Коней на переправе не меняют

«Она лежала вся разбита, будто руина. Люди вокруг шептали имя ее — Украина!»

Ярмак ft Tof — 22

— Идите дальше без меня, — группа недоумевающе покосилась на меня. Это было резкое заявление, очень резкое. — Идите, я догоню, — заверил я их. — А ты куда это собрался? — Мне нужно в село. Я скоро. — Ты что, с ума сошёл? Что я скажу старшему? Я молчал, смирившись, что мне придётся пойти против приказа. — У меня мать в селе. Она поможет едой… Тот с минуту что-то размышлял. Пистолет в его правой руке был крепко обхвачен. Вскоре, закончив свои размышления, он на выдохе сухо произнёс: — Через час, здесь, за холмом, — тот вложил в мою руку пистолет, — не прийдёшь через час, будешь наказан. Усёк? — Да усёк, — я сунул пистолет за пояс. Он знал, что харчи теперь на вес золота. Группа тихо скрылась в чащи деревьев. Я обернулся и глянул вниз. Передо мной, как на ладони, раскинулось родное село. Место, где я родился и вырос. Я стал спускаться из предгорья. Обойдя село сбоку, я, насчитав нужную хату, двинул туда. Я солгал. Нагло солгал, не до конца осознавая, что мне крепко влетит за такое. Потому что я отправился туда вовсе не по продукты. Меня очень тянуло, и я ничего не мог поделать со своей нездоровой, до безумия сильной, тягой. Нет, это даже не тяга. Это патология. Я шёл под плетенью, низко пригнув голову, и вслушивался в каждый шорох. Старая кузница деда Василия ничуть не изменилась, за время, пока я партизанил в горах. Чуть поодаль, виднелись очертания дома головы сельсовета. А дальше, вдоль по улице, виднелась одиноко стоящая старенькая хата, с большой вишней во дворе, которой был, наверное, добрый десяток от роду. Просевшая, посеревшая от времени и дождя, с наклоненной на бок крышей — такой встретила меня моя родная усадьба. Я провёл рукой по стене, и на кончике моего пальца остались кусочки от побелки. С тех пор, как я ушёл в горы, белить хату было некому. Было видно, что пожилые родители не были в состоянии поддерживать хозяйство в полном порядке. Я глянул на вишню — распустившуюся, расцвевшую, гордо расправившую свои ветви-крылья над пространством двора. Воспоминания из далёкого детства мелькали на безумной скорости в моей голове, и это был словно кинофильм— кадр за кадром, пока не закончится плёнка, пока не остановится проигрыватель. Поправив на голове петлюровку, я ощутил, как, глубоко в моей груди что-то больно царапнуло, схватило и резко потянуло вниз, надорвав. Тихо отворив дверь я, вытерев предварительно свои трофейные советские сапоги о траву, ступил в родное поместье после стольких лет. В сенях возилась моя мать с алюминиевым тазиком в руках. В тазике бельё белыми штабелями. Я сделал шаг вперёд. Подо мною скрипнула половица, да так скрипнула, что, наверное, было слышно во всём селе. Мать обернулась и от удивления широко открыла рот. Тазик выпал из её рук и глухо шлёпнулся о такой же старый, как и сама хата, пол. — Здравствуй, м-мамо, — промямлил я, чувствуя, как свело мои челюсти. Мои губы дрожали, как осиновый лист. Я снял с плеч вещмешок и забросил его в угол сеней. Ко мне тут же бросилась мать — целовать и обнимать. Я тоже был очень рад её видеть. Много воды вытекло в Днепр с тех пор, как я снова увидел их и свою родную хату. Насилу вырвавшись из крепких объятий прослезившийся матери, я, давая короткие ответы на её расспросы, шагнул в глубину дома. Этот непередаваемый, неописываемый скрип родных дверей! В рутинной обстановке он доводил меня до бешенства, но сейчас было в точности до наоборот — это меня успокоило, нагнало на меня лёгкую грусть. Это была самая натуральная ностальгия. В комнате, за широким столом, положив руки на стол, сидел батько. На столе были разложены тарелки, и я подумал, что они готовились обедать. На его седых усах я увидел маленькие капельки сметаны. Он сидел, молчаливый и нахмуренный, не проронив ни слова. Я глянул на стену и всё понял. Позади него в синюю даль через окно смотрел товарищ Сталин. — Здравствуй, батьку. Я перешагнул через порог. Он молчал, уперевшись в меня взглядом, следя за каждым моим движением, и его взгляд пронзал меня не хуже чекистских пуль. Я подошёл поближе. — Сколько это, — наконец молвил он, тотчас запнувшись, — сколько? — Пять лет, батьку. — Пять лет ты со своими горными дружками шлялся чёрт знает где, а теперь вот так приходишь ко мне в дом! — тот грюкнул по столу кулаком, и его брови слились в единый монолит на какое-то мгновенье. Я молчал. Мне нечего было ему сказать. Да, я поступил ужасно — бросил их одних, я это понимал. Но я был рад видеть батька даже таким — ворчащего старикашку с портретом Сталина заместо образов в хате. — Выпьешь со мной? — тот достал из-под стола бутыль, — иль тебе, бандиту, заместо русской водки горилку бандеровскую подавай? Я молчал. Разумеется, это была провокация. Наглая провокация от того человека, от которого я меньше всего её ожидал. Он вовсе не собирался меня угощать. Залпом выпив стакан, он тут же спрятал бутыль, и закусил ломтиком лука, который лежал рядом с солью. — Ничего в душе не вздрогнуло, когда сёла палил со своими дружками, м? Я по-прежнему молчал, дрожа