— Устойчивое выражение
«Родила царица в ночь Не то сына, не то дочь; Не мышонка, не лягушку, А неведому зверюшку».— Все-знают-кто.
Не обделённый известностью Стивен Кинг назвал повесть ужасов Артура Мэкена [1] «Великий бог Пан» (The Great God Pan, дата публикации 1894) — одной из самых лучших историй в жанре из когда-либо написанных на английском языке. Другой король ужасов из прошлого века — Говард Филлипс Лавкрафт — также высоко оценил данное произведение. И меня оно тоже зацепило, и я хотел бы разобрать сей продукт тёмной эзотерической фантазии господина Мэкена. Да, стоит начать со слов об авторе. Несмотря на принадлежность к англиканской церкви с её унылым христианством господин Мэкен (годы жизни — 1863-1947) на полном серьёзе интересовался мистикой, алхимией, каббалой, герметизмом и прочей бесовщиной для псевдоинтеллектуального небыдла, а не только лишь использовал сей мраккультный антураж в своих творениях — как Хидэаки Анно или тот же Затворник из Провиденса [2]. Общей темой его готических и декаденских произведений была идея, что заурядный обычный мир скрывает за собой загадочную, зловещую истинную реальность, контакт с которой ведёт к непуританскому сексу, безумию и смерти. Конечно Мэкен не маркиз де Сад — потому всё с рейтингом 18+ у него оказывается покрыто тьмою многозначного подразумевания. В целом я уже описал суть «Великого бога Пана» — это произведение стало квинтэссенцией описанного подхода, что, согласитесь, делает данную повесть ужасов весьма любопытной на фоне старых баек про призраков или современного трэша про вампиров, зомбей и маньяков. Перейдём к сюжету. Повествование встречает нас стереотипным доктором Раймондом, безумный хирург излагает своему другу — мистеру Кларку — теорию о том, что «мир не таков, каким кажется он, чудесами каждый окружён»© и дабы человек мог это увидеть, необходимо произвести операцию на мозге. В качестве подопытного сумасшедший негодяй планирует использовать свою подопечную девушку Мэри, оправдывая себя тем, что: «Насколько я понимаю, из пропасти вытащил Мэри я, я вырвал её из рук голода и лишений, когда она была ещё совсем ребенком. И поскольку её жизнь — это моя жизнь, я могу использовать её так, как сочту необходимым». И надо сказать — это очень сильный момент, даже вне контекста повести ужасов: всё же, какими бы мерзкими ни были хари и щупальца потустороннего Тзинча Иалдабаофа Азатотовича — кроме этого рядом с нами тоже ходят вполне посюсторонние монстры. По теории этого безумца после операции Мэри сможет «увидеть великого бога Пана» новым восприятием. При этом речь не идёт о конкретном существе — «богом Паном» Раймонд называет ту самую истинную реальность, скрытую от привычного восприятия: «И я не знаю, можно ли изложить в простых и понятных терминах то, что я ощущаю. Например, этот наш мир уже сейчас изрядно опутан телеграфными проводами и кабелями, и мысль со скоростью чуть меньшей скорости света носится по ним через пустыни и топи от восхода до заката, то с юга на север, то с севера на юг. Теперь вообразите, что сегодняшний электрик совершенно неожиданно ощутил, что он и его друзья просто играли в бирюльки и ошибочно принимали их за основания мироустройства, вообразите, такой человек вдруг увидел, что бесконечное пространство раскрывается за тем, которое он считал единственным, и слова людей без всяких проводов несутся к солнцу и дальше за него, в потусторонность, а голоса «здравомыслящих» и «отчетливоговорящих» бренчат в пустоте, скованные узостью мысли». Это интригует. Как нам всем известно, дорогие друзья, мы довольствуемся лишь лицезрением картинки, которую формируют органы восприятия. Мы не можем слышать звуки определённых частот, на что способны некоторые животные, мы не можем видеть в определённых спектрах, мы не может воспринимать радиацию, магнитное поле и много чего ещё. Мы не видим атомы и далёкие галактики. Истинная реальность ускользает от нас и мы видим блеклое отражение. На этом обстоятельстве издавна спекулируют всевозможные горе-философы, религиозные лидеры, доморощенные солипсисты и прочие мраккультисты. Однако в рамках