El sueño de la razón produce monstruos Сон разума рождает чудовищ Франциско Гойя
Кто-то за стеной, кажется, делает ремонт. Визг дрелей звучит почти сыто, посылает вибрацию по всей комнате, заставляет мелко трястись кровать, перемалывает мозг в мягкую кашицу. Тишина в перерывах кратковременна и сиюминутна, ее едва хватает на то, чтобы серый фарш в моей голове, истекая сукровицей, заполняя горчащей слизью мой пищевод, собрался снова в отдельный орган, являющийся физическим воплощением того, что я есть. О том, что я есть, расскажет мир вокруг. «Убийца, убийца, — визжат дрели, — убийца! Убиииииийца!» — вибрирует на грани слышимости пружина в матрасе под моим ухом. Я пытался заглушить хотя бы ее скрип пухом подушки, но перья под наволочкой шевелятся и шуршат, повторяя неслышно страшное слово. «Убийца», — вторит приглушенное эхо голосов. Голоса, в отличие от инструментов, не звучат на одной ноте, они то и дело меняют тональность, понося меня почти музыкально, и каждый раз, когда чей-то возглас звучит особенно громко, мою левую руку дергает боль. «Убийца, — стучит по плинтусам и по моему черепу молоток, — убийца», — забивает он гвоздь за гвоздем, складируя свой приговор, будто гимн строительству. Если бы содержимое моей головы состояло из деталей лего, тех самых, что лезут ночью под пятки, то их нетленный бессмертный пластик сложился бы в виселицу. Толпа лего-человечков рукоплескала бы в экстазе, пока моя личность дергает ногами в равнодушном воздухе. На третьей неделе — когда я еще считал — я пытался повеситься на дверной ручке, спасибо гуглу за обилие инструкций и туториалов к самоубийству в домашних условиях. Но у меня не получилось: я только нырнул в темноту, и мое тело проснулось, задыхающееся, потное, и, судорожно стянув с красной шеи затянувшуюся петлю, долго кашляло, капая слюнями на ковер. Мое тело уткнулось потом в этот ковер лицом, и он отвратительно пах пылью и мокрой собакой; не пульсируй отчаянно моя глотка в попытках наглотаться кислорода, оно бы блевануло от этой вони. Отдышавшись, мое тело встало, вытерло с липкого мокрого лица слезы и комочки пыли и ушло к холодильнику. Скрипнула старая дверца, чьи ржавые поршни неохотно пускали меня к своему содержимому, и моя рука с вздувшимися венами загребла внутри и вытащила бутылку пива. Ловко чиркнула ей об краешек ответившей недовольным скрежетом дверцы, заставив отлететь куда-то крышку — хотя я так никогда не умел, — и тело присосалось к ледяному горлышку, делая огромные морозящие мозг глотки. Запертому внутри мозга мне показалось, что я лежу в ящике морга, и кто-то снаружи только что понизил температуру до минимума. Из ящика я не мог видеть, что присходит, но чувствовал, как мои ноги вынесли меня в ванную, руки, поставив бутылку, открутили кран и заплескали водой в лицо. Глаза видели лицо, и это лицо я видел во сне, постоянно видел во сне — но сейчас на нем не было крови, оно не было бледным до синевы, его лоб не раскрывался кровавым месивом под слоем будто бы яичной скорлупы; нет, это было живое лицо. Дно ящика под моей спиной провалилось и я упал в черноту.***
Я открыл глаза. Походу, мне приснился ужасный сон: будто бы я был мертв несколько месяцев! Ну да пиво творит чудеса, благодатная влага, святая вода. Первая бутылка с того момента, как якобы перестало биться мое сердце, поставила все на место. Этот придурок промазал. Еще бы ему не промазать, он всегда был до абсурда криворуким и трусливым. Да он вообще всего боялся, всегда приходилось его практически вытаскивать на улицу, ну кто вообще так живет. Я его и с Майей познакомил, хотя и не надеялся ни на что особо. Майя, конечно, всем давала, но хрен его знает, стояло ли вообще у этого идиота. Он в присутствии девушек еще со школы вел себя, как евнух. Но у Майи доброе сердце, она ему дала в конце концов. Они даже на пару свиданий сходили, он за ней так мило ухаживал. Не видел и отказывался обращать внимание, что она шлюха. И все ржали за его спиной, включая саму Майю, но та делала это как-то вполовину искренне. Наверное, ей было приятно, что кто-то видит в ней личность, даже если это видение ни капли не соответствовало действительности. Даже если этим кем-то был на голову ебанутый задохлик. Этот полоумный скелет пытался проломить мне череп молотком, кто бы мог подумать. Хорошо, что его тощие ручки не сумели сгенерировать достаточно силы, чтобы доставить мне больших неприятностей, чем шишка на лбу. Неудивительно, впрочем, что мне кошмары снятся. Иисусе, идиота было почти жалко. Враз выплеснуть все, что накапливалось годами — еще бы тут не съехать. Конечно, это не повод для убийства, но моя вина в произошедшем определенно есть: не стоило говорить психически-неуравновешенному дебилу, что он дебил. И уж точно не стоило преувеличивать в пылу ссоры.***
