***
Ночь сумерками опускалась на тёплые воды и на корабль пиратов Румбы. Некоторые уже начали занимать свои места на ночь, другие, попивая ром, обсуждали прошедший день, вспоминая славный бой и то, сколько тысяч, а, возможно, и миллионов белли они сегодня получили. В любом случае, через несколько часов все они уже спали. Только в каюте капитана, дрожа, горели три свечи, освещая рабочий стол с лежащей на нём старинной картой сокровищ, что досталась им вместе с богатствами недавно потопленной пиратской команды. — Йорки-сан, Вы ещё не спите? — легкий стук в дверь и тихий, но приятный шепот музыканта вывел капитана из лабиринта мыслей. — Ты и сам это прекрасно знаешь, — мужчина улыбнулся только что вошедшему накама. — Что сыграть Вам сегодня, мой дорогой друг? — широко улыбнувшись, Брук поклонился и, позже выпрямившись, поправил свободной рукой кудри, что небрежно упали на лицо, закрыв глаза и лоб, — Йо-хо-х! Жду Вашего решения! — А сыграй ту самую, мою любимую… Последнее время Калико нездоровилось, хоть он этого не показывал, что-то подсказывало ему, что его дни уже сочтены. И Брук чувствовал это. Иногда музыканту казалось, что он видит это в глазах капитана, но мужчина тут же улыбается, пытаясь создать иллюзию спокойствия. Правда, этот мираж не действовал на скрипача. И, чёрт, как бы он хотел, чтобы эта улыбка действительно ничего не скрывала и была искренней! Но, увы, капитан пытался не подавать вида. Брук, выдохнув, тихо заиграл. Приятная мелодия наполнила маленькую каюту, и Йорки улыбнулся. — Брук, ты же всё понимаешь, да? — шепотом промолвил он, немного погодя, грустно взглянув на своего накама. Музыкант молчит, пытается коснуться грифа ещё несколько раз, чтобы хотя бы закончить фразу, но пальцы против воли скатываются чуть ниже, несмотря на то, что играли эту мелодию бесконечность раз, и скрипка противно и негармонично пищит, когда играющий проводит смычком слишком резко, и замолкает. Глаза скрыты за тёмными очками, прежняя улыбка, конечно, остаётся, но уголки губ предательски вздрагивают, выдавая всю напряженность, а в горле-комок. Знаете, такой противный и большой, что будто не даёт и вдохнуть. Он смотрит на капитана опускает скрипку, плотно сжимая чёрный гриф, совершенно не обращая внимания на струны, что сильно натянулись от такого давления. Только бы не порвать. — Что именно, Йорки-сан? — натягивает улыбку, но плечи предательски вздрагивают, и он сдаётся, смотря на печальный взгляд своего капитана. — Да-а, видишь… — говорит он, подтверждая свою догадку тем, что музыкант слишком серьёзен. Да и натянутая улыбка с не самой лучшей актёрской игрой делает выдаёт его с головой. Брук выдыхает, немного встряхивает головой, будто в попытках поставить в ней всё на место так, чтобы не тревожило. Ведь он знает. Знает и слова доктора, и про то, что многие другие накама слегли в маленькую каюту-лазарет именно из-за этой болезни. Он всё знает. Однажды он даже видел то, как Йорки плачет. Да, именно плачет, кусая ладонь до крови, чтобы не взвыть от безысходности ситуации, и шепчет о том, что обречёт всю команду на смерть, если останется с ними на чуть подольше, заразит их, убьёт их. А музыкант стоял через стенку не в силах помочь хоть чуть-чуть. В такие моменты Брук начинал ненавидеть себя. Ты же слышишь, что там, за стеной, такой дорогой сердцу человек страдает, а помочь нечем. Если бы он только отдал свой «второй шанс» ему, если бы Йорки съел этот чёртов плод! То он бы… Хотя, кто знает, работает ли эта «сила демона» вообще.? Легенды-легендами, мифы-мифами… — Простите, Йорки-сан, но я, действительно, всё знаю. Мужчина отводит взгляд от друга. На губах появляется грустная улыбка. Грустная настолько, что Брук вздрагивает. — Получается, ты знаешь, что я, можно сказать, живой труп, — хмыкает, будто оценивая неудачную шутку, от которой музыканту стало слишком не по себе, и добавляет, — Пока что.***
Через неделю Йорки и сам попадает в лазарет. Будто стеклянные глаза безэмоционально смотрят в древесину стены, пока с противоположной стороны стоят его накама, что прошли этот путь с ним от начала и до… конца, который вот-вот наступит. Для него, капитана пиратов Румба. Брук не сводит взгляда с его прикрытого лица. Все уходят, прощаясь с мужчиной, и говорят, чтобы музыкант не задерживался тоже. Но он не может. Опускается на колени перед ним и кладёт ладонь на ладонь капитана, чуть сжимает её и чувствует, что пальцы сплетаются. От этого на душе становится невыносимо. Сердце колотится так, что готово вырваться из грудной клетки к чёртовой матери. И тут Брук слышит тихие всхлипы. Калико плачет. И раскрывает это только перед ним, когда все уходят. И музыканту уже без разницы на эту чёртову болезнь! Ему без разницы и на то, что он может заразиться или уже заражен! Пускай даже этот фрукт и не даёт вторую жизнь! Уже без разницы! — Брук, ты был отличным накама, — говорит Калико сквозь слёзы, сжимая ладонь своего дорогого и такого близкого друга до побеления. Слезинки медленно скатывается по щекам, оставляя за собой дорожки. Музыкант рыдает. Он слишком сильно любит своего капитана, чтобы вот так потерять. Клянусь, он бы отдал всё, что только можно, чтобы передать тот возможный второй шанс ему, даже в обмен на свою смерть. Плача, он не замечает, что хватка ослабевает, всхлипов больше не слышно, а тело дорогого друга медленно холодеет. И он, плача, шепотом прощается с ним.