Его Капитан

Плывёт следом, но в отдалении держится. Плывёт следом, но то и дело останавливается и, покачиваясь на волнах, ждёт, пока корабль отойдёт подальше. Совсем новый, с длинными крепкими мачтами и кипенно-белыми парусами. Совсем новый, украшенный замысловатой резьбой и самым настоящим стеклом, что стоит в маленьких окнах. А за ними виднеются и шторы, прихваченные лентами. А за ними – светлая каюта, в которой отдыхает Капитан. Редко, иногда не спускается вниз по два и более дня. Редко спит на перине, предпочитая своим покоям общество простой матросни. Капитан… Закрывает лицо теперь всегда мокрой, бледной рукой, прикусывает вечно солёную кожу на запястье и, улыбнувшись, скрывается в тёмных водах. Не помнит ни имени, ни как оказался в море. Не помнит ни роду, ни своего племени, да и трудиться вспоминать… К чему? К чему это всё? Это лишнее… Это лишнее, пока у него есть плавники да хвост. Пока есть корабль, за которым можно следовать и изредка, украдкой, когда все на берегу, неловко забираться на палубу или глядеть в пустые окна? Охотится иногда, ловит пару медлительных жирных рыбин да так и ест живьём. Так и ест, ещё в трепыхающихся впиваясь зубами и вырывая куски. Охотится, ест, отдыхает немного и снова в погоню за белыми парусами. Не знает зачем. И сколько не знает тоже. Не знает, почему виски капитана засеребрились, а мундир с неприметного тёмного-синего сменился на голубой. Не знает, да и важна ли седина, если разворот плеч всё так же широк, а взгляд голубых глаз прикован лишь к морю? Важно ли, если единственное, что он любит, – это синие дали и свой корабль? Заходят в порты часто, но никогда не задерживаются дольше, чем на неделю. Заходят в порты часто, чтобы пополнить запасы провианта да пороха, и назад, в море. Назад, и никогда не ходят по малому морю. Никогда не заходят в Штормградский порт. Мальчик, что теперь на веки вечные останется юным, не помнит своего имени, но помнит этот город. Помнит ледяной ветер зимой и как много разных гадов выбрасывают на берег волны летом. Помнит скрипучие доски и сухие просторные доки. Кажется, когда-то даже бродил по пристани, опираясь не на хвост, а на самые настоящие, человеческие ноги… Помнит смутно и так, будто это было очень давно, когда Капитан был совсем молод и не столь суров. Помнит смутно и будто со стороны. Помнит и тут же мотает головой, отгоняя закравшиеся в сознание, что переменчивее волн, мысли. Мысли, что эфемерны и далеки. Мысли, что вызывают осязаемую боль. Мотает головой, уходит под воду и какое-то время нарочно ждёт, пока корабль скроется вдалеке. Ловит рыбу, дразнит жирного, с собственный хвост толщиной, угря у самого дна и, лишь утомившись, бросается в погоню. Откуда-то знает, что белые паруса отыщет всегда. Откуда-то знает, что не потеряет ни за что. Нагоняет на мели и, пользуясь тем, что сумерки ранние и плотные, приближается к причалу. Осторожно осматривается, несмело высовываясь из воды, и, подтягиваясь на худых слабых руках, во все глаза глядит. Всё как обычно: погрузка только-только закончилась, и усталые моряки, едва переставляя ноги, плетутся по улице вверх, в город. Кто к семьям, кто в ближайший бордель. Только среди матросов того самого нет… Отталкивается от деревянной доски, оплывает корабль и прислушивается, приблизившись к корме. Прислушивается, гадая: остался ли кто внутри кроме дежурного или уже упустил? А если так, то жди теперь, пока вернётся, чтобы только увидеть! Жди теперь несколько длинных тоскливых дней! Раскрытой ладонью по неспокойной глади лупит и раздражённо отталкивает взмахом хвоста неосторожно приблизившийся косяк мелкой рыбёшки. Снуют только туда-сюда, бесполезные! Досадливо кривится и собирается уже было