***
Домой мы ехали в треклятой тишине, лишь изредка прерываемой хмурым сопением Мэттью. Тяжелая атмосфера, стоящая в салоне, давила с невероятной силой. И мне до боли в мышцах хотелось ее хоть как-то разрядить. Сказать что-нибудь, спеть – и это несмотря на полное отсутствие слуха, – ну или хотя бы просто улыбнуться. Все что угодно, лишь бы сломать эту дурацкую стену, возросшую между нами. Но сил на это почему-то не было от слова совсем. – Хей, Нэйтан, – тихим, но хорошо различимым голосом прошептал супруг. – Ты прости меня. Ну за то, что вспылил. Не знаю, что на меня нашло… – Вместе с воздухом из легких вышел огромный ком напряжения. А с очередным вдохом пришло и облегчение: стена рушится. – Брось, сладкий. Тебе нужно было давно мне рассказать об этой херне. Мы бы просто поговорили, и все… – И все? – Черт, как можно выразить столько скептизма в голосе? – И все. – Говоришь так, словно болтовней можно решить все проблемы. – Не все, но многие. И наша одна из них. – На это Мэттью лишь фыркнул и снова отвернулся к окну. Терпи, Нэйтан, любовь – зараза сложная.– Сладкий, ты сказал, что считаешь, что из-за полноты перестал быть желанным… – А разве не так? – Нет, совсем нет. – Смешок. Не поверил, значит… – Вспомни, как прошли роды. И тот момент, когда ты решил рожать самостоятельно. И это несмотря на то, что твой организм не окреп после болезни. Вспомни, насколько больно было рожать, и как много крови вытекло. Я уже молчу о том, что ты проспал двое суток. – Что ты хочешь этим сказать? – Скорее из вредности рыкнул Мэттью, пытаясь нашарить в сумке бутылку воды. И ведь давно догадался, к чему я веду. И все равно упрямится. – Ты и впрямь считаешь, что такое проходит бесследно? – ехидно осведомился я, доставая из бардачка баночку сока и протягивая ее мужу. – Брось, милый, ты слишком умен, чтобы этого не понимать. – Да что ты! – Угу. Организм пострадал, и твой врач сказал, что тебе около полугода нельзя переносить никаких нагрузок. В том числе и сексуальных. Автомобильный салон вновь погрузился в напряженную тишину. Я старался громко не дышать, размеренно ведя машину по практически пустой дороге. Но тишина вовсе не давила. Даже наоборот: сейчас, несмотря на кладбищенское молчание – только карканья не хватало, – я чувствовал облегчение. Наконец-то сказал. Главное сейчас, чтобы Мэттью снова не загнался со своим вечным синдромом «виноват-во-вся-и-всем» и не начал снова строить из себя грешника. И какая тварь пробудила эту гадость в моем муже? Я мельком глянул на Мэттью, пока мы стояли на светофоре. Его глаза стали размером с пятак, а рот приоткрылся в беззвучном «а». Все-таки загнался. Но не успел я сказать и слова подбадривания, как Мэттью резко нагнулся и со звонким «бум» протянул: – Ой, дурааааак… Резкий разворот руля в сторону обочины, нажим педали «стоп» и отстегнув ремни, я буквально вываливаюсь из машины и заливаюсь в несдержанном хохоте. Вот ведь. Чтоб тебя. – Чего ты ржешь? – Послышалось обиженное из салона. И от этого я согнулся в новом приступе хохота. Все, мужик, это клиника. – Нэйтан, хватит! Подумаешь, надумал себе немного, приревновал. Чего смеяться-то теперь? Я кое-как успокоился, выдохнул и неуверенными шажками начал залезать в автомобиль. Одышка все еще не прекратилась, а на губах вновь и вновь вылезала эта по-дурацки веселая улыбка. И пока я пытался ее хоть как-то скрыть – Мэттью дулся. И дулся надо сказать мило: надувая щеки, громко сопя и глотая через трубочку свой сок. – Брось, сладкий, я просто от неожиданности… – и попытался коснуться его плеча. Моя рука была сразу же скинута, а к «грозному сопению» прибавился еще и злобный взгляд. – Госпадибожемой, что мне сделать, чтобы ты меня простил? – Мороженку… – Чего? – Хочу фисташковую мороженку… Я усмехнулся, и, чмокнув супруга в пухленькую щечку, повернул машину к ближайшему супермаркету.***