Заглушающие все вокруг звуки за стеной смолкают к вечеру, оставляя за собой щекочущий звон в ушах. «Ууурбийца, — урчит мой живот, — убззиииииийца», —вторит ему электричество. «Убиииийца, убийца, убийца!» — надрывается на тысячу голосов город за окном, столь милосердно прячущийся днем за шумом ремонта. Все они ненавидят меня, но никто не может ненавидеть меня больше, чем я сам. Наверное, даже он не ненавидит меня больше, чем я сам. За что мне тебя ненавидеть? Мне бы хотелось свернуться бесконечной спиралью, рулетом из плоти, чтобы мои кости под давлением стерлись в муку, чтобы мои нейроны разнесло на мили друг от друга, уничтожив начисто все их связи. Чтобы кожу растянуло до тонкости шелка, проскальзывающего в кольцо — ненавижу человеческий эпидермис. Я локтями стискиваю раскалывающуюся голову, царапаю позвоночником молчащую стену, коленями подпираю лоб. Постель пахнет потом, кисло и мерзко, я не помню, когда я стирал простыни в последний раз, но стиральная машинка выла так издевательски, так бодро прыгала на месте, что все сорок минут цикла я провел в наиболее отдаленном от ванной месте квартиры — на коврике у входной двери, — плача. Я слышал приглушенный гул из подъезда, я чуял запах чужой еды — будто кто-то варил труп. Я слушал отдаленный скрип, будто кто-то проворачивал в мясорубке кости. Чувствовал шорох, будто кто-то рассыпал соль. И я все равно был оглушен грузным танцем ненависти обезумевшей машины. Когда все мое существо было переполнено страхом, и мне начало казаться, что я снова проваливаюсь в темноту, что ворс коврика под моими голыми руками похож на чей-то грязный волосатый скальп, машинка разразилась сытым писком. И смолкла. «УБИЙЦА!» — закричала тишина мне прямо в ухо, и я вторил ей своим криком. Ворс ковра вытянулся нитями, волосами и стянул меня сетью, забил мне рот и нос, сплел вместе ресницы намертво, пока чернота не осталась единственной константой вокруг меня. Когда я был маленьким, я не любил черный цвет. Он пугал меня, я представлял всевозможных монстров и чудовищ, прячущихся в темноте, и никто не мог заставить меня уснуть без включенного ночника. До того, как я попытался повеситься, я не знал, что такое настоящая чернота. В ней нет монстров. В ней ничего нет.***
Я проснулся на коврике у двери. Странное место для пробуждения, конечно, но я просыпался и не в таких. Стоит вспомнить только тот раз, когда на день рождения Майка мы все наклюкались до абсолютно животного состояния, и потом долго не могли восстановить всю цепочку событий в памяти. Самым забавным был, впрочем, тот факт, что я проснулся голым на запертом снаружи чердаке, и в определенный момент мне пришлось нассать в какую-то вазу, чтобы не осквернить бесповоротно чердак друга. Нашли меня только через несколько часов, когда я уже охрип — дьявольская звукоизоляция — и мы так и не поняли, как я там оказался. К слову, про вазу я никому не сказал. Только этому идиоту уже намного позже, пытаясь заставить его рассмеяться, когда его совсем прижало. Он даже улыбнулся — большая редкость в такие его периоды. Интересно, размышляли ли Майк и его родные о возможном источнике вони на чердаке? Этот придурок на вечеринку не пошел, сославшись на головную боль. Ну-ну, так мы тебе и поверили, задрот ты несчастный. Я, конечно, никому не говорил, но я-то знал, почему засранец всегда отказывается от алкоголя. Он ему запрещен по состоянию здоровья! Я помню, когда мы были детьми, он был невероятно хилым и забитым, его пиздили все, кому не лень, а он только слабо отмахивался. Еще и каждый ланч глотал какую-то таблетку. Последние несколько месяцев, после того, как они разбежались с Майей (если это можно так назвать), он должен был пить их уже трижды в день. Видно, та еще помощь, эти легальные наркотики. Точно сунули его в психушку, а не в тюрьму, после той попытки убийства. Не нужно было давать ему пробовать марки. Сам в бэд-трип ушел, так и меня затащил — впервые в жизни я почувствовал на себе обратную сторону силы лсд. Кислотные ситхи к себе совершенно не располагали. Мне он не нравился никогда, но мне было его жалко. Собственно, об этом я ему и сообщил, как мог, доступно, когда он с криком набросился на меня. Мы дружили со средней школы, потому что тогда мне приелось наблюдать, как он ото всех получает пиздюлей, но он продолжал смотреть на меня, будто я его вот-вот ударю. Как меня тошнило от этого загнанного взгляда, от его болезненного страха перед всем «снаружи», перед неумением быть честным с другими — и с самим собой. Как же меня это бесило. Я, вообще-то, наоборот защищал его от обидчиков, а он смотрел на меня так. Придурок неблагодарный. Кстати, как я, интересно, оказался в его квартире? И почему тут, черт возьми, так грязно? Повсюду какая-то белесая пыль и сор, а он, обычно, тот еще чистоплюй, даже в сложные свои периоды. Я всегда умирал от зависти. Как же я хотел свою квартиру! Оплачивали ему его предки, места было достаточно много, несмотря на единственную комнату, служащую и гостиной, и спальней. Когда я приходил, он всегда сидел на своей, как в отеле, аккуратно заправленной кровати и смотрел на меня из-под бровей. Мудила.***