под причалом затаиться, как замирает, заслышав негромкий свист. И дыхание, которого у него нет, которое ему не нужно, перехватывает тут же. – Ну здравствуй, моё проклятие. Вздрагивает, задирает голову и осторожно сглатывает, завидев того, за кем гоняется, кажется, всю вечность. Отозвавшись на обречённость в голосе и странную, непонятную мягкость. Завидев того, кто и сам глядит на него в упор, и морщинки вокруг усталых глаз видны даже в потёмках. Улыбается и нисколько не тревожится оттого, что ранит тонкие губы слишком острыми зубами. Улыбается, протягивает руки, и Капитан делает то же самое, перегнувшись через перила. Несчастных пара метров – и соприкоснулись бы пальцами. Несчастных пара метров – и мог бы обнять его… Обнять такого усталого и загорелого. Просоленного морским ветром и непокорённого ни одним штормом. Обнять и, замерев на веки вечные, просто качаться на волнах. Обнять Капитана, что глубоко вздыхает и, распрямившись, долго стоит вот так, просто глядя вниз. Стоит, покусывая обветренные губы и нервозно касаясь подбородка, сизого от вот-вот пробьющейся вновь щетины. Стоит долго, пока всё не сокроет опустившаяся плотным пологом ночь. И только тогда уходит в свою каюту, бросив вниз полный тоски взгляд. Мальчик, что не помнит себя другим, без сильных плавников, только лишь беспомощно моргает. Мальчик, который живёт для того, чтобы следовать за кораблём, и иного не помнит. Иного не знает. *** Порт за портом огни одинаковых пристаней и городов, что примыкают к ним. Порт за портом редкие, пока никто не видит, украдкой брошенные взгляды. И вдруг не знакомый мальчику, выучившему лица всех моряков, гость. Высок, как и его Капитан, и, пожалуй, лишь немногим уже в плечах. Гость, что прикрывает лицо капюшоном и довольно уверенно поднимается на борт вместе с первым помощником. Гость, что кажется угрожающим из-за одного только свёртка за спиной, что едва держится на толстых ремнях. Гость, что кажется лишним на ИХ корабле. Гость, что не нравится. Ни мальчику, что от обуявшей его досады ни с того ни с сего загрыз пару крупных рыбин, ни перешёптывающейся матросне. Матросне, что обсуждает гостя, сбившись в маленькие группы, когда Капитан и этот, в плаще, в его каюте. Обсуждают гостя, думая, что море не слышит. Что море не злится и не скребёт крепкими тёмными когтями обшивку корабля. Морю не всё равно! Море хочет знать, что же там происходит в этой треклятой каюте. Море жаждет пробраться туда и узнать, почему же Капитан не выходит на палубу. Море жаждет приковать к себе чужой взгляд, и если для этого потребуется утопить незнакомца в плаще, то море не будет против. И кажется, будто бы даже шторм, что нагрянул с востока, принесло вовсе не ветром. Кажется, будто шторм зародился только что из обиды и гнева. Гнева, что утихает мгновенно, стоит только Капитану показаться на палубе и, задрав голову вверх, начать раздавать скупые приказы. Стоит только ему встать за штурвал, а после, убедившись, что вода не вредит, свеситься и глянуть вниз. Глянуть, пересечься взглядом с голубыми водянистыми глазами и улыбнуться их обладателю. Слабо помахать пальцами, а после, будто и не бывало всего этого, вернуться за штурвал. Буря стихает тоже, и нет на небе ничего, что мешало бы любоваться сиянием низких, безумно ярких звёзд. Мальчик уплывает, чтобы поохотиться, и, подумав, возвращается назад лишь под самое утро. Возвращается с трепыхающейся живой рыбой, что без особых усилий забрасывает на борт. Позволяет течению утащить себя в сторону и дремлет, довольный собой. Пусть матросы не догадаются. Пусть ОН знает. *** Он, что необычайно хмур с утра и рыбу, что успела давно сдохнуть, приказывает выбросить за борт. Он, что раздаёт указания