развлекательной художественной литературы мысль о том, что за привычной картинкой мира сидит Азатотович, весьма интересна — яснее всего её раскрывает Лавкрафт в «From Beyond», где такой же поехавший человек науки со звучным именем Кроуфорд Тиллингаст создал установку, которая позволяла воспринимать изнанку бытия, откуда — а как может быть иначе? — полезли всякие монстры. Мэкен на правах представителя из «истинной реальности» выводил кое-кого более конкретного и личностно интересного. И сексуального. Традиционно эксперимент проходит удачно — в том смысле, что у поехавшего учёного всё получается и постепенно накатывает писец: Мэри видит «бога Пана» и её мозги перегорают как старая лампочка, она превращается в овощ. Дальнейшие события происходят спустя годы — мистер Кларк питает интерес к бесовщине и пишет мемуары с названием «Свидетельства существования Дьявола». Отсюда мы узнаём историю Хэлен Воган (или Элен Вогэн, англ. Helen Vaughan) — вот отгадайте сразу, кто её мамаша, а кто папаша? — за этой на первый взгляд вроде бы милой и спокойной девушкой тянется череда из трагедий, безумия и чертовщины. Как мы узнаём из записей, Хэлен в детстве жила в сельской местности и проводила большую часть времени в лесу. Однажды деревенский мальчик натыкается на Хэлен и видит как она «играет на траве со странным голым мужчиной», мальчик впадает в необъяснимую истерику, ему везде начинает мерещиться потусторонний педобир, позже, увидев римскую статую сатира или фавна, кем-то выкопанную, несчастный ребёнок испытывает такой шок, что навсегда становится слабоумным. Хэлен сдружается с деревенской девочкой Ракель, которая потом погибает страшной смертью — её нам не показали, но сказали, что поначалу до поры до времени всё было ничего: «Но однажды вечером после прихода дочери мать Ракель услышала шум, похожий на сдерживаемый плач, он шёл из её комнаты; войдя к дочери, она обнаружила её лежащей на постели наполовину раздетой в состоянии горчайшего отчаяния. Как только Ракель увидела мать, она воскликнула: «Ах, мама, мама, зачем вы разрешали мне ходить в лес вместе с Элен?» Миссис М. была, понятно, удивлена столь странным укором и решила как следует расспросить дочь. Ракель поведала ей жуткую историю. Она сказала: — Кларк с громким хлопком закрыл книгу и развернул кресло к огню. Когда однажды вечером его друг сидел в этом самом кресле и рассказывал эту самую историю, Кларк на тех же словах перебил его речь, а несколько позднее, не найдя в себе сил слушать последующие ужасы, и вовсе оборвал рассказ. «Боже! — воскликнул он, — Ты только подумай, о чем говоришь. Это невероятно, чудовищно, такое не может происходить в нашем тихом мирке, где мужчины и женщины просто живут, живут и умирают, и борются, и побеждают или проигрывают — и тогда горюют, мучаются долгие годы от не сложившейся судьбы, но такого, слышишь, Филиппе, такого здесь не случается. Должно, должно быть другое, не столь ужасное объяснение всему этому, если нет — наш мир превратится в кошмар». Тут читатель вот прямо в лоб сталкивается с фишкой истории. При первом прочтении — признаться — чары сработали, но при обдумывании и при повторном прочтении — я уже стал посмеиваться над этим приёмом. Суть его в том, что ничего страшного тут нет — вернее есть: люди едут крышей и умирают — но ничего в кадре нам не показывают (исключение — развязка со смертью Хэлен, но об этом ниже). Что вот Хэлен и лесной педобир вытворяли с Ракель? Сколь бы мрачной и пошлой ни оказалась бы ваша фантазия — всё представленное будет её заслугами. А вот тентакль вам, говорит автор, не скажу я вам в чём там суть и что они делали, сами думайте — пусть ваша фантазия ВСЁ дорисует. Признаться, при богатстве воображения такая фишка работает — именно поэтому, должно быть, повесть так зашла Кингу и Лавкрафту, у них фантазия что надо по таким делам. А вот если её нет или при взгляде на историю с другого ракурса — мы просто получаем отчёт о том, что вот что-то в округ да около тут творилось — но никаких монстров, кровавого трэша и первородного хаоса нету. Хэлен исчезла и следом повествование фокусируется на