К полуночи мой желудок сходит с ума. Я чувствую, как обтекает волнами мои ребра простыня, как штаны сползли с костей таза, и, главное, как внутри меня все угрожающе ворочается и гудит, будто я подхватил паразита. Огромного, жадного, ненавидящего все живое и собирающего пожрать меня изнутри, начав с органов пищеварения. Его беззубые челюсти мнут деснами мои слипшиеся кишки, а язык обводит изнутри стенки желудка, заставляя их натягиваться и шевелиться. И все это под непрекращающееся биение чудовищного сердца, которое я слышу даже здесь: «у-би-йца, уб-ийц-а», — посылает оно ненависть в мой мозг сквозь слои полиэтилена. Мой желудок сворачивается внутри себя и гудит, но я скорее сдохну от голода, скорее дам монстру сожрать меня, чем съем еще один кусок мяса. Во второй раз я решил принять таблетки. Девчачий способ уходить, но при мысли о блестящих лезвиях и черных дулах меня мутило, и я понимал, что на подобное мне смелости не хватит. Пока. Мое тело поднялось с кровати и пошло в ванную через неопределенное время после того, как я проглотил целый пузырек белых пилюль, которые давно перестал принимать, и запил их пивом. Зайдя в ванную, мое тело встало на колени перед унитазом и, наклонившись, сунуло два пальца себе глубоко в глотку. Немного позже, когда мои внутренности превратились в сухие слипшиеся комки подгнившей плоти, а мой разум подернулся темной маслянистой пленкой, тело встало, скрипнув коленями. Оно совершило попытку подойти к раковине, но попытку эту свела на нет кровь, тягучей густой волной окатившая мой мозг. Я пошатнулся и провалился в черноту.***
Иисусе, как же мне было плохо. Голова раскалывалась, кошмарный привкус во рту безошибочно намекал на то, что я блевал я долго и обстоятельно. В общем-то, содержимое унитаза служило этой гипотезе несомненным доказательством. Гадость. Скривившись, я нажал на смыв и, пока водоворот мутной воды уносил содержимое моего желудка вниз по канализации, открутил кран и сделал несколько больших глотков воды. Которая тут же поднялась вверх по пищеводу, и мне пришлось спешно наклоняться над унитазом — снова. Когда, наконец, я смог (не со второй попытки) удержать в себе воду, я пошел в комнату. Руки-ноги слушались плохо, вестибулярный аппарат, казалось, сошел с ума. Честное слово, мне не было так паршиво с выпускного, когда под утро я заблевал машину мамы этого самого ублюдка, который чуть не размозжил мне череп несколько лет спустя. Возможно, он так мстил мне за безнадежно испорченный салон? Или за нервы и доверие матери? Нет, конечно. Он мстил мне за сказанную ложь — и за то, как легко он в нее поверил. Несчастный наивный уродец. Во что он превратил свою квартиру? И где он сам? Почему мне так плохо, неужели мы нажрались с ним вчера? Судя по моему кошмарному самочувствию, мы явно не только пили. Неужели я опять дал ему наркоту? И это после того бэд-трипа? Не может быть, я никогда не ненавидел его настолько сильно, даже когда он вел себя, как конченный псих. Я бы никогда больше не оставил его наедине с собой: в его голове явно происходило что-то не то, и черт знает, на что была способна та сторона его личности, которую с детства травили таблетками. В комнате было грязно. Плазма, перед которой мы иногда зависали, когда я приходил, была разбита: паутина трещин разбегалась к краям экрана. Сквозь плотно завешенные шторы ничего не было видно, а из-за стен доносился какой-то непонятный гул. Он всегда предпочитал торчать в полумраке, хотя и боялся темноты до усрачки. Нравилось ему, что ли, бояться? Как-то раз на этой самой плазме мы смотрели ужастик, который я притащил. У меня он уже начисто стерся из памяти, а вот его тогда неслабо сплющило. Пришлось остаться у него на ночь, и это несмотря на то, что мы оба взрослые уже, в общем-то, люди.***
