В знак согласия

Джон долго не отлипал взглядом от звезд скрытого телефонного номера, щедрых в своей длинной череде, но почему-то ответил. — Я очень рад вам, мистер Стейнбек. Наслышан-наслышан о вас. Надеюсь, и вы обо мне. Если нет, буду счастлив поведать вам о себе. Я — Федор Достоевский. Крыса, подумал Джон, цепенея перед красивым, не лишенным мягкой ласки голосом с непривычным акцентом. Просто так оборвать разговор с врагом казалось неправильным, а потом пришла увлеченность, заразила, как легко распространяющийся вирус. Кто бы мог подумать, что такой человек заведет вдруг с Джоном полные неоспоримых познаний разговоры об урожаях, о частоте дождей на родительской ферме, о своей младшей сестре, милой девочке, такой любимой, такой очаровательной. Неслыханное хамство по рамкам, к общению в которых был привычен Джон. В его стране интересуются, как дела, лишь только из вежливости, не ожидая в ответ подробностей. Русский был другим, но отчего-то общность их интересов неожиданно настолько расположила к себе, что Джон начал отвечать. Сперва односложно и робко, потом все смелее. Нарастало чувство, что он с давним другом. С кем-то своим и близким. Словно с исповедником, либо даже с самим Богом, в которого мальчишкой Джон еще верил, выезжая с родителями к воскресной службе в развалине-церквушке неподалеку. Потому Джон даже несколько удивился, услышав основное — то, ради чего и был затеян звонок: — Разве мы не желаем одного и того же — уничтожить зло? Джон почувствовал, как морщины натянули кожу на лбу. Его собственным злом были только деньги, они толкали его на преступления и разлуку с любимыми им людьми. Они причиняли боль, вынуждая терпеть рвущую тело пытку проращивания виноградных лоз. — Я просто хочу, чтобы все были равны, — нехотя признался Джон, представляя, как дедушка, отец и брат сами первыми бы засмеяли его, узнав, что он уважает идеологию социалистов. Русские так долго жили по ней, но ничего не достигли, почти ничего, вспомнил Джон. И этот Федор родился на обломках строя, от которого трепетал весь мир, а ведь он был почти идеалом Джона, с оговорками, но тем не менее. Ему не хватало многого, быть может, того, что было у американской мечты. Не чувствует ли он этого сам, обращаясь к Джону с просьбой о встрече? Может ли Джон объединиться с тем, кто казался врагом? Конечно, кое-что он знал, все еще имея доступ ко многим каналам. Был ли он готов поделиться своей силой и ненавистью с кем-то, подобным мистеру Федору? Джон вспомнил хрупкую, умирающую Маргарет, так сильно непохожую на его мать и сестер, обеспеченную когда-то в прошлом, как и все, кого он укорял в скверной жизни бедняков, полной трудностей и непосильной работы, раннего старения, порожденного комплексом непостоянства пьянства и преждевременных, тяжелых смертей с недостатка средств на качественное лечение. И острую жалость, которая разбудила в нем желание мстить таким, как арендатор в родном штате, как Фицджеральд, как тот банкир, что ссудил брата деньгами под семьсот процентов годовых, как... Один шаг — и ты уже стоишь у пропасти. Разорение может наступить за пару секунд, а вот обогащение... — Я хочу положиться на вашу силу, я же могу? — уточнил Федор, не давая додумать. Его справедливый мир казался Джону все привлекательнее, ну как с героиней сериала, на которую чем дольше смотришь — тем она роднее. А он чем дольше слушал, тем больше понимал: в общем-то он рад, что кто-то в нем настолько заинтересован, это было лестно для самолюбия. А Маргарет — она теперь почти нищенка. Она теперь своя! И, пожалуй, она бы понравилась семье Джона — такая красивая. Конечно, Маргарет не способна к полевым работам либо к желанию выпить с супругом баночку-другую пива вечером у телевизора, но и сам Джон совсем не такой. Ему подошла бы руководящая работа пропагандиста, чиновника, с садиком на балконе. Равный мир не означал отсутствие руководителей. Любому стаду нужен пастух — это Джон еще с детства усвоил. Просто он был бы абсолютно бескорыстен и трудился бы на благо людей со всевозможной самоотдачей, особенно — если бы Маргарет поливала на их балконе душистые петунии и герань. — Ваш друг Готорн уже помогает нам, — вдруг невпопад рассказал собеседник, и Джону показалось, что ему на щеки брызнули кипятком. Чертов святоша, сам далекий в этой своей святости от того, что должен из себя представлять священник, он еще хуже Фицджеральда! Он почти отнял Маргарет, чертов выскочка, ведя себя так, словно бы уже получил ее, беспомощную, так нуждающуюся в спасении. Джон не мог позволить ему оставаться на шаг впереди. Он обязан был сдвинуть его со всех позиций, а толкнуть можно лишь того, с кем стоишь близко. — Так вы с нами? Джон промолчал, смятенный, запутавшийся в себе, почти готовый объединиться с Крысами. — Молчание в России считают за знак согласия, — удовлетворенно зашептал Федор, вдруг понижая голос, будто открыл тайну. И Джону на миг показалось — он знает о нем все, от истории о краже велосипеде у какого-то пижона, совершенную в детстве, до нежных, таких благородных чувств к искалеченной чертовым толстосумом девушке. Существует ли в мире, в котором возможно все, и подобный дар? — Он мне не друг, — неизвестно почему ответил Джон, сердясь, что голос его дрогнул. — Я знаю. — Мистер Федор музыкально рассмеялся. — Он — мое орудие. А дружбу я предлагаю вам. Как особенному, схожему со мной человеку. Мы похожи, вновь мелькнуло в голове у Джона. Я смогу вот так же легко располагать к себе, я — не такой как все, я приду к успеху, раз выделяюсь, раз превосхожу. Сходство мистера Федора с высшими силами делало схожими с высшими силами самого Джона. Все, что он станет сажать — прорастет, расцветет, обратится в силу. Никак иначе. — Я согласен, — просто ответил Джон.