сухо и ни разу не глядит вниз. Он, что оставляет вместо себя первого помощника у штурвала, а сам чуть ли не бегом спускается вниз. Запирается в своей каюте вместе с незнакомцем и так и не показывается больше, пока корабль не пристанет к очередному порту. К порту, что странно знаком русалке, что держалась позади до самой ночи и только потом приблизилась к берегу. Странно знаком и запахом, и скрипом досок. Странно знаком далёкими огнями домов на холме и выкриками с почти на самом берегу раскинувшегося рынка. Знаком запахом трав и рыбы, что моряки вялят прямо рядом с доками, отгоняя бродячих собак. Теряется, головой вертит, думает даже забраться на причал и поглядеть по сторонам, но в последний момент, уже ухватившись за край, передумывает. Рискованно. Голоса слишком близки. Голоса, что отдаляются, и те, что прямо над его головой, на палубе. Голоса, которых всё меньше и меньше. Матросы уходят, и Капитан, вместо того чтобы спуститься следом за ними, вдруг снимается с якоря и в одиночку – что полное безрассудство! – уводит корабль на середину гавани да так и оставляет его там, а после, негромко выругавшись, спускает пустую шлюпку. Не в одиночку, а вместе с гостем. Спускает не на воду, а так, чтобы можно было забраться. Русалка держится рядом, непонимающе глядит на хрупкую шлюпку и, вопросительно изогнув брови, задирает голову, чтобы встретиться взглядами со своим Капитаном, который заморожено улыбается и кивает на судёнышко. – Давай, малыш, забирайся. Сомневается, оплывает лодку, касается просоленных строп ладонью, снова задирает голову, но увидев, как его Капитан спешно сбрасывает китель и закатывает рукава рубашки, решительно переваливается через борт. Переваливается и тут же становится неуклюжим, как выбросившаяся на берег рыбина с непропорционально длинным хвостом. Тут же становится уязвимым и беззащитным. На палубу его поднимают меньше чем за минуту. Вытаскивают из лодки ещё быстрее. Вытаскивают, положив слишком горячую для хладнокровного ладонь на нежную кожу худой спины и ухватив под хвостом. Вытаскивают очень бережно и прижимают к себе, несмотря на мокрую кожу и немалый вес. И он жмётся в ответ. Прижимается боком, обвивает шею руками и вздрагивает, когда до крови рассаживает скулу, только коснувшись ей загрубевшего небритого подбородка. Вздрагивает, жмурится и продолжает жаться. Не разжимает рук, когда его Капитан тяжело опускается на палубу и глядит прямо перед собой. Глядит на ноги человека, что, не шелохнувшись, стоит напротив, скрестив на груди руки. – Помоги, прошу тебя, – шепчет вдруг его Капитан, и русалка не сразу понимает, о чём идёт речь. И русалка тут же обхватывает чужое лицо и поворачивает его к себе. Вглядывается в глаза и пытается понять, что же за напасть настигла её Капитана. Что за беда, с которой он не может совладать в одиночку и вынужден просить о помощи. – Так больше нельзя. Хватит! – Нельзя как? – Голос незнакомца резковат и звучит довольно зло. Русалка поневоле сжимается и всё-таки поднимает на него глаза, нехотя отводя от того, на кого ей действительно хочется смотреть. – Нельзя больше его мучить. – А с чего ты взял, что он мучается? Называй вещи своими именами, Тармад, и тогда, может быть, я помогу тебе. – Мы спорим уже три дня… – цедит с тщательно сдерживаемым гневом, и мальчик даже пугается, но никак не может прекратить проговаривать про себя услышанное имя. Никак не может заставить себя прекратить и будто бы с каждым новым разом видит всё яснее и яснее. Видит картинки в своей голове… – Ты сделаешь что-нибудь или нет?! Незнакомец, что продолжает скрывать своё лицо под тенью капюшона, пожимает плечами. Оттолкнувшись от мачты, к которой всё это время прижимался спиной, проходит