К утру мое тело не выдерживает пожирающей его пустоты и идет на кухню, не замечая моих усилий взять его под контроль. Я хочу умереть. Я не хочу есть. Пожалуйста, только не есть, прошу я свои руки, открывающие холодильник, зажигающие плиту, наливающие полную кастрюльку воды. Пожалуйста, рыдаю я где-то вне пределов своего мозга, пока мои пальцы солят воду, пока добавляют засохший лавровый лист, пока режут жесткое, жилистое мясо. Старые часы хихикают со стены: «ца у би ца у би ца у би», и с улицы им вторят просыпающиеся улицы, такие блаженно беззвучные ночью, такие блаженно безучастные в неискренней городской темноте. Вода под крышкой кипит и от запаха меня тошнит, тошнит так сильно, что мне кажется, мир вокруг должен дрожать. Он и дрожит; по стенам ползут пузыри света, как те, что обнимают мясо в кастрюле, но мое тело удерживает себя вертикально на двух ногах и продолжает вдыхать поднимающиеся от плиты омерзительные испарения. Мир дрожит, и на периферии зрения я вижу черноту у двери, жадно загребающую щупальцами по стенам и полу, тянущуюся ко мне и мерно пульсирующую, шурша полиэтиленом. Я смотрю на оставленный на разделочной доске нож. Он лежит в мутной розоватой луже, на лезвии неподвижной дугой отпечатался блик от электрической лампы. Я хочу взять этот нож и вскрыть себе горло, залить своей вонючей кровью всю кухню, включая варящееся на плите мясо, но мое тело равнодушно к моим желаниям. За все то время, пока готовится завтрак, оно лишь однажды наклоняется над краном, чтобы попить воды — вода, шипя, обзывает меня убийцей. Когда кто-то в моей голове решает, что еда готова, я стараюсь откусить себе язык. Но вместо этого вынужден наблюдать, как мое тело достает вилку, вылавливает горячие куски мышц из бурлящего ада и складывает их на немытую тарелку, чуть ли не истекая слюнями. Я знаю этот вкус наизусть. Тут не из-за чего истекать слюнями. Тут должны течь слезы. Тут должна течь рвота. Каждый кусок перемалывается челюстями с беспощадностью конвейера и проглатывается дважды: сначала мной, потом алчущим монстром в моем животе. Каждый кусок затем падает камнем на дно моего желудка и тяжело замирает там. Под конец трапезы мой живот полон, зубы ноют, а тарелка пуста. Проснувшийся город за окном сходит с ума и захлебывается от ненависти, наперебой выкрикивая, выскрипывая, взрывая: «убийца! убийцаУБИЙЦА! убийцаубийцаубийца Убийца!» — и я ору у себя в голове, но мое тело только поднимает тарелку и ставит ее и кастрюлю в раковину. Нож остается розовато поблескивать и соблазнять меня, но я не могу, физически не могу ответить на его приглашение. В какой-то момент, едва ли больше недели назад, я вскрыл запястье этим самым ножом. Трижды. Три параллельные линии, вертикальные, глубокие, быстро заполнились кровью и выплеснули наружу всю мою грязь. Ярко красная жидкость казалась неоновой в полумраке спальни, а крупные капли падали на ковер молча, не издавая ни звука. Несколько мгновений прошло, и я неверяще замер — мысль была слишком смелой, но… Я запрокинул голову в блаженстве. Тишина! Я не слышал ее так долго — да и слышал ли вообще? Самая прекрасная в мире боль толчками выдавливала из меня ненавистную мне жизнь, и я кайфовал, как наркоман, от этого чувства. Я даже рассмеялся в голос, но мне не понравился звук, и я быстро замолк. Почему я не сделал это раньше, пульсировало у меня в голове. Я боялся боли? Но это самое чистое и честное чувство на свете призвано приносить ни с чем не сравнимое удовольствие, даровать облегчение. Я опустился на пол, и опустил руку костяшками пальцев вниз, чтобы не только чувствовать, но и видеть ток крови. Жизнь покидала меня, и, приветствуя смерть, я благодарно закрыл глаза, а потом мое тело очнулось. Тишину заполнил тонкий, на грани слышимости, визг — почти ультразвук, которым сопровождало что-то во мне свое нежелание исчезать. Тело подползло к кровати, поднесло ко рту край простыни и, надкусив шов зубами, оторвало длинную полосу. Кровоточащая рука против моей воли взлетела в воздух, и вторая резво обмотала ее обрывком простыни немного выше плеча и затянула жгут. Я перестал чувствовать свое тело. Не было больше ни холода, ни благословенной боли, ни гравитации, ничего. Я существовал где-то вне, и мое тело спасало себя, пока мой разум в темноте надрывался от отчаяния. Тело бросило взгляд на часы, дошло до ванной, прижало к ранам свернутый бинт и замотало запястье поверх бинта какой-то тряпкой. Затем вернулось в комнату и подвесило руку через плечо на платок, будто та была сломана. Чернота накрыла меня в одно мгновение, неожиданно и без предупреждения.***
