мастер и муза

Он сидел в своей мастерской затуплял карандаш снова и снова. Некогда просторная комната была заставлена, чем попало. Поломанный стул из гостиной давно уже не показывался никому на глаза после своей поломки и одиноко стоял в углу, заваленный книгами, тряпками и скомканными черновиками. Огромный резной шкаф-сервант загромождал комнату так неуместно, что Мастер клялся себе каждый раз избавиться от него. Мастер не клал туда ничего, потому что не мог поместить ничего такого важного, ценного или не особо нужного, что характерно для вещей в шкафу. На пыльных полках лежали его лучшие черновики, которые в ясный день витражные стёкла серванта причудливо освещали. Прямо напротив шкафа, под окном, стоял сундук, в котором хранились масляные краски, холсты, кисти, подаренные братом, и даже какие-то работы, которые Мастер не хотел видеть у себя поблизости. Он считал, что в тёмном сундуке им самое место. Открывать же сундук мог только сам Мастер. Главную часть комнаты занимал стол творца. Дубовый стол выглядел на все сто лет, хотя, на самом деле, он был ровесником самого Мастера. Стол всегда пустовал, если за ним не велась работа, а если таковая была, то, кроме листа бумаги и карандаша, на нём ничего не имело права быть, за исключением маминой лампады, которая обиженно стояла в углу стола и светила Мастеру. Также лампада освещала и стену, у которой стоял стол. На стене висели законченные работы Мастера, некоторыми он даже гордился. Обрывки, незаконченные работы и близкие к оригиналу черновики висели на стене как вечное напоминание Мастеру о его провалах и недосягаемости прекрасного. На всех листах была изображена одна и та же девушка. Стул, на котором он сидел, поскрипывал приблизительно раз в пять минут, когда Мастер менял положение. Штрих за штрихом он создавал наброски уже в двухсотый раз, как он думал, но из раза в раз сбивался со счёта. В очередной раз сбившись, Мастер закрыл лицо руками. Год назад его жизнь остановилась. Однажды в субботу Мастер вышел прогуляться и услышал задорную музыку и девичий смех. Ноги понесли его на главную площадь, где проходил праздник. Молодые девушки танцевали в самом центре площади, привлекая к себе прохожих людей и делясь с ними радостью. Мастер решился подойти ближе. И тут она схватила его за руку и увлекла за собой. Она улыбалась и смеялась, что-то подпевала и выкрикивала другим, кружилась под рукой Мастера и смотрела на него так счастливо и радостно, что сам Мастер не удержался от ответной улыбки. Они танцевали чуть ли не до полуночи, кружась в танце под куполом фейерверков и фонарей на площади. Она ничего не сказала Мастеру, когда все расходились по домам, лишь помахала рукой и звонко рассмеялась. Мастер обомлел и стоял на площади, словно потерянный ребенок, ещё несколько мгновений, пока ночная прохлада и звон часов не напомнили ему, что надо спешить домой. И с той ночи он стал рисовать. Он выводил её улыбку до самого утра, глаза его не сомкнулись ни на миг, а рука не чувствовала усталости. Он рисовал, стирал, снова выводил линию за линией, штрих за штрихом и не мог удостовериться: сходится ли его творение с образом в памяти? К моменту, когда первый луч солнца осветил комнату Мастера, он отправился спать. И так продолжалось целый год. Он приходил на все праздники, проводимые на площади, и искал её. Он танцевал с ней и распевал песни громче всех, но она так и не говорила ему ни слова. Он старался запоминать больше черт её лица и по окончании праздника мчался со всех ног домой, в мастерскую, чтобы ничего не упустить. Вся мастерская была в неудачных набросках, но ни на одном листе не было полного облика Музы. На каждом листке было выведено что-то отдельное, отстранённое, будто и не её вовсе. Картина не была полной. Мастер постоянно что-то упускал, забывал, не разглядывал. Ему нужно было больше времени провести с ней, вглядеться подольше и повнимательнее, чтобы, наконец, закончить портрет. Но он никак не решался заговорить с девушкой. В каждую их встречу он слышал её дивный и такой мягкий смех, и казалось ему, что никогда он не сможет им наслушаться. Её глаза светились юностью и свежестью, Мастеру не удавалось запомнить их ни разу настолько, чтобы передать на бумаге всю бурность чувств и кипящей молодости в них. Она была молода и прекрасна. Она цвела, пела нежнее, чем кто-либо, танцевала до самой изматывающей усталости, лучше и искреннее остальных девушек на площади. Она являла собой праздник: радостная, энергичная, пленяющая. Кажется, что не она приходила на праздник, а праздник приходил ради того, чтобы поглядеть на неё, как это делал Мастер. Он не знал её имени. Мастер привык называть её Музой. Порой ночью он нервно бормотал одно и то же: "Муза, Муза, Муза..." Её образ не покидал Мастера даже во сне, и всю неделю Муза приходила в его сновидения, бродила по полям, улицам и кружилась на площади босиком. Мастер днями и ночами упивался её образом и никак не мог запечатлеть его на бумаге. Он искал ракурс, эмоцию, нажим карандаша... Одна линия могла испортить всё. Когда работа не шла совсем, творец выходил на улицу и гулял по городку. Несколько