некой мадам Бьюмонт — эта сомнительная дамочка крутится в высшем свете Лондона, все замутившие с ней рано или поздно находят свою страшную кончину, и даже обитатели дна — шлюхи и бандиты — поражаются распущенности этой Бьюмонт. Разумеется, оказавшиеся в деле новые персонажи — важный из которых тут только господин Вилльерс, знавший Кларка, — просекают, что Бьюмонт — это та самая Хэлен. Вилльерс приходит к мысли что нужно найти управу на обнаглевшую слаанешитку и положить конец бесовщине, смертям, разврату и безумию. Он придумывает бесхитростный план — с верёвкой завалиться к Бьюмонт и дать выбор: или она сама вешается за свои грехи, или он сдаёт её ментам. План, мягко говоря, так себе. Но он срабатывает! Нам толком не показывают, что происходит между ними — но Хэлен Бьюмонт без лишних слов залезает в петлю и в предсмертных конвульсиях начинает трансформироваться, становясь вообще мужиком и монстром, а под конец: «… на мгновение я увидел Форму, восстававшую из мутного желе, форму, которую я описывать не буду. Намёк на неё можно увидеть в древних скульптурах и в помпеянской живописи, которая сохранилась под лавой, но всё это слишком отвратительно, чтобы описать словами… и как только это ужасное и непредставимое, ни человек, ни зверь, было преобразовано в человеческий вид, оно приняло окончательную смерть». Не стоит говорить, что даже у переживших все происшествия персонажей вряд ли всё будет хорошо — ведь основной ужас в том, что мироздание позволяет таким вещам, как Хэлен существовать, и не только ей, но и всему тому миру тьмы, откуда она заявилась по тупости Раймонда вместе с лесным педобиром. В заключение нам показывают письмо Раймонда, где говорится, что Хэлен родилась от Мэри, умершей после родов. Так, у нас есть девушка с именем Мэри, которая воздушно-капельным путём уродила НЕЧТО в форме человека? Ну, да, да, мы поняли к чему это отсылка. При этом Раймонд говорит, Хэлен не мертва — она просто вернулась в свой мир. Вознеслась на третий день? Опять же, фишка с недосказанностью тянется через всю повесть. Так как повествование подано от лиц рассказчиков и истинная история Хэлен от нас скрыта (а именно Хэлен тут главный герой) остаётся только додумывать что тут да как: кто этот её папаша? или она аватар некой силы? была ли она злонамеренной или нет? — в конце концов она могла просто сводить людей с ума случайно, ибо людской разум не мог устоять перед истинной стороной вещей? или она тупо христианский дьявол? При чём тут упоминание Пана, сатиров и ещё Ноденса в придачу? (наверное, именно отсюда Г.Ф.Л. взял последнего бога и воспел его уже по-своему). Если мы допустим, «бог Пан» — конкретная потусторонняя чупакабра, породившая героиню, то становится немного смешно: что, этого весёлого козлочеловека из античных баек Мэкен пытается подать нам как какого-нибудь инфернального Тзинча Иалдабаофа Азатотовича? Нет, знающим бэк понятно, почему Пан выбран как источник зла — сами греки приписывали Пану способность напускать страх, жертвы Хэлен и её загадочного голого мужика из леса отдавали концы именно от внезапного приступа ужаса. Собственно, слова «панический» и «паника» произошли от имени оного божествам. Но всё равно дурацкая улыбка возникает. Это как с Дедом Морозом — вообразите историю, где безумная сектантка родит типа как от него Снегурочку, которая будет творить трэш, угар и содомию — даже если история будет хорошо написана и подана как страшная и серьёзная, даже если в мифологии Мороз был суровым духом зимы — тоже было бы смешно. Что за существо видел Кларк во сне перед операцией? (Истинная форма Хэлен или Пана?) Кто её спутник — отец Пан? Её мужская часть? (упоминалось, что Хэлен превратилась в мужчину, в том числе, когда умирала, может быть — голый леший — её часть, которую она умела отделять от себя?) Все эти вопросы не предполагают ответов, что несколько удручает — если бы автор их знал и раскидал бы больше намёков, было бы интереснее. Иногда недосказанность разрушает историю. Например: «Вскоре ты узнаешь обо всем. Но я собирался сказать, что мои сведения на этом не обрываются, конец их куда более