К дому мы подъехали, когда на электронных часах загорелось 02:40. Мороженое, как и кипа другой всякой вредной и не очень еды лежала на заднем сидении автомобиля. Мэттью вышел из машины, тихо напевая неизвестную мне песню, и пошел в сторону дома. Свет в окнах гостиной горел. И это очень странно, поскольку обычно нянечка, измученный из-за дневной работы, в это время спит. Ну, разве что ночью встает, дабы успокоить проснувшегося Лео. Но он это делает явно не в гостиной. Что-то случилось? Я быстрым шагом зашел в дом, разуваясь уже на ходу, вышел в гостевую. И увидел там человека, которого после всех его выпадов еще бы век не видел. Папа. Родитель. Мартин. Он гордо восседал в кресле с видом короля, и с укором смотрел на явно пригорюнившегося Мэттью. Вот же скотина. Ненавижу. С громким стуком пакеты упали на пол и, кажется, там даже что-то разбилось. Но это решим потом. Сейчас в приоритете защита мужа. – О, сынок! – елейным голоском вскрикнул папа. – Как же я рад тебя видеть! А мы тут с твоим супругом беседуем. Правда, Мэттью? Муж вздрогнул, а после резко закивал, и что-то испуганно бубнил, пытаясь сказать «да так оно и есть». Но сейчас язык его явно не слушался. Я повернулся к Мартину, смеряя его довольную донельзя рожу, презрительным взглядом. – Не могу сказать того же. – Рык, почти шипение. Мэттью от услышанного снова вздрогнул и повернулся ко мне, глядя прямо в глаза удивленным взглядом. – Что ты здесь делаешь? – Я что, не могу прийти и проведать своих любимых мальчиков? – Почти искренне, почти правда. Я вложил в свой взгляд как можно больше скептицизма, не знаю, получилось или нет, но Мартин вздохнул, вернул своему лицу нормальную серьезность, и сказал: – Я пришел к Мэттью, чтобы узнать, когда он планирует вернуть себе нормальный вид. Поворачиваюсь к мужу, осматриваю его пытливым, изучающим взглядом, а после разворачиваюсь обратно, уведомляя родителя: – По-моему все прекрасно.***
Мартин орал, кричал, обвинял меня в собственной глупости, а также в неблагодарности. Мне присвоили все мирские грехи и заверили в обещаниях, что из-за таких людей как я, не имеющих и грамма понятия о прекрасном – земля разродится уродами. И кажется то, что сейчас уродом выглядел именно он – его не останавливало. Я стоял, выслушивал, терпел выливаемую на меня ведрами грязь и думал о том, когда же это закончится. И я бы стоял дальше, если бы не услышал детский плач. После этого я просто взял Мартина за плечо и выволок из дома, отправив в далекий полет и его сумку. Выкинул бы и обувь, но этому уроду даже в голову не пришло разуться, перед входом в дом. Мудак. Когда я зашел в детскую – Лео уже глубоко спал, крепко прижавшись к груди тихо плачущего Мэттью. Вот ведь, черт. Я медленно подошел к мужу, и взял у него из рук сына. Какой же он все-таки у нас красивый. Светленький, большеглазый и самый лучший. Я бережно опустил Лео в кроватку. Не удержавшись, чмокнул его в розовый носик и вновь подошел к супругу. Мэттью плакал. Беззвучно рыдал, давясь собственными слезами, и никак не мог успокоиться. Ему было больно, я знаю. И эта его боль меня пугала. Потому что, в конце концов, от всего устают. И у меня сжимается сердце от мысли о том, что боль буквально терзает его всю жизнь. И он это терпит. А что будет после того как ему надоест? Я не знаю. И от этого еще страшнее. Я прижимаю мужа к себе, стараясь почувствовать его сердцебиение и прочувствовать боль, которую он испытывает. Но единственное, что я чувствую – это холодное дрожащее тельце, которое очень хочется согреть. Я поднял его голову за подбородок и медленно склонился. Холодные, едва шершавые губы, которые первые секунды были приоткрыты в ошарашенном «о», неуверенно двинулись мне навстречу, отвечая на поцелуй. Его дрожащие руки поползли вверх по моим плечам, аккуратно обнимая за шею. И это потрясающе… …все это. Было ощущение, что плотина недоверия, геройски стоявшая все два года, начала потихоньку протекать, а наши