Ученик чародейки

У Нами много идей, мыслей того больше, поэтому когда кончаются деньги, а до следующей стипендии еще много времени, Зоро идет именно к ней. Рыжая подруга детства сначала чертыхается — потратил почти пять сотен долларов за дурацкий раритетный меч — но потом сжалилась, как обычно. Зоро будет обедать и ужинать у нее и ее парня — Санджи как раз подрабатывает поваром в кафе, и, несмотря на постоянные стычки, Зоро ему по душе, а вот подработку самому Зоро Нами найдет без особых сложностей — толстая записная книжка поможет. Зоро двадцать два года, он среднего роста, хорошо сложен, силен. В вышибалы в клубе его не берут — он проспал первые две смены, а потом надрал задницы всем, кто попытался уволить его, в помощники секретарю тоже — Зоро с орфографией уважительно и на расстоянии. Глядя на его бесцельные попытки, Санджи начинает чертыхаться с удвоенной силой, а Нами торопливо ищет варианты — куда устроить ее друга детства, по совместительству студента и идиота, пока, наконец, не вспоминает о крайней мере — той самой, к которой она прибегала не раз в годы особенного безденежья. Мера эта ведет в крошечную студию в подвале, где всегда темно и пахнет свежими цветами. Там даже шумная Нами говорит шепотом, а веселый Санджи и вовсе предпочитает молчать. Там живет искусство. — Ророноа, — говорит Зоро в темноту, откуда на него смотрит чей-то острый взгляд. — Мне нужны деньги. — А вдохновение? — спрашивает его чей-то красивый низкий голос. — А искусство? А талант? — Это оставьте себе, — неуютно хмыкает он. — Я могу приходить два раза в неделю, а вот третий… — Приходи три, — отвечает ему хозяйка студии — длинные руки и ноги, прямая ровная челка, холодные глаза и идеально красивое лицо, — Я доплачу. На том они и соглашаются. Нами довольно вздыхает и торопливо идет на улицу к своему теплому парню — Зоро сам разберется как понравится странной художнице, а если и тут не получится — она умывает руки. Руки умывает сама Робин — так зовут хозяйку. Зоро с удивлением смотрит на цветные струйки воды, стекающие с ее изящных длинных пальцев — все равно запачкает заново. Качает головой, но Робин не согласна — краски любят чистоту. Она рисует много, все и почти подряд — одинаково талантливо и грязь на улице, и чистый лоб спящего младенца. Она талантлива, но не стремится к известности, и Зоро спустя две недели начинает казаться, что он никогда на свете не постигнет ее мыслей. Но платит она исправно, и он возвращается снова — то в яркой хламиде изображает сломанного клоуна, то в изящном костюме курит, как сын криминального авторитета. Робин рисует жадно, помногу, иногда забывая, что помимо картин на свете существуют еда и сон. С интересом рассматривая эту странную женщину, Зоро ловит себя на мысли, что ему нравятся и темнота студии, и запах цветов, и неизменный кофе на завтрак и ужин. Робин обычно не обедает — так она отвечает ему, когда он неловко приглашает ее выйти из темноты. Но приглашение принимает — и они долго сидят в старом кафе у берега моря — Зоро много и с аппетитом ест, а Робин снова рисует его. У Зоро было две подружки — отличница Ташиги, которая не смогла простить ему отсутствие планов на будущее, и избалованная шумная Перона, у которой у самой планы отсутствовали напрочь. Обе они были младше него самого, обе цеплялись за него, обе с надеждой смотрели на его настроение — и ни от одной из них у него никогда не перехватывало дыхания и не замирало внутри. Робин в длинной темной юбке и широкополой шляпе смешно чихала от резкого запаха дешевого пива, который он заказал — и от единственной ее улыбки он буквально умер и родился заново, словно тысяча свеч зажглось в его груди, и сотни мотыльков крыльями царапали его мир. Как завороженный он изучал ее длинные пальцы, мечтая прижаться к ним лбом — не в силах отвлечь ее. Робин в тот момент снова рисовала — ее интересовал момент перехода сумерек в ночь, и никакого живого настоящего Зоро там не было. Жизнь — временно. Портреты — в вечность. — Как ты познакомилась с Робин? — спрашивает он у Нами за ужином, и та пожимает плечами — Робин сама ее нашла, выбрала из толпы, схватив за рыжую прядь ее волос. — Она называла меня солнцем, и рисовала на моем теле узоры, — вспоминала Нами. — Сначала было стыдно, но потом даже понравилось. — И что на тебе было? — удивляется Зоро, вспоминая холодноватое выражение лица Робин и ее равнодушный взгляд. — Ничего, — кивает Нами, — На те деньги я купила себе свою старенькую иномарку. Эта картина понравилась не только нам двоим. Интересный был опыт. Зоро, в отличие от Нами, опытным не был — рубашку он снял сам, а в ответ на вопросительный взгляд художницы, просто кивнул. Он тоже хотел