Океаны в твоих глазах

Привычный штиль сменился ураганом. В душе явно что-то не так, спортсмен это прекрасно понимает. Все внутренние механизмы и шестеренки стали сбоить, а каждый день становился глубокой, ледяной волной бескрайнего океана. Как на той японской картине: «Большая волна в Канагаве». В когда-то голубых чистых глазах играло счастье, но сейчас их сковала тревога. Папарацци не замечают, а вот остальные — более чем. Виктор не может смотреть в карие глаза. Ему больно смотреть в них. А ведь эти самые глаза цвета кофе до сих пор горят нежностью. Нежностью к ледяным очам, горят, и не собираются потухать пока, видимо, не закроются навсегда. Или нет? Юри любит Виктора. Юри любит его голос, его манеру общения. Любит, как тот смотрит на него пьяными, хмельно-влюбленными глазами. И сам пьянеет под этим напором. Вот только после глубокого запоя наступает трезвость, а она зачастую бьёт в виски и не дает вздохнуть полной грудью. И кто же знал, что протрезвеет Никифоров так неожиданно, когда вот-вот близится счастливый конец? — Не хочешь поесть сегодня вечером? Я знаю где вкусно готовят. — дыхание на своей щеке он чувствует невольно: брюнет подъехал к бортику резко и слишком быстро. Голос Кацуки спокоен, но дураку понятно, что в нем есть нотка надрыва. Нервозности, злости. — Пожалуй воздержусь. — тихо и сухо послышалось в ответ. Никифоров пожалел, что не надел маску. Его любимую, родную маску счастья и удовлетворения. Он не хотел ранить милого японского мальчика с большими-большими шоколадными глазами. Они пара, так ведь? И понимают они друг друга с полуслова, полувзгляда: все как в романах. Но сейчас маска восторга рассыпалась и Виктор не может ничего сделать: лишь надеется на понимание. Жалко вот, что Юри этого понять не может, как и резкой смены жанра в их книге. Скидывает всё на тайну русской души. Бедный, влюбился в макияж, но тут же разочаровался в модели. Время стало для них будто мылом и водой, смывшие все краски. Был ли ты готов к такому, Юри? Ожидал ли, что сказка обернется кошмаром? Ждал ли ты невесту, ответившую «нет»? Понимание, что что-то пошло не так было у обоих, определенно, но начать разговор обоим было страшно. Волны продолжали душить.  — Ты уверен, что не хочешь поужинать? Ты сегодня очень бледный, Витя. Что-то случилось? — Юри смотрит с пониманием пса, но вот только понимания в его речах и капли нет. Хороший ученик, тоже сумел примерить маску и скрыть истинные эмоции, как его учитель. — Да, Юри, я уверен. — Никифоров не поднимает на него глаз — надевает пальто и будто вот-вот покроется инеем. — Я в порядке, как и обычно. — Не в порядке. — хрипит японец. — П-прости… — Нам стоит отдохнуть друг от друга, ты так не думаешь? — Виктор улыбается криво, хлопает подопечному по плечу и, уходя, спиной чувствует шокированный взгляд. Неприятно, но честно. Витюша, что же творишь? Почему ты не утираешь слезы со своего лица, ведь обидел же любимого? Почему чувствуешь противоречивую легкость в душе, уходя с ледовой арены? Почему становится легче, смотря на барселонские волны? И если на остальные вопросы ответа он не знал, то про волны ответить может. Приятно смотреть на игривые, маленькие порывы воды. Это умиляет, по сравнением с тем цунами, что плещется глубоко внутри и показывает самую свою верхушку в потемневших за пару дней глазах. И прочитать эти колебания густого океана в его взгляде никто не может. Может усталость? Может тоска по родине? Так ведь легко судить об леднике, смотря на тонкий слой снега. Так посудишь и скажешь, что не ледник это