Следы на снегу

      Шёл снег, но земля была слишком тёплой, чтобы сберечь его. Он тут же таял, и вместо белого полотна оставались мутные лужи. Новые снежинки слетались на воду и гибли, гибли…       Бишамон сидела у края веранды, прислонившись к деревянной раме, и пустыми глазами смотрела, как две, потом три капли сливаются в одну; как эта капля разрастается и, не выдержав своего веса, скатывается по дереву вниз.       Больше ничего не будет – только чёрная земля и выжженные имена.       ...Мечтали они о чём-то? О чём говорили у себя в комнатах? Она не запоминала даже оттенка их глаз.       Клан Ма породило пустое накопительство. Так ребёнок приносит в дом кошку, гордый тем, что спас, и умилённый её толстыми лапками. Но ухаживать за ней – слишком утомительно и непривычно.       Так старик тащит в дом вещи – добротные, никудышные, требующие ремонта и новенькие нарядные безделушки. Ему нравится их находить, а дом всё заполняется до потолка, пока не заведутся крысы и пауки, не уничтожат всё, не затянут липкой серостью – прекрасное и бесполезное.       Больше ничего не будет.       Она уже давно не выходила из комнат, не спускалась к источникам, не искала людских голосов в отзвуках гроз. Пусть всё идёт как идёт: катится горящим колесом солнце, умирает трава, что-то рождается в её мёртвом семени... Ни к чему.       Казума долго стоял позади, не скрипнув половицей, не решаясь прикоснуться к чужой боли. Со спины, полностью укрытая растрепавшимися волосами, Бишамон была похожа на сухой камышовый куст.       Вопрос «правильно ли?» так и остался без ответа, будто повис на нити – и не нужно её обрывать: не теперь. Иначе осознание рухнет всей тяжестью, расколов тонкий лёд. А под ним разинет пасть чёрный вихрящийся омут.       Помедлив, Казума всё же шагнул вперёд, опускаясь на колени и садясь. Тихо ткнулся лбом в соломенные пряди, закрывавшие лопатки.       Он не чувствовал нежности. Он запретил себе чувствовать что-либо после того, как подобрал с земли полумёртвое тело своей госпожи. Тогда оно было похоже на лежалую падаль и едко обжигало руки. Он отнёс это тело к купальням, неуклюже погрузил в самый источник как есть, черпал воду горстями и лил, лил ей на голову, бессильно лежащую на каменном бортике. Всё это напоминало душный паутинный кошмар, из которого выдираешься к рассвету.       ...Бишамон обернулась, с покрасневшими от ветра глазами, и молча обхватила шинки за плечи, до боли прижимая к себе.

***

      Ночью они лежали бок о бок, глядя в темноту. Сквозь тонкие стены было слышно, как со стрех срываются капли.       Это был дом Тоумы, и Казуме иногда чудились её шаги за стеной. Вот привычно отодвинется перегородка, и она войдёт – то же детское, недоброе и чуть печальное лицо, – и будет разжигать огонь. Почему она не защищалась? Ей же… «Не чувствовать».       Он принёс сюда вымокшую Бишамон в первый день, слабо соображая, что делает. Точнее, понимая, что в её больших и незнакомых комнатах будет сложнее ориентироваться. А потом просто не было смысла переезжать. Дни катились странно, как мёртвая зыбь, и их никто не считал.       – Надо обрезать волосы, – голос Бишамон прошуршал в темноте, как осока.       – За… – Её слова показались какой-то дикостью. – Но, ками, здесь нет ни ножниц, ни подходящего лезвия…       – Знаю. Придётся вернуться к себе.       – Только когда рассветёт. – Казума обнял её осторожно, но так, словно имел на это право.       ...Утром в саду непривычно тихо. Побелевшие яблони смотрят безлико, и когда ветер качает их, кажется, что вдалеке кто-то ходит, не оставляя следов. Снег запорошил брошенную метёлку.       – Не ходи за мной туда.       Дом Бишамон тоже тих, как тёмная резная шкатулка под покрывалом. Внутри живут отзвуки.       Эхо тянет к ней невидимые руки: «Мы хотели всего лишь остаться людьми. Почему?»       Они прикасаются из потёмок – сквозняками, шелестом штор, катящимся под ноги комком пыли. «Почему?..» В каждой вещи – их след. Тускло белеют страницы книг, так и оставшихся незакрытыми. Кем-то забытая яшмовая баночка сидит у дощатого края, как лягушонок. Связка цветов – крохотные белые лепестки уже высохли и рассыпались по деревянным разводам.       Бишамон берёт первый попавшийся нож и идёт к выходу. Сухие пожелтевшие пряди упадут на крыльцо, и, может, будет чуть легче.       Но там ждёт талая цепочка собственных следов – чёрными стежками на белом фоне. Осталось только пройти, закрепляя строчку... С этих дней навсегда мир отмечен их оттисками: в расколотых глиняных черепках видеть шаг Тоумы; по привычке смотреть на парящих орлов и ждать, когда один из них будет снижаться...       Ветер налетел и качнул разом все ветки. Небо казалось твёрдым, глухим и каменно-белым. Не разбить его ни ударом, ни криком.       Кружась, опустился серый прошлогодний листок, как перо, зацепился и затрепетал на снегу. Хочется уснуть под ним тёплым камнем, прижимаясь к земле.       И Бишамон ответила эху. «Живите. Вы часть моей памяти – не в том ли наше предназначение, чтобы вы продолжались в нас, даже сами не подозревая?.. Я должна нести свою ношу, и будет подло сбросить её».       Нож незаметно выскользнул из руки, не привыкшей держать простого оружия, и остался рубцом на снегу.       Казума ждал по ту сторону метели.