по мерно покачивающейся палубе. И как же сильно он не нравится мальчишке! Не нравится… и злит. Злит, да так, что крепкие острые когти неловко впиваются в светлую рубашку Капитана и рвут её. Тот только негромко охает и перехватывает своей тут же отдёрнувшуюся ладошку. – Ничего, – улыбается русалке с бесконечным терпением и пытается согреть её пальцы своими, – не страшно. – Конечно не страшно, – тут же поддакивают откуда-то справа, и мальчишка безумно жалеет, что такой неповоротливый на суше. – Ничто не страшно по сравнению с тем, что сделал ты. – Мы уже обсуждали это, – Капитан сквозь зубы цедит, и в голосе его едва сдерживаемая ярость так и сочится. – Я взял тебя на корабль с условием, что ты решишь мою проблему, а не всю душу вытащишь, толкая обличающие речи! Последний раз прошу: помоги! – Ему или тебе? – деловито уточняет, и над палубой вдруг сверкает близкая, незаметно подкравшаяся молния. Освещает всё единый миг и тут же тухнет, делая всё ещё более зловещим. Мальчик всё никак не поймёт, о чём они. Мальчик всё никак не поймёт, в чём же дело, но капли крови, попавшие на кончики пальцев, когда он неосторожно испортил чужую рубашку, отчего-то волнуют его. Привлекают взгляд. Приковывают к себе внимание. Кажется, будто не впервой… Кажется, будто пятна на светлой ткани он видел тоже… На ткани, плоской морской гальке и… своём лице? Смаргивает наваждение и понимает, что знать не знает, как же выглядит его лицо. Как оно выглядит… теперь? Смаргивает наваждение и на свои руки глядит. На тонкие, синеватые, с самыми настоящими когтями руки. Узнаёт и не узнаёт одновременно. Как и Капитана, за которым следует уже больше десяти лет. По палубе начинает барабанить противный холодный дождь. Противный для тех, кто ещё живой. Русалки холода не чувствуют. Мальчик вздрагивает и, отклонившись назад, неловко плюхается на палубу. Отползает, бесполезно стуча только мешающим хвостом по мокрым доскам, и упирается в ступеньки, ведущие на мостик. Упирается в ступеньки, которые ему не преодолеть. И широко распахнутыми глазами прямо перед собой глядит. Глядит на Капитана, на запястьях которого вдруг проступили старые, давно залеченные синяки… На рубашке которого кровь, а седина больше не украшает виски… На Капитана, что видится ему таким же молодым, как и тот, что в капюшоне… Как и тот, что больше не прячет ни лица, ни шрама, что стал особенно заметен, стоило ветру растрепать чёрные, неровно обкромсанные волосы. И кажется, что давно застывшее сердце начало биться. Кажется, что только что утонул ещё раз. Захлебнулся. – Мезальянс, верно? – Тот, у которого шрам, смотрит в никуда и будто бы с ветром говорит. Ни к кому конкретно не обращаясь. Ни от кого конкретно не ожидая ответа. – Зря ты так с ним. Не девчонка же, не понёс бы. – Не понёс бы… – вторит Капитан, опустив лицо, и медленно, очень медленно поворачивает голову, глядя на притихшую русалку. – Да только молчать не умел. Отец бы узнал – и прости-прощай корабль. Прости-прощай всё. – А так не "прости-прощай"? Больно счастливым стал? – Незнакомец, что теперь вовсе не злит, даже ответа не ждёт, только качает головой. Ходит туда-сюда и заметно взвинчен. Видно, что неспокоен и сам как поднявшийся где-то в море шторм. Мрачен, как сгущающиеся тучи. Мрачен и будто бы сам не жив, но и не мёртв. – Ты поможешь или нет? – в очередной раз устало спрашивает вмиг состарившийся ещё на пяток лет Капитан, и этот, в тёмных одеждах, помедлив, кивает. И Капитан, сгорбившийся, мокрый и жалкий, опускает голову. Жмурится. – Тогда не тяни. Не могу больше… Не могу! – Все вы не можете, – туманно изрекает незнакомец и делает шаг в сторону мостика. Ещё и ещё. Не торопясь, проходит мимо своего