отношения теплеть. Я прервал поцелуй, уткнувшись носом в щеку Мэттью и тихо, почти мурлыча, прошептал: – Пойдем в кроватку, сладкий. Мы переместились в спальню, практически не глядя. Потому что оторваться сейчас друг от друга – было греху подобно. Кровать под нами жалобно скрипнула от удара и заткнулась. Я целовал мужа грязно, развязно. Со всей страстью, накопившейся во мне за этот год мучительного воздержания. Руки давно уже были под рубашкой и оглаживали все, что попадется: бедра, живот, плечи. И мне было чертовски горячо. Я оторвался от губ Мэттью, пытаясь привести дыхание в порядок. Желание прямо сейчас взять его сводило с ума. А еще чертовски хотелось увидеть мужа голым. Непослушными руками хватаюсь за воротник, пытаясь пальцами продеть мелкие пуговки через петли. И начинаю психовать, когда не получается это сделать даже с шестой попытки. Ну все, на хрен рубашки, будет носить у меня только свитера, да платья! – Давай я. – Прошептал Мэттью, перехватывая края. Из-за отсутствия света в спальне, я его почти не видел. И это мешало. Нужно включить лампу, просто необходимо. – Стой! Не надо! – Муж перехватил мою руку на полпути к светильнику. – Не смей, я ужасен! – Ну что за глупости ты опять говоришь? – Промурлыкал я прямо ему на ухо. – Для меня ты самый красивый. – Не ври! – Не вру. – Шея, чертовски чувствительная шея, от поцелуя в которую Мэттью стал задыхаться. И эта его маленькая слабость, дала мне время, и я не задерживаясь включил лампу. Передо мной лежал бог. По-другому и не скажешь. Слегка приоткрытые влажные от слюны губы, растрепанные волосы, разметавшиеся по подушке, и этот взгляд. За этот взгляд я готов пройти все круги ада. Нежность, возбуждение, готовность ко всему здесь происходящему – чего только в нем не было. Даже толика страха. А не до конца расстегнутая рубашка и вовсе сводила с ума. Еще немного и возбуждение ударит в голову. Но нужно терпеть. Нельзя чтобы это спугнуло Мэттью. – Ты прекрасен. – Шепчу и снова наклоняюсь к губам. – Никогда я так не хотел тебя до беременности, как хочу сейчас. – Все говорили, что тогда я был похож на самую прекрасную скульптуру! – шёпот, почти всхлип. – А на самом деле – на суповой набор! – Одним движением стягиваю с него брюки, другим – переворачиваю на живот. Мэттью тек. Тек так, что лежавшее под нами одеяло пропиталось насквозь. Два пальца легко проникли в дырку, третий – сложнее. Мэттью громко застонал, упираясь лицом в подушку и комкая пальцами одеяло. Член сильнее уперся в ширинку, причиняя физическую боль. Секса хотелось нереально. И отказывать себе в этом еще дольше – было выше моих сил. Ремень расстегнулся почти на автомате, так же как и ширинка. Я облокотился на правую руку, чуть ли не ложась на бедного Мэттью и, приспустив боксеры, начал аккуратно входить в разбухшую дырку. – А-а-а-ах – громко, отчаянно, искренне. Мэттью буквально захлебнулся в стоне. – Еще. Я вновь сделал поступательное движение. Только на этот раз грубее, резче, глубже. По самые яйца. И вновь. И вновь. А дальше затуманенный похотью и желанием разум не помнил ничего. А очнулся я тогда, когда почувствовал, как разбух узел в узкой заднице. Я тяжело дышал, почти распластавшись на уставшем Мэттью. Так дело не пойдет. Одной рукой обнимаю Мэттью за талию и начинаю очень аккуратно, чтобы не причинить мужу боль, переворачивать нас на бок. В комнате стояло молчание, прерываемом лишь тяжелым дыханием обоих. Было хорошо и очень. От радости хотелось рассмеяться и расцеловать супруга. Но я этого не делал, лишь тихо лежал обнимая его, чувствуя быстрое сердцебиение. – Нэйтан – Прошептал супруг, разворачиваясь ко мне, когда сцепка прекратилась. – А я тебе взаправду, нравлюсь таким? Я улыбнулся, искренне, стараясь вложить в одну улыбку всю любовь, всю ту нежность, которую я к нему испытываю. – Очень. А знаешь почему? – Нет. – Потому что я люблю тебя, мой самый красивый омега.