До утра

Сегодня он придёт снова. Саша знал, как это будет: Вадим ввалится в номер посреди ночи, молча подойдёт к постели, отбросит одеяло и развернёт его, неспящего, к себе. Он целует властно и остервенело, кусая губы и зарываясь пальцами в волосы, оттягивая назад — это больно, с ним всегда больно, но Саша не запирает дверь в номер, зная, что он придёт. Телефон мигает уведомлением в темноте: час ноль три, два пропущенных вызова, “У вас недостаточно средств…”. Часть команды сейчас благодушно надирается в баре во главе с Глебом и Костей — близится конец тура, но праздновать они начали задолго до этого, будто эпилог был уже написан и оставалось лишь пригвоздить его ударом стакана о столешницу, расплатиться и уйти. Вадим видит это, но ничего не говорит, а завтра на саундчеке они снова будут общаться на повышенных тонах и срываться на всех вокруг. Глеб — потому что только так, кажется, можно оставаться живым, каждый вечер пропевая со сцены то, что давно мертво, и потому что ужасно погано, а ещё болит голова. Вадим — потому что знает, что это конец, а смерть никогда не бывает красивой, как бы ты ни старался. — ...да ты нихуя не можешь один и только поэтому мне мозги ебёшь. Потому что, когда Агата закончится, закончишься ты. Глеб натянул куртку и схватил со стола полупустую пачку мальборо, случайно смахнув на пол бумаги с текстами. “Эпилог” шёл тяжело, как никогда раньше, хотя они и репетировали уже по отдельности, стараясь как можно реже контактировать, а все вопросы обсуждать по телефону. Но помогало это слабо — и всем казалось, что от Самойловых искры полетят, если они случайно соприкоснутся. — Только я так, Вадик, больше не могу. Не умею я так, как ты любишь, не выходит у меня красиво, поэтому извини. Вадим наконец отвлёкся от пульта и повернулся к брату. — А что ты умеешь? Это не тебе приходится маме по телефону объяснять, что не её младший сын после творческого вечера так наебенился, что чуть гостиничный номер в Перми не сжёг. Не ты ей растолковываешь, почему провинциальные писаки сочиняют такие глупости про её Глеба, что её Глеб в полном порядке, что ничего с ним не случилось. Проблема лишь в том, что оно случилось, только не сейчас, а я не заметил, как это произошло и когда. Глеб улыбается так, что, кажется, сейчас у него появятся кровавые трещины в уголках губ. — Ох, не тебе это говорить, братик. Совсем не тебе. Час ноль пять. Саша слышит его шаги в коридоре и замирает на вдохе, будто боясь пошевелиться. — Андрей, блядь, да ты меня слушаешь вообще? — Я понял, понял. Вадим взвинчен с самого утра, это первая площадка новой программы — новой и последней. Глеб, напротив, нарочито спокоен и постоянно ошивается возле клавиш. Костя улыбается и что-то живо ему рассказывает, то и дело поправляя очки и поглядывая на другой край сцены. Вечером после концерта Глеб будет висеть на нём, смеясь нагло и шумно, выдыхая тепло куда-то в шею и снова пьяно хохоча, потому что это всё, господи, ну наконец-то всё — и чем чаще это проговариваешь, тем меньше верится самому. И он не верит, и обнимает Костю, и просит налить ещё, а потом ещё. В помещении так накурено, что он не видит дальше своего носа и хватается за Бекрева, будто тот его поводырь. Он не оборачивается, слыша, как брат опять матерится и уходит куда-то в зал. Шаги становятся ближе — и вот ручка двери поворачивается до щелчка. Саша выдыхает. Вадим никогда ничего не говорит и уходит сразу, наутро становясь таким, словно ничего не происходило. Словно не он, сцепив зубы, несколько часов назад наматывал на кулак Сашины кудри, пока тот позволял трахать себя в податливый рот; словно не он входил в чужое тело так зло и резко, будто это Радченко был в чём-то виноват; словно не он целовал потом мягкие губы, закрыв глаза. Кончики пальцев пробегают по позвонкам непривычно ласково и невесомо. Саша чувствует, как прогибается под чужим весом постель, оборачивается и притягивает его к себе.