Мне не впервой было раниться. Но в последнее время я почему-то постоянно попадал в неприятные ситуации, и это начинало надоедать. Такое чувство, что в определенные моменты в мое тело залезал кто-то с сильной тягой к саморазрушению. Жгут нужно было снять через пятьдесят семь минут. Я полез в карман, но мобильника там не оказалось — чудеса. Не было его и нигде в зоне видимости. Ну, вероятность, что я забуду о стягивающей мое плечо полоске ткани, была крайне мала, и это не доставляло мне особого беспокойства. Зато немного мутило, перед глазами бегали мушки, а забинтованная рука подергивала в запястье. Надо было бы вытереть всю эту кровь, но было лень. Хотя ковру точно конец — такие пятна не выведешь. Впрочем, я решил оставить уборку на владельца этой квартиры. Одежда, лежавшая на неубранной кровати, пусть и была непривычно несвежей и наглаженной, явно принадлежала ему. Хотя этот придурок обычно крайне трепетно относился к гигиене, и, вероятно, убьет меня потом за испоганенный ковер — но я же не был виноват, что порезался. Конечно, в том, чтобы убеждать этого неудачника, что он должен меня простить, было мало приятного, но да ладно. Кровь моя, значит и извиняться предстояло мне, по справедливости. Хотя, по моему мнению, я и так извинялся перед ним слишком часто — и это несмотря на то, что в большинстве случаев даже не был виноват. Все равно проще было сказать чертовой принцессе «прости», чем пытаться объяснить ситуацию. Придурок обладал неприятной особенностью возлагать ответственность на всех, кроме себя. И все же, я по нему немного скучал. Он, конечно, пытался меня убить и все такое, но мы были вместе почти двадцать лет, и я привык к нему, как к уродливому родимому пятну на заднице. Это, естественно, было метафорой — у меня была безупречная задница. А вот у дебила родимое пятно правда было: на лопатке. Его и за него дразнили в школе тоже, оно формой напоминало какашку. Я с этого в душе угарал, но ему не показывал — он бы не простил. Решив в оставшееся до снятия жгута время сварить кофе, я пошел на кухню и чуть не задохнулся. Иисусе, ну тут и воняло! Зажав нос, я прошел эту газовую комнату насквозь и открыл окно. Несмотря на закрывающие его снаружи ставни — с чего они тут взялись, интересно — стало чуть полегче. Немного постояв-подышав, я обернулся и осмотрелся. Раковина была забрызгана какими-то жидкостями и заставлена посудой, посуда стояла и на столе, и на плите. Дверцы холодильника и духовки были приоткрыты. Когда я открыл пошире духовку и заглянул внутрь, там ничего не было — только на решетке стояла черная от гари металлическая штуковина, наподобие той, в которой моя мать обычно запекала мясо. Но и она была пуста — за исключением толстого слоя чего-то пригоревшего до неузнаваемости. Холодильник надсадно гудел, пытаясь компенсировать отсутствие герметичности тройным объемом вырабатываемого мороза. Внутри было несколько полупустых бутылок пива и какое-то рубленое мясо — собственно, оно и воняло. Похоже, этот дебил достал его из морозилки и оставил тут на пару недель, вот ведь хер безмозглый. Как ни странно, рядом с испортившимся мясом, протекшим вонючей сукровицей через пластиковый пакет, стояла миска со свежим, накрытая сверху плоской тарелкой. То есть, он поставил в холодильник новое мясо, не выкинув старое? Иисусе, да что в его больной башке вообще происходит? Превозмогая отвращение, я поднял протекающий пакет с тухлятинкой и, как мог быстро, кинул его в раковину, стараясь не накапать на пол. Тем не менее, несколько влажно бурых кружков все-таки разбились о кафель. Ну, с этим путь разбирается он — и с лужей крови в комнате тоже. Вонь заполнила помещение, даже открытое окно не спасало. Закрыв холодильник вместе с его пятнами и лужами, я достал два полиэтиленовых пакета для мусора и, стараясь не дышать, подошел к раковине. Комок плоти, лежавший в супер мерзкого вида лужице, оказался сердцем — оплывшим, но узнаваемым. Интересно, что этот больной ублюдок собирался из него приготовить? И мне казалось, что коровьи сердца должны быть больше… Кривясь от отвращения, я сунул тухлую гадость в пакет — а потом еще в один, для надежности, — плотно завязал и положил на пол у двери, чтобы вынести потом. И, для верности, решил открыть морозилку; проверить, как там дела. Дверцу подморозило, и у открыть ее у меня получилось со второй попытки. В морозилке тоже лежало мясо — не в пакетах, правда. И, к счастью, без внутренностей. Сука, он что, кроме мяса вообще ничего не жрет? Вот ведь шизик ебанутый. Насколько же ему херово, если он стал практически полной противоположностью педантичного и до отвращения аккуратного себя? Впрочем, пришло мне в голову, весь этот срач был отличным решением проблемы крови в комнате! Наверняка, если я вымою эту гору посуды, придурок не будет особо рычать из-за липкой лужи и испорченного ковра. И с этой мыслью я одной рукой перетаскал все тарелки, ножики и кастрюльки в посудомойку, выудил из соседнего шкафа моющее средство и запустил машину. Невелика помощь, конечно, но состояние квартиры подсказывало мне, что хозяина нужно хоть как-то поддержать. Хотя этот засранец частенько оказывался в депрессии, он достаточно доброжелательно относился к попыткам его из нее вытащить. Мне нравилось быть таким рыцарем в белом.***