вовсе, а замерзшая лужа. Но ледники Никифорова глубже, чем кажутся. Несмотря на порой светлеющую радужку, его очи не меняются. Они уставшие. Замёрзшие. Смотреть на кольцо тошно. Сразу всплывает эта обжигающая кофейная гуща чужих глаз. Кофе, который топит лёд и делает больней и так неспокойной душе. Виктору больно, но он не думал, что будет больно в прямом смысле. Он чувствует удар кулаком под лопатки. Это немного вытаскивает со дна. — Ты ведь сюда не за этим приехал, признай уже. — говорит тихо, но злобно, слышно что сердится. Ветер встрепал платиновые пряди, когда утопленник собственных морей легко повернулся к нежданному собеседнику. — Что? Правду слышать больно? — Юра скалится, а Никифоров невольно приподнимает уголки сухих губ. — Хотел черпнуть чего-то нового, а в итоге ввяз в проблемы, да? Стыдно признаться самому себе, что тебе эта шумиха вовсе не сдалась? — он доволен: в глуби океана блеснул маленький камушек. — Ты меня учить пришел? — Виктор обхватывает по-юношески мягкие щеки рукой и лыбится, как хитрый лис. Голос от того что сиплый звучит и обманчиво ласково, и угрожающе, и по-дурацки смущающе. Последний пункт заставил щеки Плисецкого залиться еле заметным румянцем, но тот тут же сошел с вечно бледной кожи. — Завидуй, что я самообладание не теряю, хоть мне и шестнадцать. — удар ниже пояса. — Отпусти! — теплые щеки быстро покинули ладонь Виктора и тот скучающе отвернулся к морю. Повисла тишина. Между ними она была почти постоянной, но не потому что говорить не о чем, а потому, что оба понимают или пытаются понять друг друга и без слов. Хотя, в данной ситуации Юре и понимать-то нечего: всё и так предельно ясно. Парень бесшумно становится рядом со старшим, поворачиваясь к воде спиной. — Хорош уже на свои волны глазеть, псина одинокая. — грубо, но от души. Как обычно, впрочем. — Я не просто так за тобой полетел в узкоглазию. — Я знаю. — Нифига. — Юрий вздохнул чуть тише своего голоса. — Не втирай мне эту дичь про желание доказать, что я лучший. Это конечно было причиной, но далеко не главной. — зелёные глаза медленно закрылись. — Даже не обида на тебя, которой, впрочем, особо и не было. — Виктор хмыкнул и получил неодобряющий взгляд в свою сторону. — Хавалку закрой и слушай, хохотун хренов. — мальчишка пнул его ногой под колено, но старший и не шелохнулся. Будто статуя, замер, облокотившись на перила, и уставил свой пустой взгляд в нежный песок и шумное море. — Ты воспринимаешь только поверхностную информацию. Никогда не задумываешься о том, что могут значить слова, сказанные с двойным смыслом. А если и задумываешься, то выбираешь самый понятное и простое значение… Идиот. Ты хоть какие-нибудь намёки понимаешь?.. — молчание повисло неловкое, Юра ляпнул нескладную ерунду, волнуется. Никифоров на сказанное лишь улыбнулся. — Короче, придурок, я тебе помочь пытался! — мальчик невольно срывается на крик, а потом прочищает горло, тихо выругавшись. Ломка голоса порой мешает нормально общаться с людьми. — Ты когда про свою Японию заикнулся, я сразу понял, что ничем хорошим это не закончится… — осипший голос заставил долго молчавшего Никифорова с сожалением и слабой улыбкой посмотреть на него. — Сорвал? — тихо спросил он, осторожно погладив подростка по плечу. — Захлопнись. — Плисецкий невозмутимо продолжил. — Я поэтому и помчался за тобой, чтобы ты в скандалы не влез. А ты выше головы прыгнул. — такого взгляда Виктор от него ещё не получал: обиженного, задетого до глубины души. Юра опять прокашлялся и в голове пошутил, что так вот на Виктора так