let you know.

– Помнишь, я говорил про сюрприз? – Бёнгон практически скачет на стуле от переполнявшего его энтузиазма, а ещё периодически косится куда-то в сторону и гасится от смеха как ненормальный. – Да говори уже, достал…– Хёнсок никогда не получает сюрпризов, поэтому и не ждёт их особо, но сейчас находит оправдание своим потным ладоням и дергающемуся в биты виннерского everyday сердцу только в том, что «ну это Бёнгон». – Короче, это – Сынхун, – из ранее перепаралелленого взглядом Бёнгона правого угла появляется симпатичный парнишка с будто выжженной на солнце макушкой и огромной тёплой улыбкой, – и мы типа встречаемся. Спасибо, Бёнгон, сюрприз удался. Хёнсок никогда не был фанатом научных теорий от американских учёных из ящика, но после того, как у Бёнгона появился этот «кое-кто» в лице безупречного Сынхуна, ему пришлось как минимум признать существование факта смены полюсов, потому что они стали расходиться прямо у него перед глазами. Север, юг, запад и восток просто перестали существовать, мир поделился на «слишком хорошо» и «слишком плохо», где Хёнсок с Бёнгоном существовали на абсолютно противоположных концах компаса. Не то чтобы Хёнсок на что-то там когда-то претендовал. Их отношения с Бёнгоном официально никогда не выходили за рамки дружеских, но при этом всё равно являлись какими-то особенными. И когда, в силу своей натуры, Хёнсок в очередной раз ломался под гнётом окружения и в очередной раз очень грустный и совершенно разбитый трезвонил Бёнгону посреди ночи или важного совещания на его крутой американской работе, рассказывал о всех своих маленьких или больших трагедиях, придуманных или реальных проблемах, и просил просто побыть с ним, тот, хоть и считал это очередной детской манипуляцией или бредом последнего сумасшедшего, всегда искренне верил, что для Хёнсока это невообразимо важно, и нужно спасти от чего-то невероятно ужасного в его особенной, хёнсоковой, жизни. А потом появился Сынхун, который мгновенно и навсегда доказал факт того, что Хёнсок и Бёнгон явно додружились, только в разные стороны. Младший ещё старательней отдавал себя Бёнгону, и если раньше тот брал его любого, целого или разбитого, ведь не важно было – все равно собирать по новой, то сейчас ему никакого Хёнсока не нужно: ни убитого в телефонный разговорах, ни счастливого в нелепых переписках, Хёнсок постепенно превращался в пыль и не самые приятные воспоминания, которые, всё же, ещё являлись воспоминаниями. Если раньше их делило только расстояние, тысячи километров и как минимум океан, то сейчас между ними находится кое-что пострашнее – целое и огромное «ничего». Бёнгон оборвал все нитки той особенной связи между ним и Хёнсоком, отрезав их где-то посередине и перевязав на Сынхуна. И рваные куски хёнсоковой связи сейчас где-то на дне, ранее казавшимся не таким пугающим и глубоким, океана, – Хёнсок чувствует всю его грязь и соль на своём конце и надеется, что однажды сможет захлебнуться в этой океанской воде. – Знаешь, мы тут недавно в Японию летали! Не поверишь… – Бёнгон не звонил несколько месяцев, и Хёнсоку думается, что сейчас он сделал это только ради того, чтобы похвастаться своей рукой в руке Сынхуна, на которой Хёнсок совершенно точно видит тот самый конец нитки, который когда-то принадлежал только ему, и действительно верить не хочется. Парень делает вид, что внимательно слушает рассказ, качая головой в такт коротких предложений, периодически смеётся над шутками по ту сторону экрана, вычурно так и очень громко, чтобы Бёнгон и Сынхун видели и понимали, что он вместе с ними, что правда очень рад, а сам не отводит взгляд от чужого запястья, чувствую солёную воду во рту. Люди говорят Хёнсоку, что пора уже принять факт того, что в жизни Бёнгона появился кто-то важнее Хёнсока и его бесконечных проблем, и просто отпустить. Да ему бы