Тело уносит меня в комнату: мимо белесой пыли, мимо засохшей черной лужи на ковре. Это был последний кусок. Кости перемолоты в пыль: это было непросто — сначала очистить, отмыть, продержать очень долго в духовке, потом размолотить, не перебудив «соседей», и растолочь. Крупные куски — молотком в железной форме для запекания, а мелкие можно и провернуть через мясорубку. В конце помогает и скалка. Волосы со скальпом я выкинул вместе с пищевыми отходами в самом начале. Сложнее всего было с кожей, ее нельзя было обработать в домашних условиях, не вызвав подозрения огромными заказами поваренной соли, но я понемногу сжигал ее в духовке, пока та не превращалась в угли, и за несколько дней бесконечного отупляющего жара избавился от всей. Все съедобные части тела я съел, а потроха выкинул полтора месяца назад, пока еще мог выйти на улицу. Осталось только сердце, но оно сгнило, оно сгнило — как же с ним быть, что же с ним делать? Я откладывал сердце на потом, откладывал и откладывал — а теперь вот оно, завернутое в несоразмерно большие пакеты, лежит на кухонном полу и шевелится. В нем копошатся черви. Оно похоже, наверное, на подтаявшее мороженое, и пахнет, как пасти адских гиен — тех самых, что разорвут меня на части после смерти, если только там есть Ад. Но переход все еще не завершен. Сердце бьется под слоями полиэтилена, бьется и полно жизни, даже больше, чем когда оно было в его груди. Я чувствую, как набух мой живот. Меня мутит, но телу все равно: оно научилось не блевать каждый раз, когда моя измученная грязная душа рвется через рот наружу. Наверное, оно способно сожрать чертово сердце вместе с червями, зачерпывая мягкую липкую плоть пальцами — и я чувствую, что оно хочет. Это будет конец меня. Чернота, полная, окончательная чернота, которая завернет меня в кокон неведения и навсегда закроет мои веки. Искупление. Почему «убийца», беспрестанно произносимое речитативом вокруг меня, больше не звучит обвинительно? Шепчет посуда, шепчет нож, шепчет воспаленная, покрасневшая по локоть рука — пульсирует в ритме завернутого в полиэтилен сердца. Шепчут истолченные в муку кости, рассыпанные по квартире — и им вторят те, что я проглотил. Этот шепот скорее похож на молитву, чем на приговор — о чем вы просите? Чего хотите? Я закончил, осталось только сердце, сегодня я съел последний кусок. Самым сладким все равно был первый — который я бездумно слизал с молотка, сидя на нем в почти провокационной позе. Жаль, что его глаза уже не видели меня. Какое счастье, что его глаза уже не видели меня. Я провел почти двадцать часов, рыдая и завывая над его телом. Кого я оплакивал: его ли, себя ли, — не знаю, но я плакал до хрипа и до икоты, пока не ослеп. Мои глаза действительно отказались видеть, спрятавшись за уродливо опухшими красными веками, и я провалился в сон, который, начавшись тогда, не кончился по сей момент. Не знаю, почему нас оставили вне этого мира. Почему моя мать позвонила мне лишь однажды и удовлетворилась тем, что оставила сообщение о том, что мой лучший друг пропал, на автоответчике. Почему не звонила мой терапевт, обычно столь настырная в своем желании узнать, пью ли я таблетки. Почему не пришла полиция — хотя это было более или менее понятно: едва ли он говорил кому-то, как близко мы дружим. Это бы испортило его имидж, наверное. Не знаю, почему нас оставили вне этого мира, но спасибо. Мне дали время полностью его уничтожить. Я сохранил его (не считая волос и потрохов) в месте, которое ближе всего к аду в моем видении — внутри и вокруг себя. Мое тело шатается по квартире, пока я прощаюсь. Стены, пол и потолок плывут, как отражения в кривых зеркалах, и меняются местами. Этот дом провожает меня в последний путь, понимаю я, и моя левая рука на несколько секунд будто самовоспламеняется; я избегаю смотреть на нее — она распухшая и красная, чуть ли не с отливом в фиолетовый. Монстр в моем животе ворочается в состоянии, близком к экстазу, он уже не может ни глотать, ни переваривать, он только осязает живые камни и трясется в подобии оргазма. Мой мозг вздрагивает в черепной коробке, когда с кухни доносится требовательный шорох полиэтилена и ритмичный стук. Пора.***
