***
Проигрыш. Все начинается с малого. Левая рука зажимает струны на грифе. Два взгляда пересекаются в точке “цэ”. Стакан мгновенно пустеет, ведь это так интересно и весело — пытаться попадать в ноты в состоянии измененного сознания. Мы могли бы стать звездами эстрады, но вместо этого стали винтиками машины. Впрочем, это сравнение сильно преувеличивало нашу роль: в отличие от винтиков, наше исчезновение не остановит работу. И дело даже не в постоянном восполнении запчастей на складе: меня просто одолевали мысли о том, что мы бесполезны. Мы пели Есенина. Мне вспоминались слова знакомого поэта о том, что русские классики хороши именно тем, что как ни пой — слова идеально лягут на любой мотив. На столе лежал диктофон. Он старался запечатлеть на плёнке нашу музыку, но качества, само собой, не хватало. А чего ещё ожидать на студенческие деньги? Я закрыл глаза. Голова — ожидаемо — была готова к плаванию по сознанию. И на горизонте образов в моей голове вновь возникла она. Бледно-голубые глаза с грустью и животрепещущей болью впивались мне в самое сердце. “Я искал в этой женщине счастье, а нечаянно гибель нашел...” Я раскрыл глаза, допевая куплет; слова сами по себе рвались из груди, и я даже не пытался контролировать это. Хотя дома меня и ждал тёплый ужин и не менее теплая, казалось бы, любовь, я вновь позволил себе думать о том, как своими собственными руками задушил чувства к юной голубоглазой девочке, словно то был наш никому не нужный младенец. И это казалось мне непростительным, бесчеловечным теперь. Вырвав из себя слова о молодой, красивой дряни, я сделал прямо из бутылки ещё несколько глотков. Проигрыш.***
От взгляда на нее, нервы натягивались как струны. Это было хорошее сравнение для скрипачки. Она много говорила, и чаще всего — не по теме. Ее кудрявые волосы обвивали мое плечо так, словно то был ядовитый плющ. Сердце поэта было отравлено одним касанием. Тем временем, издатель был доволен. Я снова вернулся в творчество, буквально ворвался на сцену, декламируя собственные стихи.***
Я искал взглядом в толпе, за что бы ему зацепиться. Интеллигенция, культура. Галстук душил горло, и я мечтал о глотке воздуха. Ее тонкие плечи, прозрачные вены, бледно-голубые глаза... В новой избраннице не было ничего похожего. Я искал, чтобы только лирика из моих уст звучала правдиво для меня самого, но каждый раз лишь видел ее: смуглая, статная, не по возрасту взрослая. Сидит с родителями за круглым столиком, потягивая шампанское из бокала. Наклонилась к своему суровому папаше, которого я всей душой презирал. И я буквально мог расслышать сказанное им вскользь «поэтишко». Мне хотелось спрыгнуть со сцены, срывая «удавку» с горла, и выплеснуть ему шампанское в лицо. Но я продолжал читать. Дверь распахнулась. Тонкие плечи, на которых висело яркое желтое пальто. Короткие русые волосы. Бледные глаза. Контрольный выстрел прямо в сердце. Мы кивнули друг другу, словно оба простили предательство. Я сделал глубокий вдох и продолжил воодушевленно воспевать чувства к ней, но не о ней рассказанные. И между строк я вдруг бросил: «прости меня», не зная, к кому я сам обращаюсь. Я наклонил голову, не в силах выдержать этот взгляд, и замолчал. Мои зрители приняли это как поклон. Тем самым они наконец позволили мне покинуть сцену. Минуя гостей, я побежал прямо к ней, но вместо объятий лишь скомкано пробормотал приветствие. Я сказал, что она журналистка. Нагло соврал, словно мы с ней почти незнакомцы. И отсутствие печатной памяти о ней было нам только на руку. Я не посвятил ей ни единого слова. Она оставалась моим секретом, и только за это понятие готова была простить.***
Февральский туман опустился на город вместе с тусклым утренним заревом. Ночь пронеслась незаметно. Глаза закрывались, но спать было непозволительной тратой времени, особенно рядом с этим ребёнком. За два года она ни капли не выросла. Словно это была простая фотография, а не моя бессмертная муза. Мне хотелось шептать ей на ухо, что все, что я писал с нашей разлуки — все о ней. Она бы не поверила, и, отчасти, была бы права. Ее тонкие губы то дрожали, то складывались в робкой улыбке. Целовать их я не решался. Просто молча смотрел на то, как блеск в свете почти догоревшей церковной свечки — нашего единственного источника света из-за выбитых пробок, переливался розовым цветом. Огонек плясал, отражаясь в ее голубых глазах. Они стали еще тусклее, и это, наверное, была ее единственная перемена за мучительно долгие два года. «Мне пора идти,» — говорю я, не двигаясь с места. Она просит остаться дежурным тоном. Такое уже бывало, и ей не было нужды заново ко мне привыкать. «Я вернусь,» — обещаю, и мы оба понимаем, что это не так. Она обхватывает мои плечи руками, обжигая своим теплом. Скинуть с себя ее руки, притвориться бесчувственным и бежать без оглядки до того, как она снова растворит меня в своей нежности. Я не сдвинулся с места. «мне правда нужно идти». С пониманием отпускает. Встаю, задуваю свечу, иду в прихожую, на ходу кутаясь в шарф и пальто. И застываю в дверях ровно на секунду, чтобы в последний раз решить для себя: я никогда не вернусь.