невероятен. Взгляни на эту небольшую опрятную подшивку рукописей. Видишь, страницы пронумерованы, вот-вот, меня тоже прельстила эта алая кокетливая ленточка. И все не так уж незаконно, правда? (It has almost a legal air, hasn't it?) Взгляни на это, Остин. Это список развлечений миссис Бьюмонт, припасенный ею для избранных гостей. Тому, кто написал это, удалось исчезнуть живым, но я не думаю, что ему удастся протянуть долго. Доктора говорят, что он, должно быть, перенес несколько тяжелейших нервных потрясений». Остин взял рукопись, но читать не стал. Открыв ее на случайной странице, он мельком взглянул, вырвав взглядом всего одно слово, но тут же окунулся в следующую фразу, губы его мгновенно побелели, лоб покрылся испариной, и, застонав от укола в сердце, Остин швырнул бумаги вниз. «Убери это скорее, Виллис, и никогда больше не говори o6 этом. Ты что, каменный, что ли? Ведь сам ужас и отчаяние смерти, даже точная запись мыслей того, кто в одно прекрасное утро стоит у выщербленной стены со связанными руками и ждет, когда в колокольный звон врежется грубое щелканье затвора, — все это пустяки по сравнению с этим. Я не стану читать, я навсегда лишусь сна». Вот герои смотрят меню Хэлен, где описаны всякие её извращения. И при этом они «не так уж незаконны», но столь ужасны, что персонажи там словно видят Шуб-Ниггурат, танцующую стриптиз! И, чёрт, я понимаю, когда ужас у героев вызывают потусторонние силы, непосредственно появляющиеся перед ними, но это же просто список! Нельзя написать ничего столь ужасного, чтобы оно вызывало такую реакцию. Я читал всего Маркиза де Сада, где автор выскребал себе фантазию до последнего, стремясь придумать чего бы такого как можно более жестокого и ужасного, но даже это не вызывает панического ужаса. Или это у викторианцев такая ранимая душа? Как мне кажется, господину Мэкену стоило бы акцентироваться больше на принципиально непознаваемом ужасе для читателей (и для человеческого разума вообще), а не на познаваемом, вроде изврата, да ещё и «не такого уж незаконного», — ведь первый мы представить не можем и можем сложить впечатление об его кошмарности лишь по тому, какие последствия он оказывает на людей — будь то безумие Мэри и мальчика, самоубийства мужчин Хэлен, такой ужас как раз верно очерчивается намёками. Но если ужас изложен в конкретных описания — столь страшным он быть уже не может, и список забав Хэлен — штука как раз способная быть описанной, потому попытка выдать её за ужас первого рода делает истерию неправдоподобной (более нужного), вызывает смех, по крайней мере, у меня — как при неудачной попытки напугать. Не безынтересна и критика повести — встречал я мнение, что она — ответ на сексизм викторианского общества, дескать в начале у нас есть мужчина, считающий женщину за подопытную крысу, потом у нас сильная и независимая женщина проходится карающей смертью по Лондону (тогда уж Хэлен стоит сделать иконой феминизма? 😏). Некоторые обвиняли автора в женоненавистничестве — дескать, сильная независимая женщина, порождённая адским демоном низменных желаний, изводит благочестивых (и не очень) христианских викторианцев и служит источником космического ужаса. Словом разных трактовок может быть предостаточно. Я впервые встретил столь противоречивое произведение, чья оценка столь широко варьируется в зависимости от взгляда. Кроме того, нельзя не заметить язык, коим повесть написана — это тот самый характерный лавкрафтианский стиль повествования: длинные сложные предложения как в описаниях, так и в неживых диалогах, картонные персонажи с патетическими реакциями — хотя писал всё это и не Затворник из Провиденса; многие рецензенты расценивали такой язык слабой стороной. Однако, как достоинства нужно ещё раз отметить, что выполненные тем же стилем описания природы: зловещих лесов и полей, и ссылки на античную мифологию в общем контексте с загадочными ужасами и научными безумствами, снами и сексуальным подтекстом вместе всё же создают нужную атмосферу, чем данное произведение и прославилось — особенно если читать в ночное время суток под какую-нибудь подходящую музыку [3].