Первое, что я чувствую, это гадкий привкус во рту — отвратительный привкус во рту — неописуемо богомерзкий привкус во рту — и когда я опускаю глаза вниз, меня тошнит. Меня рвет долго, мучительно, с перерывами и со стойким ощущением, что мою глотку изнутри распирают камни, и теперь я отказываюсь смотреть вниз. Моя рука горит, словно я опустил ее в кипяток — та самая рука, которую я тогда порезал, — и, похоже, почему-то не удосужился принять антибиотики. Я отказываюсь смотреть вниз, но я невольно бросаю короткий взгляд на руку и будто со стороны слышу свой тихий всхлип. Мне кажется, меня не спасет даже немедленная госпитализация: она синюшная, толстая, с тремя гноящимися полосами на запястье, покрытыми коростой — почему они выглядят так, словно я нанес их себе сам? Я никогда не думал о самоубийстве, я не люблю боль и люблю жизнь! Иисусе, что произошло? Пьяно шатаясь, я практически падаю с одной дрожащей ноги на другую и кое-как доползаю до телефона. В трубке нет гудков — повисшим флагом болтается в воздухе обрезанный кабель. Кровь пульсирует у меня в ушах, заглушая все звуки; но вокруг и так мертвая тишина, нечего заглушать. Я ползу к входной двери — я помню, что так и не нашел свой сотовый. Замок выбит, и образовавшаяся дырка забита чем-то вроде пакли. Но это не самое страшное: дверь забита досками, рядом лежит молоток и несколько погнутых гвоздей, и я не могу ее открыть. Ручка поворачивается, но гвозди удерживают дверь плотно в одном положении, и меня накрывает, твою мать, я абсолютно не понимаю, что здесь происходит! Я думал, это квартира этого ублюдка — но разве это она? Планировка отличается, теперь я это вижу, и едва ли он смог бы единолично привести свое обиталище в настолько отталкивающее и болезненное состояние. И его самого нигде нет, я здесь один, у меня отравление и заражение крови, и я не могу вызвать помощь. Я выцарапываю из двери паклю и гляжу в дырку, но вижу только обшарпанную стену напротив — где-то в отдалении мигает лампочка, но в коридоре все равно стоит темень. Господи, я не хочу умирать! Где этот придурок, неужели он меня здесь бросил? И как вообще сюда затащил? И почему дверь заколочена изнутри, а я похож на жертву концлагеря, блюю гнилью, и ничего не помню? Я чувствую, как меня захлестывает волна истерики. Я плачу, как ребенок, как девчонка, размазываю здоровой рукой сопли по лицу и потом меня опять скручивает в приступе рвоты, но мне нечем блевать, и я только давлюсь. На грани потери сознания я приближаю свой рот к дырке в двери и что есть силы ору «помогите!» — но наружу вырывается только еле слышный хрип, срывающийся на свист в самом конце. Я в панике. Теперь я знаю, что такое паника. Мир вокруг облизывают языки черного пламени, твердое утратило плотность и пляшет, как волны, а воздух, наоборот, превратился в камень и я не могу вдохнуть. Я не могу вдохнуть и забираю ногами по полу, задевая молоток, а потом у меня перед глазами темнеет. Это то, что я чувствовал тогда, под марками, но попроще. Приятно? Очнувшись, я думаю, что больше не хочу просыпаться и приходить в себя. Боль с каждым разом становится все хуже, мое горло ссохлось внутри, как бинт с открытой раной, и внутри моей головы бьется что-то, похожее на бессмертное дьявольское сердце. Я не чувствую времени. Я не знаю, кто я. Все вокруг — какой-то сраный сюр, и я только доползаю до крана на кухне — не глядя не глядя не глядя в угол — и выцеживаю из него струйку мутноватой воды. Даже ее достаточно, чтобы разлепить стенки моего горла, и, кашлянув на пробу, я справляюсь с тем, чтобы издать хоть какой-то звук. Так что некоторое время спустя я все-таки ору в дверь свое «помогите!», и оно более или менее удается. Не то, чтобы это на что-то влияло. Мир снаружи остается совершенно безучастным, и я остаюсь запертым внутри, обреченный медленно умирать. И я не знаю, что такое должно случиться, чтоб я добровольно смирился с подобным исходом! Собрав все силы, я обшариваю всю квартиру в поисках рычага, периодически опускаясь и ползя на коленях, когда мне кажется, что я вот-вот отрублюсь, и нахожу в комнате тяжелую металлическую гардину со сплюснутым концом. Поднять ее я пока не пытаюсь и волоком дотаскиваю до входной двери, где она своим плоским концом идеально влезает в узкую щель между дверью и доской. Вечность усилий спустя первая доска валится на пол, а вместе с ней валимся и мы с гардиной, и я еще долго не могу отдышаться. Проходят еще несколько вечностей, за которые я успеваю еще дважды попить воды, один раз блевануть (в раковину, что безусловно является прогрессом), и отодрать оставшиеся доски. Когда последняя падает на пол, я чувствую себя гребаным Гераклом, и почти обрушиваюсь в темноту; единственное, что удерживает меня на ногах — это смутное ощущение, что если я сейчас усну, то уже не встану. Так что я вытаскиваю себя в скудно освещенный коридор, полный равнодушных, холодных, металлических дверей (все они заперты), и по стеночке ползу к дверям лифта. Лампочка мигает, и значит, электричество здесь есть — но лифт все равно не работает. По