Громко, срывая глотку

      Тело могло обессилить так, что не в состоянии было двигаться, но глаза при этом, пусть и уставшие, потемневшие, смотрели всё с прежней ненавистью. Словно они были единственным живым остатком сознания. Они — и голос.       Корво прежде часто что слышал, что видел: пленники в одиночных камерах, давно не видавшие солнечного света больше, чем пропускало крошечное оконце под потолком, начинали говорить, всё чаще, чаще и чаще, то с угрозами обращаясь к стражникам, то обращая мольбы к небу и всем возможным божественным силам, то болтая уже с самими собой. Даже пели порой — громко, на грани крика, чтобы хоть как-то прорвать сводящую с ума тишину.       Наблюдая со стороны при визитах в тюрьмы, Аттано их понимал — но отдалённо как-то, без сочувствия, как не мог свободный Лорд-защитник понять измученных пытками предателей и преступников.       До секунды, пока сам не становится таковым.       Он тоже поёт. Первое, что приходит в голову — гимн Отечества во славу Императрице, поёт, абсолютно не попадая в ноты и не имея слуха, а замолкает лишь от удара потерявшего терпение стражника, после которого долго ещё не получается нормально открывать рот.       Но отёк спадает, и он поёт снова, вспомнив за это время песенки залихватской юности: про китов, про корабли, про службу бравых солдат. Потом переходит на похабные частушки, сначала ещё условно приличные, а потом и вовсе на уровне «про твою матушку», в которых ругани и секса больше, чем смысла.       Никогда бы он не подумал, что это хоть немного в его стиле, что он хоть когда-нибудь произнесёт подобное вслух — он вообще, на самом деле, извечно немногословен.       Немногословен…       Корво молчит, когда от него ждут ответов в комнате допросов, а потом отыгрывается за это в обычной камере. Он поёт, пока может, даже когда ему больно, и за это его бьют сильнее.       Потом силы заканчиваются и на пение, остаётся лишь лежать на койке, пялясь — разнообразие — на стены, пол или потолок, и тогда очередь приходит обычных тихих разговоров с воображаемым компаньоном.       Он обращается к Джессамине, к Эмили, ко всем своим спутникам, с которыми его сталкивала жизнь, но это, отчего-то, выбешивает стражу похлеще пения. Они бьют по прутьям решётки, орут на него — особо упорные достают даже ключи, и после он долго откашливает кровь.       Но не прекращает тихих, монотонных слов.       А затем к нему приходят раньше обычного — и бьют сильнее обычного тоже, оттаскивая в пыточную. И, даже с пеленой боли перед глазами, он замечает «изменения» и новое, странное приспособление.       Осознание приходит, лишь когда какими-то металлическими крюками его насильно заставляют открыть, а потом так и фиксируют, рот, а палач, криво усмехаясь, заявляет: «Больше не поболтаешь».       В его руках щипцы и ещё один инструмент, как ножницы, заточённый до болезненной остроты — а поодаль накаляется стальной прут, коим прежде уже прижигали раны.       Корво не думал, что безъязыкие могут кричать: но сам он вопит, срывая глотку. Громко, как никогда в жизни.