раз он видел её на торговых улицах, близ площади или в скверах. Она всё так же махала ему рукой и улыбалась, но не проронила ни слова в его сторону. Мастера огорчало это. Однажды Мастер всё же решился попросить Музу позировать ему. Девушка смутилась, растерялась и долго не могла дать ответа. Мастер рассказал ей о том, что он пытался рисовать её, что образ девушки не выходит из его головы долгое время и что он в отчаянии. - Вы, быть может, думаете, что я сумасшедший, но, прошу вас, не пугайтесь: я всего лишь простой художник, - сказал Мастер девушке. Муза смотрела на него неотрывно. Пока Мастер произносил, словно заученно, слова, она осматривала его жилистые руки, худое лицо со впалыми скулами, неаккуратно уложенные волосы с проседью, двухдневную щетину. Он отводил взгляд, пока говорил с ней, но девушка молча слушала всё, и вскоре удивлённое и смущённое выражение её лица сменилось отвращённым и недовольным. Мастер сразу же заметил это и ужаснулся. - Простите, Мастер, но я не соглашусь на такое. Я Вас совсем не знаю. Мастер посмотрел на её хмурые брови и недовольный взгляд и нервно рассмеялся. - Что Вы, милая, я же не говорю идти со мной прямо сейчас! Хотите, мы можем прогуляться до площади или, быть может, сходить в парк! Что угодно! Но юная девушка только неодобрительно покачала головой. А затем заговорила совсем грубым и неприятным голосом: - Посмотрите на себя, сударь! Как вы одеты? Как вы выглядите? Мастер опешил и слегка отстранился от девушки. Он был небогат и одежду не покупал себе вовсе, всегда ходил в одном и том же и берёг выходной наряд для праздников, а от бессонных ночей лицо его потускнело и померкли глаза. - Простите... - сказал тихо мужчина и поспешил скрыться с глаз девушки. Муза стояла и зло смотрела вслед творцу. После она расскажет всем своим знакомым, как к ней на улице приставал ненормальный. Мужчина больше не выйдет к людям. Сегодня Мастер сидит и пытается воплотить один и тот же образ снова. Он больше не видел Музу и не бывал ни на одном празднике с того момента. Он никого не пускал к себе, не отвечал на письма, не проверял почту и повесил на окна плотные шторы. В дверь стучались несколько дней, но потом перестали, и Мастер облегчённо вздохнул. Творец сам отрезал себя от остального мира и не мог думать ни о чём другом, кроме этой девушки. Слова Музы сильно ранили его, но он не мог представить своей жизни без её образа. Он думал о ней каждую минуту, вспоминал и старался ничего не упустить из их последней встречи, и с каждым днём её образ всё крепче запоминался в голове творца, и даже казалось ему, что она прямо здесь, в его мастерской. Такое мерещилось не раз, особенно когда автор не спал несколько ночей подряд. Он снова бормотал себе под нос, иногда даже бредил по ночам и днём просыпался не там, где ложился. Мастер не хотел мириться с тем, что он не мог навсегда забыть образ девушки. Он гнался за ним и гнался, хватался за обрывки, но дальше не продвигался. Он стал сходить с ума и забывать её черты. Это лето было с прохладными ночами. Мастер лежал на столе, сжимая в руке лист бумаги. Карандаш был сломан напополам, а лампада давно потухла. Окно было открыто нараспашку, на улице светало. Повеяло свежим ветром в комнате, и это пробудило Мастера. Запах был таким свежим, по-настоящему летним. Мужчину пробрала дрожь. Он поднял голову, и в глазах его будто что-то прояснилось. Мастер больше не видел перед собой образа Музы, и от этого ему стало так легко! Он разжал руку и увидел на листе бумаги ещё один набросок, который он назвал последним. Мастер забегал по комнате. Он собирал черновики везде, где видел их, и нервно вспоминал, где бы они ещё могли быть. Творец перевернул всё и сложил все листы бумаги в одну стопку. Рваные и скомканные листы он поспешил сжечь. Вот-вот за окном первый луч солнца должен был озарить город. Мастер взял стопку листов и быстро пошёл в неизвестном направлении. Творец оказался на обрыве, внизу волны резались о скалы. Наконец, солнце взошло. Луч ослеплял мужчину, и блики света играли на морской поверхности. Мастер глубоко вздохнул, подошёл к краю обрыва, посмотрел вниз, на скалы. Поднял взгляд на восходящее солнце и резким движением выбросил в сторону к горизонту стопку рисунков. Ветер разносил их в разные стороны. Они разлетались, кто куда, сотни листов. Свежесть моря обдувала лицо Мастера, а капельки воды попадали ему на рубашку. Морской бриз играл с невесомыми листами бумаги так причудливо, что Мастер не удержался и засмеялся этому. Он глядел на это зрелище, а утренний ветер уносил черновики всё дальше и дальше. По щекам творца потекли слёзы, но он их даже не замечал. Он смеялся и смеялся, смотря, как солнце поднимается из-за горизонта, как всё, чем он жил столько времени, просто улетает в море так легко и свободно. Солнце взошло, листов уже не было видно, и Мастер не спеша пошёл домой. Придя в мастерскую, мужчина заметил, что избавился не от всех предметов, напоминающих о Музе: в шкафу лежал самый удачный портрет юной девушки. Его в это же утро Муза найдёт у себя на крыльце, а на обратной стороне прочтёт: "На вечную память. Мастер."