лестницам я скатываюсь в темноте. Не потому, что здесь не работает освещение — оно есть, — а потому, что мои глаза почти ничего не видят. Мне темно, меня оглушает пульсация крови в ушах, у меня все болит, но я ползу по ступенькам вниз, и единственное, на что я надеюсь, это что входная дверь будет открыта. Отчего-то мне становится очень смешно, когда я толкаю ее (и к этому моменту я честно устал считать свои вздохи, шаги, ступеньки и вечности), а она не поддается. Еще смешнее мне становится, когда я смотрю на солнечный свет, пробивающийся сквозь доски на разбитом окне возле двери — моя гардина осталась высоко-высоко в квартире, но в ней и не было бы особого смысла. Едва ли я смог бы ее сейчас поднять, а тем более — применить, как рычаг. Геракл мертв. Тем не менее, я тяну доску здоровой рукой, на ладони которой содрал кожу, но это меня не трогает — незаметная, почти приятная боль на фоне всей остальной, — и она поддается. Льющийся внутрь свет слепит меня, открывшийся промежуток ничтожно мал, но и я — не больше, чем обтянутый кожей скелет. Не считая левой руки, конечно. Она вполне упитанная. Каким-то чудесным, грандиозным последним усилием я затаскиваю себя в окно и мешком вываливаюсь в белый сияющий мир. Я больше не могу встать на ноги, но триумфальные фанфары в моих ушах стихают, и я слышу настоящий шум города: его машин, каблуков, собак, рекламы и дорожных работ — и я слышу людей. Кто-то приближается ко мне, и хотя я не уверен — все звуки сливаются в общий гул, и я не вижу ничего кроме светотеней, — мне кажется, они обращаются ко мне. Отчаянно я выдыхаю свое замученное «помогите» вместе с пузырьком слюны, и блаженно отъезжаю в темноту.***
Капельница. Писк приборов. Я уже просыпался в госпитале, но это было очень давно — мне было десять лет, и я упал с крыши двухэтажного дома, сломав себе несколько костей. Ну как упал. Мы поспорили с друзьями, что мне не слабо прыгнуть — я и прыгнул. В считанные секунды стал школьной легендой, так что месяц в коляске и длиннющий курс терапии того стоили. Странно, что я не вижу потолок над собой. Даже света никакого не вижу, если уж на то пошло. Нос горит, так что в нем явно трубка, но вытаскивать ее — себе дороже, да я и не в состоянии пока. Я шевелю пальцами рук и ног, и те пусть и слабо, но слушаются, что не может не радовать. Руками я тянусь к своему лицу, и пальцы правой нащупывают тканевую повязку, пропитанную чем-то влажно-маслянистым. Пальцы левой отчего-то хватают воздух, хотя двигается рука намного легче правой, что странно, учитывая ее состояние на момент моего коллапса… В один миг мое сердце проваливается куда-то глубоко, и я осязаю свой следующий вдох и носоглоткой, и гортанью, и внутренними стенками легких. Медленно, как под водой, моя правая рука загребает воздух — чтобы дотронуться до воздуха там, где, по ощущениям, должна быть ее левая сестра. Пальцы ползут выше — трубка капельницы натягивается, кусая меня в районе локтя, но когда я чувствую забинтованную культю у самого плеча, я абсолютно теряю ощущение реальности. В глаза брызгают слезы и их начинает адски щипать, я от неожиданности дергаю единственной рукой, и иголка, чуть не выскочив, болезненно смещается под кожей. Я набираю полные легкие воздуха и кричу. Кто-то бегает вокруг меня и говорит что-то успокоительным тоном, кто-то давит мне на плечи, не давая метаться, кто-то щелкает кнопками на отчаянно пищащем аппарате, у меня в башке что-то взрывается и я снова отъезжаю в темноту. Я больше не хочу приходить в себя. Лучше бы я сдох Лучше бы я сдох тогда тогда, в той квартире. В момент моего следующего пробуждения кто-то держит меня за кисть единственной руки. Глаза все еще замотаны, машина все еще пикает, капельница все еще капает. Я склоняю голову вправо и кто-то гладит меня по волосам. Нежная женская рука, пахнущая кремом и чистотой — не стерильностью, в госпитале все воняет стерильностью — а именно чистотой. Мама? — Мама? — хриплю я настолько тихо, что она, скорее, угадывает слово по губам. Я чудом не захожусь в кашле — это было бы супер жалко. — Сынок, — всхлипывает она, и ее голос звучит странно непохоже. Наверное, она много плакала. — Все будет хорошо, мой хороший, мой милый, все позади, — шепчет она, и шепчет, и шепчет, и гладит меня по волосам. Мне становится хорошо и спокойно, и я предпочитаю забыть об отсутствии руки и повязке на глазах. Зрение, может, восстановится, а на руки есть крутые протезы. Переживем. — Мой милый, мой бедный Бенни, — произносит мама, и я снова чувствую, как падает мое сердце, и как мир останавливает свое вращение. Только моя кровать медленно уплывает куда-то по инерции. Почему она назвала меня именем этого ублюдка?