Dusk Till Dawn

"But you'll never be alone, I'll be with you from dusk till dawn ... I'll hold you when things go wrong, I'll be with you from dusk till dawn"

Внутри Цзян Чэна чужая сила бьется быстрее рваного сердечного ритма. Горит в самом центре груди раскаленное золото, которое всю жизнь будет напоминать ему: не твое, не ты, не о тебе. Вечное и бесконечное отражение того, кого он должен ненавидеть. Смех чужой под ребрами, покалывание на кончиках пальцев, пожар неуемный в солнечном сплетении, от которого кажется, что целый мир слишком мал и тесен. Слова царапают глотку, на губах от слез солоно и от привкуса крови будто бы ржаво, и хочется вытащить из себя текущую по венам магическую силу, выдернуть с хрустом костей, но одновременно и согнуться пополам, обнять себя за живот и баюкать в клетке ребер то, что дало возможность идти дальше и сражаться, мстить, голову поднять в конце концов. На него все смотрят, затаив дыхание, и в каждом взгляде вокруг немые вопросы, на которые Цзян Чэн натыкается, как тупой мотылек на мутное стекло лампы. У него же лишь один вопрос. Почему-почему? Почему люди, которые любят тебя, обречены на ужасные страдания? Вэй Ин необыкновенно тихий, будто его подменили, но никто, кроме Цзян Чэна, не заметил. И смотрит он так, что с хрустом ломает от одного этого взгляда все, что Цзян Чэн вокруг себя строил эти годы. Строил с тех самых пор, как мать надела на его палец Цзыдянь, навсегда окрасивший для него весь окружающий мир в строгий фиолетовый. Не было выбора, кроме как взрослеть. Взрослеть быстро и без права на ошибку — сразу, с первого шага, как юных адептов Юньмэн Цзян учат плавать в Пристани Лотоса, просто бросая в воду. Цзян Чэн всегда был хорош в плавании, но не был хорош в самом умении быть номером один. У него снова не получается. Цзинь Лин цепляется за него, и от прикосновений племянника еще больнее, чем от раны в груди. Того и гляди кажется, что эта чужая частичка в нем, которая будто ширится, занимая собой все тело, просто расплавится и выльется наружу вместе с кровью. Хочется даже посмотреть на собственные пальцы, зажимающие рану, проверить, не окрасилась ли кожа в позолоту, но он взгляда отвести не может от лица напротив. Вэй Усяня за плечи держит Лань Ванцзи — держит так, будто готов в любой момент заслонить собой, и от осознания этого трясет еще больше, накрывает с головой. Кто еще хочет умереть за Вэй Ина? Вас за его спиной уже целая вереница. Кто еще? Он видел это не в одном взгляде. Сначала в отце, а потом это отражение в других уже легко было читать, потому что оно в целом было всегда похоже: эта лекарь из клана Цишань Вэнь, Вэнь Цин, у которой будто и не было в результате ничего на свете, кроме преданности этому человеку. Родная сестра. Призрачный Генерал, в ком этой верности хватит на целый клан, один готовый за Вэй Ина свернуть шеи огромному войску. Про Второго Нефрита клана Лань даже говорить не хочется, даже подумать страшно. Если кто-то считает, что Цзян Чэн не знает всю эту историю длиной в тринадцать лет, он глубоко заблуждается. Хотя никто и не пытался это скрывать. Как будто это вообще можно было скрыть. Пальцы Лань Ванцзи на плечах Вэй Усяня то сжимаются крепко, становясь еще белее от напряжения, то, словно Ханьгуан-цзюнь одергивает себя за чрезмерную силу, гладят успокаивающе. Это почти незримо, но Цзян Чэн замечает все равно. Кто следующий? Кто? Почему за тебя хочется бросаться под мечи, ложиться под удары дисциплинарного кнута, умирать и воскресать, обрекая себя на вечную жизнь в услужение, закрывать от смертоносных струн, чтобы ими все тело перепахало в мясо? «Ты обещал». Слова на губах непослушные и неживые, как сухой пепел. И произносить их больно, и молчать нет никакой возможности. «Обещал, что будешь моей правой рукой, когда я стану главой клана. Обещал, что в нашем ордене будет Два Героя в противовес Двум Нефритам клана Лань». На деле герой получился лишь один. Цзян Чэн себя героем не чувствует. Никем не чувствует. Все, что он сделал после сожжения Пристани Лотоса, не ему принадлежит, не его силами сделано, не его заслугой является. «Прости». Это срывается с губ неосознанно. У слова тот самый соленый привкус металла — слез и крови. «Прости» и «Спасибо» — то, что ты произносишь либо вовремя, либо в слезах. Цзян Чэн никогда не делает ничего вовремя, у него ощущение складывается, что поздно будет всегда, как бы он ни старался. Все это уже не вернет ни отца, ни мать, ни сестру, ни зятя. Никого не вернет. Но, быть может… Вэй Усянь взгляд отводит, прикрывает на мгновение веки. Все в нем одновременно и знакомое, и чужое настолько, что хочется даже глупость какую-нибудь спросить, проверить, он ли это все еще. Помнишь, каким был первый сбитый нами воздушный змей? Какого он был цвета? Сколько шагов пришлось идти, чтобы подобрать его с земли? Цзян Чэн не верит, что это он сам так чувствует — наверное, это золотое ядро внутри него ощущает душу, в которой зародилось, тянется к ней, придавливая его тело к земле, делая его тяжелым и будто проржавевшим до нутра. Как мог ты не сказать мне? Как мог заставить жить столько лет, не зная… А ведь и он сам умолчал кое о чем. О причине, по которой вернулся тогда в Пристань Лотоса, оберегая и защищая практически на уровне инстинктов. Как животное, которое уводит от убежища хищника. Дома больше не было, но был тот, от кого этот дом в памяти был неотделим. Получается, одним из первых, кто записался в добровольцы на размозжить себе голову за Вэй Усяня, был он сам? Сколько вопросов он перебрал в голове за это время — с тех пор, как Вэнь Нин рассказал ему обо всем. Кинул в лицо, разбирайся, как знаешь, я не виноват, что он такой. Никто не виноват, только никто и не предупреждал, что любить Вэй Ина — как угодно любить — это расписаться в том, что действительно пойдешь за него на все. Столько вопросов. Это было больно? Сколько это длилось? Зачем ты это сделал? Разве я тебя просил? Просил. Цзян Чэн закрывает глаза, не в силах больше видеть ни лицо человека, которого когда-то называл братом, ни взгляда Лань Ванцзи. Внутри него яркое и солнечное золото заменяет кровь. И он сам не замечает, как делает шаг. И еще один. И еще — вот так с крепко сомкнутыми веками, не глядя, идет, пока ему не кладут руку на плечо. Это прикосновение знакомо настолько, что кажется, можно даже уловить запахи дома: воды, деревянных лодок, зеленой ряски и цветущих лотосов. И вина. Даже когда Вэй Усянь его не пил, от него все равно едва уловимо пахло сладким вином. Все, что осталось от его семьи, кроме племянника. Все, что горит теперь внутри него самого. Цзян Чэн, не открывая глаза, притягивает Вэй Ина к себе одним движением, потому что знает, что этот последний шаг ближе тот сделать просто не посмеет. И внутри все ломается, когда его сначала медленно обнимают в ответ, а потом сжимают крепко, почти до боли. Кто еще хочет умереть за Вэй Ина? Вас за его спиной уже целая вереница. Может, Цзян Чэн когда-нибудь действительно сможет простить его до конца. Потому что сейчас легко получается вспомнить, как и он сам когда-то готов был возглавить эту очередь.