нанимателя, становится напротив русалки и долго глядит на неё, склонив голову набок. Глядит, и мальчик, раздавленный собственными мутными воспоминаниями, не хочет отводить взгляд. Не хочет отворачиваться. Не хочет больше следовать за кораблём и его Капитаном. Мальчик не хочет помнить ни руки, что держали его голову под водой, ни проклятое море. Мальчик не знает, что нужно сделать для того, чтобы всё это закончилось. Мальчик догадывается и потому закрывает глаза. Мальчик вздрагивает и трепыхается, как настоящая рыбина, когда его отрывают от пола, хватают совсем не нежно за руки и, затащив на плечо, несут к краю палубы. Когда его просто выбрасывают за борт. Не понимает… Уходит под воду, отталкивается от дна, поднимается на поверхность снова. И первое, что видит, – это Капитана, что привык считать своим. Что по иронии когда-то его и был. Видит Капитана, что вскочил на ноги и бросился к этому, со шрамом. Бросился и сразу же перешёл на крик. Начал размахивать руками, замахнулся даже, а после вдруг скривился и медленно сгорбился. Мальчику не разглядеть, что именно там происходит. Мальчику, что изо всех сил пытается приподняться, цепляясь за доски и моллюсков, облепивших бока корабля. Мальчику не разглядеть, пока Капитан не повернётся к нему лицом и, как бывало сотни раз до этого, не свесится вниз, ладонями упираясь в перила. Не свесится вниз, бледный, мокрый из-за усилившегося дождя, и медленно, через силу не улыбнётся. Протянет ему широкую смуглую ладонь и, потеряв равновесие, свесившись слишком сильно, не полетит вниз. Плеск громкий. Вода, что и без того солёная, ещё солёнее… Вода, что в ночной мгле чёрная, становится алой, стоит молнии любезно подсветить. Капитан не держится на поверхности. Капитан идёт ко дну, и русалка, не раздумывая, ныряет за ним. Настигает в считанные мгновения, обхватывает за плечи и тянет вверх. Тянет на поверхность, помня о воздухе. Помня о том, что живые должны дышать. Помня, как страшно и больно было ощущать, как сжимаются агонизирующие лёгкие, что заполняет солёная вода… Тащит вверх, прижимает к своей груди тяжёлую голову и так и качается на волнах, ощущая, как по спине медленно скользят чужие руки. Ощущая, как они ощупывают острый плавник и смыкаются на человеческой узкой пояснице. Укачивает… И дождь, так и не набравший полную силу, прекращается. Русалка смотрит вверх, на незнакомца, что за всё это время не сдвинулся с места. Русалка смотрит вверх и никак не может решиться. Никак не может решить, что же делать. Не может выбрать, в какую сторону плыть. К берегу или же?.. Закрывая глаза, видит мутную воду и неровные камни. Видит белые, перепачканные кровью рукава… Стискивает острые, тут же впивающиеся в плоть зубы и, ударив хвостом, устремляется в открытое море. Устремляется в море, вцепившись в чужое плечо и волоча его хозяина за собой. И уже там увлекает под воду. Гладит по лицу, неловко целует и ещё живого протаскивает по дну. Ранит о кораллы, и след, что тянется за ними от самого корабля, становится ярче. Ранит о кораллы и не позволяет всплыть до самого конца. Оставляет в одной из подводных пещер, заложив тяжёлыми, оттягивающими руки камнями, и только после поднимается наверх. Оглядывается по сторонам, видит шлюпку, что неспешно возвращается к пристани, и решает не догонять. Уходит под воду и долго гладит безжизненную, продравшуюся через щель меж камней руку. Гладит, прижимается щекой и сплетает пальцы. Смутные образы, что так терзали, без остатка растворяются в тоннах воды. Смутные образы, что так терзали, растворяются и поэтому ей не нужны. Гладит, прижимается щекой и сплетает пальцы. Теперь можно не плавать следом за кораблём. Теперь всё как и должно было быть. Теперь только её.