Ночь на двадцать второе сентября

Ночь на двадцать второе сентября 1865 года выдалась на удивление неприятной. Была самая настоящая гроза с ледяным ливнем, пронизывающим ветром, гнувшим к земле деревья, громом и молниями. Да, это было жутко, и, по памяти Джораха, последнее подобное двадцать второе сентября было только в 1786 году. Ему тогда исполнилось сто тридцать три года. — Поздравь меня с двухсотлетием, дорогая Мейбелл, — произносит Джорах, обращаясь к портрету, висящему на обитой алым бархатом стене. В гостиной не топили камина. Дорогие ковры, мягкие кресла, кроваво-красные стены и даже изящные вазы, инкрустированные драгоценными камнями, скрывал полумрак. Граф Джорах Лорнтфилд вот уже два столетия не тосковал ни по теплу, ни по свету. Мейбелл смотрела на него с порядком выцветшего портрета. Чем внимательнее изучал картину Джорах, тем сильнее оставался он ею недоволен: Мейбелл не выглядела так. Она не носила тяжелого рубинового ожерелья на тонкой лебединой шее, не смотрела так вульгарно и дерзко и не выставляла напоказ полуобнажённую грудь. Да что он вообще нашел в ней двести лет назад? В худощавой девочке с испуганно-большими глазами, чьё бледное треугольное личико обрамляли и неудачно оттеняли чёрные, как ночь, косы? О, он знал других, уже после того, как переменился. Страстных, чувственных, с которыми играть было сплошным удовольствием. Тех, вкус чьей крови будоражил сознание, как некогда воспламеняет юношей дорогое вино. А что Мейбелл? Невзрачное создание, скошенное бубонной чумой в 1665 году. Её смерть не была героической. Скорее глупой. Ну какого чёрта ей, дочери хоть и обедневшего, но всё-таки довольно знатного гордого рода, потребовалось якшаться с заражёнными, возомнив себя сестрой милосердия? Идиотка. Слишком добрая, чтобы выжить в этом мире. — …с моим двухсотлетием, дорогая Мейбелл, — бездумно повторяет Джорах, пригубляя алую жидкость, налитую в бокал. Пить кровь из хрусталя — глупо и смехотворно. Из вен — лучше и естественней. Но всё-таки это добавляет некоторого антуража. А ведь он, Джорах, оказался куда умнее Мейбелл, хоть и был подвержен той же заразе. Разве даже в предсмертном бреду он не осознал, как сильно хочет жить, и разве не он дал согласие на дальнейшее существование? Да, та женщина была странна, но именно от неё пришло спасение Джораха от вечного мрака. Граф ухмыльнулся, обведя взглядом гостиную. Всё равно темно. Но даже и получи Мейбелл такой шанс, она бы им в любом случае не воспользовалась. Она бы не смогла обескровливать жертв лишь для того, чтобы продлить свой век. Слишком добрая, чтобы существовать. Джорах по каплям собирал свои будущие года, упиваясь наслаждением и холодом. Но там, куда бы он отправился, наверно, ещё холоднее. Ещё мрачнее. Мужчина не хотел туда. Короткая жизнь несправедлива. Ему, красавцу и богатому наследнику, смерть не представлялась привлекательной. А чужая кровь на устах — малая плата за возможность вечно топтать эту землю. — За бессмертие, дорогая Мейбелл. — Джорах салютует такому чужому и такому близкому образу бокалом. Господи, да он ведь любил её двести лет назад. Безумно. Как это может быть правдой? Как? Почему он сейчас разговаривает с её портретом? Почему бы просто взять и никогда не вспоминать о ней? Да кто она вообще такая? Неужели он правда хочет быть рядом с наивной, доброй и бескорыстной Мейбелл, чьи черты почти стерлись из его памяти? Джорах сильнее сжимает пальцы. Хрусталь трещит. Да, хочет. Но для этого нужно умереть, а граф Лорнтфилдский вовсе не желает умирать. И он расслабляет хватку. Ходить по лезвию ножа, возможно, и не так плохо. Хотя, может, и не так сильно он тоскует по Мейбелл. Может, по ней и не стоит тосковать. Ведь что он нашёл тогда в этом треугольном личике, чёрных косах и испуганных глазах?.. Дура, просто дура, решившая отдать свою жизнь другим. И Мейбелл вот уже который год мирно дремлет в своей могиле, заросшей бурьяном и дикой травой, под обратившимся в прах камне рядом с полуразрушенной церквушкой. — Выпьем же за моё бессмертие! За бессмертие! — хохочет Джорах, раскинувшись в кресле и положив ногу на ногу. — За бессмертие! «И за трусость», — чуть было не добавляет он, вновь ощущая мерзотный вкус чужой крови.