и самому хотелось бы этого «принять и отпустить», но, знаете, это не белые таблетки в разноцветной упаковке под названием «отбёнгонолин», который выпил – и больше не болит. И все эти громкие вычурные и такие колючие фразы о важности забывания людей, которым ты больше не нужен, для человека, которому они всё ещё нужны, звучат как, например, «тебе очень тепло» для работника полярной станции, вышедшего в минус восемьдесят за пределы теплых исследовательских сторожек, – «нихуя не тепло», и от слов теплее уж точно не станет, оглянитесь вокруг. – Тебе обязательно стоит посетить Токио, без вариантов! – восклицает Бёнгон и тыкает в камеру экран телефона, на котором якобы куча крутых фото с крутых мест. – Это вот парк….А вот тут…– в галерее действительно оказывается тысяча и одна фотография парков и других мест, и Хёнсок бы правда внимательно и удивлённо рассматривал каждую, если бы на них не оказывался ещё и Сынхун. – Одному как-то не хочется, а с людьми, как ты знаешь, у меня напряг. И с людьми у Хёнсока действительно напряг. Ему правда хочется «тянуться» к людям, но ещё больше ему не хочется «напрашиваться», «лезть» без разрешения. И в этом бесконечном поиске баланса между этими определениями он просто предпочитает незаметно вставать тенью за людскими спинами, заламывая собственные руки уже за свою спину в попытках спрятать дикое желание их коснуться. У людей свои проблемы, свои дела, свои люди, и Хёнсок это прекрасно понимает, поэтому продолжает существовать лишь чуть поодаль от плеча, с каждым разом лишь сильнее закладывая руки за спину, скрывая в своих растянутых длинных рукавах никому не нужные мысли. Вот только иногда мысли всё же вываливаются, шлёпаются прямо под ноги, бьются и рассыпаются будто бусинки старого порванного ожерелья, которое и так слишком долго держало их тяжесть. Вот только даже эти разбитые и упавшие в чужие ноги мысли тихие и ничтожные, и если не развернуться на Хёнсока, то их даже и не заметишь, не догадаешься, что там что-то может быть, что там кто-то может быть. Хёнсока за чужими спинами тем более не видно и не слышно, «кому есть дело до чужих проблем, когда существуют свои собственные»; он существует бесшумно: без сердечного стука, без дыхания, без единого шороха, будто и вообще не существует. Хёнсок как самая настоящая тень, и ведь нет ничего странного в том, что за спинами у людей бывают тени, на которые они не оборачиваются, верно? Бёнгон ещё очень давно каким-то волшебным образом всё-таки смог услышать этот звук бьющихся бусин и обернулся. И с тех пор он собирал рассыпанные и укатившиеся в разные стороны тяжёлые хёнсоковы мысли как кубик-рубик, и на, Хёнсок, можешь ломать дальше, я обязательно снова разложу всё по полочкам и верну на свои места. Каждому человеку хочется, чтобы его понимали именно так, как он хочет быть понятым. Умеют ли люди или нет выражать всё то, что штурмует их головы, абсолютно все они жаждут найти того, кто заберётся им внутрь и укротит непокорный ветер из мыслей. У Бёнгона, думает Хёнсок, это выходило лучше, чем у кого-либо когда-либо получалось или вообще получится, вот только, видимо, младший слишком проблематичный или просто ветреный – слишком сильно дует – потому что он снова оказывается по ту сторону бёнгонова плеча, где тот его больше не видит. Когда-то Хёнсок решительно не понимал, почему окружающие постоянно утверждают, что «люди приходят и уходят», и спокойно мирятся с тех фактом, что их жизни похожи на гостевой дом. Но сейчас он корит себя за излишнюю любопытность, потому что разбитая душа и вырванное сердце – оказались слишком большой ценой за познание этой истины. Люди – не японский божий храм, принадлежащий лишь одному хозяину и прекращающий своё функционирование в период его отсутствия переходя в режим «томного ожидания», ведь ожидание является слишком