насмотришься и помрёшь. В каждой шутке доля правды, как говорится. Юноша отвернулся, фыркнув. Повисло молчание, смелые речи закончились, как и желание их глаголить подавленному Виктору. Крик чаек на фоне немного успокаивал и придавал сил. Умиротворённость подталкивала на искренность и сердце парня начинало колотиться с бешеной скоростью. Они так близко. Не родные и не чужие — не от мира сего, они стоят и молчат так, как уже привыкли. И оба чувствуют примерно одно и тоже — тоску с грустью. Часто Юру окутывали мрачные мысли и по возможности его не друг, не враг, не родной — Виктор, старался помочь. То ли для себя, то ли так, на показ. Получалось глупо и нелепо, но всё же помогало в трудную минуту. И глупые шутки, и милая улыбка, и ласковый, обманчивый шёпоток на ушко про то, что никогда не бросит, не оставит. Как давно это было. Тогда блондин и не понимал, что его счастье было совсем рядом и иногда обнимало со спины в особо трудные моменты. Юра улыбнулся. Слабо и больно, стараясь отогнать мысли, что всё это было сладкой ложью.  — Незачем тебе в чужой стране себя искать. Никто тебя здесь не любит, признайся себе уже. — наконец продолжил парень. — И Кацуки твой ненаглядный… Не будь ты его кумиром детства — не предложил бы все удобства своего дома. Твои люди там, где тебя принимают любым. Стая чаек резко поднялась в воздух, так же резко, как и открылись голубо-синие глаза. — Какой бы ты ни вернулся: опозорившийся или прославившийся, с победой или с поражением — мы тебя примем. Россия примет, сборная, Яков, я. Тебя сборная любит за то, что ты есть у нас, а не за статус и красивые глазки. — и выдохнув, он отошёл от онемевшего фигуриста на пару шагов. — Возвращайся домой. Туда, где тебя ждут. — долгое молчание стало совсем подозрительным и Виктор повернул голову в сторону некогда стоящего рядом подростка. Силуэт юноши медленно скрывался в дали, пока совсем не исчез с линии горизонта. Никифоров вокруг себя ничего не слышал. Ни чаек, ни волн, ни лая собаки на пляже. Он наслаждался тишиной унявшегося внутри себя урагана и рвано выдохнул. Его глаза вновь стали голубыми.

***

— Пошёл ты к чёрту, я не буду заниматься балетом! Запихни себе эти пуанты знаешь куда?! — Юра зло пыхтит в трубку Фельцману и тот что-то орёт ему в ответ. Что именно, он так и не узнал, сбросив вызов раньше окончания гневных речей мужчины. Плисецкий вздыхает и поднимает глаза вверх. Питерское небо похоже на свинец, оно тяжёлое и мрачное. Фигурист часто сравнивал его со своим настроением после тренировок. Он и небо — будто одно целое — оба выжатые и уставшие, потрёпанные суетой города. К своему удивлению, Мальчик обнаружил маленькое просветление и уставился на него как ошарашенный. Кусочек чистого неба? В Санкт-Петербурге? — Какая встреча. — парень понял, что голубой фрагмент неба на фоне громадных туч — не самое удивительное в Петербурге. Хохот, такой привычный и родной, прокатился по организму дозой облегчения и счастья. Юра, разинув рот, продолжал смотреть то на небо, то на стоящего перед ним коллегу. — Не ждал, котёнок? А зря! — Виктор вздохнул, подходя к юноше ближе. — Я теперь никуда не уйду. Обещаю. И Юра на секунду потерял сознание. Отключился и очнулся уже в тесных объятиях крепких рук, которые с лёгкостью обхватывали всё подрагивающее, хрупкое тело. Гул машин смешался с сапом и лёгким смешком. — Спасибо… — прошептал фигурист, прижимая к груди своего спасителя от ледников в душе. Голубые и зелёные глаза накрыло спокойствием. И пока они рядом, никакие волны больше их не потревожат.