и изоляторы как можно дольше. Однако вовсе не жилищные удобства и даже не собственное положение в обществе, приравнивавшееся практически к рабскому, заставляло молодого мужчину пребывать в подавленном настроении, так явно и давно поселившемся в каждой чёрточке этого некогда ухоженного по всем правилам хорошего тона, холёного любимца фортуны — и в серебристом, тяжёлом от терзавших раздумий тумане глаз, под которыми оттенявшие белую, словно девичью, кожу тёмные мешки вызывающе являли собой неопровержимые доказательства постоянной бессонницы и кошмаров, и в медленных, будто ленивых, но на самом деле автоматически, с трудом совершаемых движениях, и во внешнем облике в целом, чью потрёпанность дополнял такой же усталый, когда-то дорогой, костюм, читалась широкая, довольная всем роспись поработавшей на славу фрустрации. Время неустанно бежало, словно по бесконечной беговой дорожке, то замедляясь, то ускоряясь, лишь одним своим бездумным желанием усложняя и упрощая процесс жизни в мире, но для Щиньи всё оставалось по-прежнему, и с возрастающим раздражением бывший Инспектор ощущал, как возможности при тайной помощи времени убегают сквозь пальцы, как песок, неминуемо и быстро в никуда, оставляя его ни с чем в усмехающейся, подбирающейся к нему — или уже подобравшейся — тьме.      — … думаю, теперь всё будет хорошо. Не переживай. Я рада, что всё в порядке, Маи-чан, — до погрязшего в мрачных, едва ли варящихся мыслях Когами донёсся прекрасно знакомый ему женский голос с той самой теплотой, по которой можно понять, что владелица его улыбается искренне и с душой, и это будто послужило для духовно усталого Энфорсера свежим глотком воздуха.      «Аикаваразу нэ, Китагава», — с неосознанной усмешкой, принёсшей крохотное и практически не заметное среди более доминантных, сложных и хмурых чувств облегчение, Щинья неторопливо направился туда, откуда был слышен разговор.      7. «Аикаваразу нэ, Китагава» — «Не меняешься, Китагава»