болезненной пыткой для тех, кто состоит из крови и плоти. И так, рано или поздно тебе захочется заполнить пустоту внутри себя, потому что тут не выбирать – либо ты заполняешь свои чёрные дыры, либо это чёрные дыры заполняются сами и уже тобой. И как бы Хёнсок ни старался посильнее натягивать застиранную и протёртую ткань своих рукавов и сжимать в ладонях её края, скрыть всё содержание всё равно не получается. И Хёнсоку хочется кричать о том, что он не просто растворяющийся в воздухе полупрозрачный силуэт за спинами людей, он живой и настоящий, ему также хочется дарить себя кому-то. И это ненормальное желание с ума сводит, заставляет отрывать от себя кусочки и отдавать их знакомым или незнакомым людям. И тут уже даже не важно, что они с ними делать будут – пусть делают, что им захочется, главное, чтобы они их брали. Хёнсоку не нужно что-то взамен, ему и без чужого в пыльных рукавах стеклянных бусин хватает, достаточно того, чтобы принимали всё то, что он старательно хочет всучить кому-то, оборачивались изредка и видели Хёнсока за своей спиной. Хёнсок только и делает, что прячется в тени чужих спин, отламывает от себя куски и протягивает их людям, будто Безликий в жалких попытках раздать окружающим свои золотые монеты. Но какое там дело до ошмётков хёнсоковой души «чужим» людям, если даже «свой» Бёнгон их больше не берёт. И сейчас Хёнсок очень напоминает какого-то неприкаянного, словно ему больше нет места в этой жизни. Он просто швыряется из угла в угол в попытках найти хоть что-то, что сможет его понять и успокоить , – но мир совершенно оказывается его принимать. Хёнсока просто придумали и нарисовали, и если жизнь с Бёнгоном была ещё ничего себе такая, даже временами очень классная, яркая и раскрашенная, то после него, кроме чёрных пятен мучений, ему не дали ровным счётом ничего. Там была лишь боль, расстройства, кровь и сумасшествие, которые превратили его в фантома, а потом ещё и напомнили о том, что вся его жизнь была, есть и будет чьими-то рисунками, которые красятся или чернеют не по его собственному желанию. И сегодня чернила пишут красными. – Мы слишком долго с тобой не разговаривали, ты поэтому сейчас выглядишь даже грустнее, чем обычно? – Бёнгон клонит голову в сторону и пялится внимательно, и Хёнсоку хочется, чтобы тот, наконец, разглядел помойку в его душе, которая так долго нуждается в том, чтобы туда пришли, убрались и проветрили, но… – Да ты чего, я же просто шучу. – Хреновые у тебя шутки, ничего нового, – Хёнсок смеется и чувствует, как что-то рвётся по швам. Его сухие губы так давно не улыбались, пусть даже фальшиво, что сейчас, растягиваясь в кривоватой ухмылке, их тонкая песочная кожа трескается, рвется и образует видимые рубцы. Сынхун удивлённо косится и восклицает это «Хёнсок, по-моему, на твоих губах есть что-то!» Хёнсок аккуратно собирает подступающую краску большим пальцем, а потом внимательно пялится, растирая ее подушечками, будто в этом есть что-то необычное. «Хёнсок, да у тебя же кровь на губах». Конечно же это кровь, Сынхун, что же ещё это может быть? У тебя на губах Бёнгон с его сливками, а у меня только кровь от разбитых улыбок. А Бёнгон действительно был как изысканный десерт высокой кухни, который Хёнсок постепенно выскребал маленькой десертной ложечной, но, как говорится, всего хорошего по-маленьку. Хёнсок вылизывает последние остатки крема из крошечной чашечки пока во рту не чувствуется лишь вкус белого фарфора. Наверняка, такими же на вкус были бы и поцелуи с Бёнгоном. Хёнсок абсолютно не понимает, чем там ему всё ещё удаётся любить Бёнгона, когда сердца уже нет – сердца может и нет, но любовь-то есть; хочется, чтобы ему просто позволили знать, сколько и куда ещё падать, а также как глубоко располагается то неизбежное дно, о которое рано или поздно ему всё равно предстоит разбиться.