Изменения

В последнее время (когда же на самом деле все это началось?) Эрон не чувствовал себя в безопасности даже дома. Здоровая паранойя превратилась в нездоровое навязчивое желание вытащить из столового набора нож и перебить все камеры в доме, обесточить несколько ближайших городов и сбежать в такую глушь, насколько это было возможно. Однако, несмотря на то, что на его руках и ногах не было кандалов, Эрон едва мог передвигаться по дому, предпочитая большую часть дня оставаться в постели. Он старательно выключал всю технику, до которой мог дотянуться, однако машины тут же оживали, стоило ему уйти в другую комнату. Мысль о восстании была бы очаровательной, не помни Эрон о том, что собственноручно дал Стэму коды доступа ко всем системам. Ему поставили шах и мат, прижали совсем не фигуральный меч к его горлу и заставили смотреть на то, как мир [не] рушится. Эрон оставался живее всех живых, осознавая (почти) все свои ошибки, вот только побежденный король — мертвый король. Он, мучимый голосом совести (почему, почему ее слова звучат так знакомо?), испытывающий отвращение к каждой созданной им вещи, он продолжал послушно двигаться вперед и вместо своих вен разрезал столовым ножом нежнейшее мясо, поданное на обед. Возможно, Эрон был слаб; настолько слаб, что не захотел сопротивляться больше положенного. Возможно, Эрон не был слаб; возможно, он понимал и принимал план Стэма с самого начала. Эрон запретил себе думать об этом, предпочитая изо дня в день сражаться с бестолковым пылесосом-румбой и недостаточно быстро реагирующей системой голосовых датчиков. Кто знает, к чему могли привести все эти размышления о бегстве и спасении утопающих. Эрон не был в безопасности даже внутри своей головы. Но порой случались такие ночи, когда Эрон растерянно забывал все свои прошлые метания и долго-долго вглядывался в лицо стоящего перед ним Грея. Глубокий пронзительный взгляд был острым клинком, удары которого Эрон едва успевал отражать, однако голос и движения Грея — нет-нет-нет, Стэма — заставляли забывать о том, что изменилось слишком многое. То, как он касался; то, как прижимал к себе и успокаивающе гладил по волосам; то, как нежно целовал в висок и шептал о своем восторге — все это пьянило Эрона. Пьянило и заставляло забывать о вкусе крови, крепкого алкоголя и порохового дыма. Эрон забывал о том, чьи руки его [не] касаются, чьи мысли и слова признаний посвящены не ему (они никогда не были посвящены ему одному — и никогда уже не будут). Стэм притворялся лучше всех имитаторов в мире; охотился лучше самого хитрого хищника; бил больнее самого опасного бойца — и Эрон целовал его с надеждой завтра больше никогда не проснуться. Но он просыпался. Он просыпался, и просыпался, и просыпался — и он все помнил.