старенькую иномарку. И опыт. Но куда больше он хотел Робин. … Она осторожно мелками рисовала торс, потом аккуратно темнила складки тела, вырисовывая рельеф. Изредка меняла воду, размешивая краски, потом, подумав, решила осветлить все белилами, словно отдаваясь надежде полностью. На лбу темнел мазок от берлинской лазури, на предплечье остался алый след от мольберта. Когда она закончила, стояла глубокая ночь — и лишь обнаженный Зоро смотрел на нее с нарисованной ею картины. Робин тяжело дышала, улыбаясь. Она с надеждой прикоснулась к плечу на холсте — но оно не шевельнулось, а большая рука не легла на ее руку. Картины не оживают — но с этой она явно превзошла саму себя. Зоро так и остался стоять позади них обеих — позади Робин и картины, пока не очнулся, словно проснулся от тяжелого сна. Даже если Робин и попыталась бы увернуться, он все равно бы получил то, что хотел. — Ророноа, — глухо отвечает он на ее немой вопрос. — И мне нужна ты. Она молча соглашается, обнимая его — но взгляд ее все еще остается на мертвенно прекрасной картине и застывает на ней. Нами и Санджи напрасно ждут Зоро на обед и ужин — он больше не покидает крошечной темной студии. Робин — его пища, его вода, его свет. Он любит ее, а она его рисует, и все прочее остается за кадром. Они оба немногословны — она не любит лишней воды, а он любит только яркие струйки, стекающие с ее запачканных пальцев. Его портрет должен быть возле нее, если он хочет любить ее — иначе у Робин не будет вдохновения, а без вдохновения не будет Робин. Его замкнутый круг оборачивается вокруг могучей шеи, сдавливая удавкой. Зоро считает до трех — до пяти, его первое чувство пьянит его и душит, но Робин все еще рядом, длинная юбка, широкополая шляпа — и очередной карандашный набросок на прогулке, портрет маслом когда он спит… Словно и не было жизни до Робин, все, что было без нее, всего лишь пародия на искусство, пародия на жизнь. Зоро больше не ходит в университет, Зоро не звонит Нами на правах старого друга, а когда Санджи встречает его на улице, Зоро торопится слиться с толпой, чтобы тот его не узнал. Но Санджи все-таки узнает его — и долго не может понять, как могучий здоровый человек с его обычной жизнью превратился в мрачную тень, которая крадется за высокой художницей, когда она идет выпить кофе или купить себе карандаши. Когда Санджи не находит ответа на свои вопросы, он принимает единственно верное решение — Нами никогда не узнает о том, куда пропал ее друг детства, и никогда больше не будет позировать в темной студии, пахнущей цветами. Мало ли что… Зоро послушно кивает, когда она просит попозировать его в воде — в кладовке должны быть старые простыни, чтобы развесить их по стенам. Вместо простыней он приносит ей старые портреты — много их, много для совпадения, наброски и акварель — в неровных мазках он узнает лица других мужчин, молодых и старых, тех, кого уже нет, и тех, кто еще не родился. Оживая, Робин радостно прижимается ладонью уже к ним — она и забыла, как была счастлива, когда рисовала их. Тут, на ее постели, они нагие слушали биение ее сердца — а тут, на старых холстах, она навечно сохранила их для самой себя. Не на память. В вечность. Жаль, что больше она никогда не почувствует блики на настоящих живых телах — но такова плата за ее искусство. Жизнь — временно, портрет — вечен. Так ее учили. Так она сама однажды поняла. — А вдохновение? — глухо спрашивает он. — А талант? А любовь? — Это оставь себе, — качает головой равнодушная Робин. — Я Нико Робин. Мне нужны только мои картины. И ничто кроме них. Зоро ее уже не слышит — торопливо бежит прочь, чтобы окунуть руки в светлое утро, чтобы не вернуться больше. Много лет спустя он сам будет смотреть в идеальное красивое лицо равнодушной убийцы, ожидающий свой смертный приговор — имена ее жертв легко ложатся строками на важный документ, фальшивые родственники убитых прижимают платочки к глазам, Нами теряет сознание в третий или четвертый раз — она беременна, но никто пока не знает, словно жизнь решила взять вверх над обыденностью. Зоро сухими невидящими глазами смотрит на холодные глаза и длинные пальцы, с которых больше никогда не стекут яркие струйки воды — он все еще помнит, что краски любят тишину. Когда Робин произносит последнее слово, он ее не слышит — он слышит иной голос, голос внутри себя. Ему тридцать один, он среднего роста, хорошо сложен. У него есть работа, деньги, семья. Он покупает раритетные мечи без повода и ест в хороших ресторанах. А оставленные без надзора картины будут возвращены туда, где им самое место. В крошечную студию в подвале. Там всегда темно и пахнет свежими цветами, которые он заботливо относит туда по утрам.