каждой клеткой тела. До сих пор я не мог отойти от этой знаменательной встречи. Нервное возбуждение волнами прокатывалось по моему телу, наваливаясь на меня, словно на волнореза. Разумеется, я думал об этом. У нас в отряде бывалые бойцы поговаривали, будто бы большевики, переодевшись в наших солдат, шли жжечь сёла, чтобы в конечном счёте всё списать на УПА. Но я не верил этому, подумав, что это всего лишь слухи, и что я не обязан верить во всякие сплетни. Видимо, что-то всё-таки было. Наш отряд таким не занимался, это я знал точно. — Молчишь? Что, стыдно за то, сколько невинных душ ты погубил? Я вновь окунулся в самого себя с размышлениями. Что он имел в виду под «невинными»? Большевиков? Милиционеров, НКВДшников? Мы просто защищались во время облавы, и мы убивали, потому что сами хотели жить. С другой стороны, это партизанщина, здесь без жертв не обойтись. Нет, пацифизму здесь не место. Это грязная война. Никто не играл и не играет по правилам. Нет, никто… В любом случае, кто-то бы умер, что за цирк он тут устроил? Я вновь вернулся к реальности. Я продолжал молчать, мужественно выдерживая все провокации, адресованные мне. — Ну и сволочь же ты, — тот горько усмехнулся. Пришло время пьяных проклёнов. Не дожидаясь их, я зашагал в спальную комнату, где я мог побыть один. Как я и ожидал, образов по углам не было. Но это не помешало мне припасть на колени в горячей молитве, едва шевеля пересохшими губами, зачитывая по памяти знакомые строки. Я не знаю, сколько я пробыл в таком положении — пять, двадцать минут или даже целый час. Но встал я уже тогда, когда колени сильно ныли от боли. Я встал во весь рост, и, встряхнув ненужные слёзы, осмелился выйти к батьку. Когда я вышел из спальни, то батько уже плавно покачивался со стороны в сторону, а в бутыле обнаружилась недостача жидкости. Крайность, присущая всем мужчинам нашего народа — хорошенько выпить, причём по любому поводу. Немало анекдотов было посвящено на эту тему. — А я ведь сообщу, — злобно сказал он, подняв на меня полны ненависти глаза, — я сообщу о тебе куда следует! Я сообщу, о, сообщу! Вы все у меня у расстрельной стенки стоять будете, проклятые бандеровцы! — Валяй, — я осмелел настолько, что выкинул подобное, — и почешешь на Колыму вместе с нами. — Да как ты с батьком разговариваешь! Ты, никчёмная шавка! — мямля и шатаясь, он встал из-за стола, и двинул в мою сторону шаткой походочкой. Он вцепился в мой китель и с силой встряхнул меня так, что у меня на какое-то время закружилась голова, а петлюровка слетела с моей головы. Вырвавшись из хватки батька, я наотмашь дал ему звонкую пощёчину. Машинально, почти со всей силы, которую я мог собрать и аккумулировать за те кроткие сроки. Батько пошатнулся, прошёл по инерции пару шагов назад, и плюхнулся на стул. Злоба в его глазах лишь усилилась, приумножилась. Он, потирая покрасневшую щеку, громко прорычал: — Убирайся вон из моего дома! — батько пальцем указал на дверь, — Пошёл прочь! Меня гнали из родной хаты словно шалудивого пса. Я подчинился. Напоследок. остановившись в дверном проёме, я решил задать батьку один-единый вопрос, который я давно хотел ему задать: — Разве ты никогда не хотел... — я запнулся, подбирая слова. Батька аж затрясло. — Разве ты никогда не хотел быть по-настоящему свободным в своём родном краю? — я повернул в его сторону голову. Он тяжело дышал, — Разве ты никогда не думал о том, что мы можем жить и без большевиков? В своём родном краю, говоря на родном языке, посещая церковь во время службы? И жить не для кого-то, а для себя! Не спрашивая ни у кого разрешения чтобы быть самими собой, верить в того, в кого хочешь, безо всяких Ленинов и Сталинов! Думал ли ты, что слепое подчинение положения дел не изменит? Думал ли ты хоть раз об этом? К рабам и относятся соответственно — мой голос усилился. Заканчивая свою маленькую речь, я поймал себя на мысли, что я кричу. — Вон, — тихо сказал батько, тыча пальцем на дверь, — уходи, пока я не сообщил куда надо! Я подчинился. Мать долго рыдала у меня на груди, прежде чем отпустила. Хоть я и не просил, но она дала мне харчей в дорогу. Подхватив свой вещмешок, я, постоянно оглядываясь, ушел из села. Я был очень рад, что сумел увидеться с родными, но горький осадок от встречи с батьком всё же остался. Подходя к месту встречи, я вновь оглянулся — родное село смотрело на меня теперь безразличным, серо-холодным взглядом. Тогда я открыл для себя одну любознательную и болезненную штуку. Это было моё самое болезненное открытие в жизни. Я справился за час. Хорунжий взял у меня и вещмешок с харчами, и пистолет, которым я так и не воспользовался. — Ну как там, дома? Как родные? — спросил хорунжий, роясь в моём вещмешке. — Нету у меня больше дома. И родных нет. — Это как так? — А вот так. — Большевики убили? — спросил рядом стоящий коренастый бандеровец. — Коммунизм забрал. И батька, и неньку. — И что, не вернёшься больше? — Нет, — уверенно сказал я, — уже слишком поздно. Коней на переправе не меняют. Хорунжий, завязав вещмешок, поручил нести его второму бандеровцу. А сам, передав мне винтовку, тихо произнёс: — Пойдём. Командир ждёт.