Левиатаниада

«Можешь ли ты удою вытащить Левиафана и верёвкою схватить за язык его? Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсть его? Будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? Сделает ли он договор с тобою, и возьмёшь ли его навсегда себе в рабы?»

Его родители были немного поехавшими корсиканцами, которые за каким-то чёртом приехали на Сицилию. Впрочем, он даже понимал, зачем, стоило ему посмотреть на портрет отца, занимающий полстены в общей столовой. Отец был почти точной копией дуче местного разлива: коренастый, набычившийся, с налитыми кровью глазами, придавленными надбровными дугами. Он частенько самодовольно надувался, становясь похожим не то на морщинистого питбультерьера с прозрачными злыми глазами, не то просто на высокомерного страшного ублюдка. Мать, больная рассудком женщина со смуглым совершенно не аристократичным лицом, назвала сына Левиафаном, вложив в это имя все свои необъятные амбиции. Он возненавидел это имя с того самого момента, как смог вообще оценить его своими детскими мозгами. Мать сдохла, потому что отец избил её и не отвез в больницу, а запер в комнате. Отец тоже сдох, потому что Леви уронил его на нож, и, кажется, не единожды. Портрет отца со стены в столовой он сжёг, и так неловко получилось, что вместе с домом, а потом ушел. За его спиной в зелёных зарницах рушилось его детство, которого никогда не было, перед ним расстилалась тьма ночной Сицилии, пустая, как консервная банка, с острыми краями, режущими самое сердце. Он есть воплощение силы и гордости, весь мир в нём. Имя ему — Левиафан. Как же страшно он одинок. Как же пусто под ногами, когда стоишь на самом краю моста, цепляясь холодными пальцами за скользкие мокрые перила с обратной стороны. В огромном пустом небе бушует его гроза, молнии хлёстко раскалывают купол пополам, врезаясь в землю совсем рядом, врастая в неё. Грохот стоит просто невообразимый, такой, что Леви закладывает уши, он смаргивает воду, не то солёную, не то просто горькую, из его груди рвётся сдавленный лающий вскрик, но он не прыгает. Разворачивается и идет прочь с моста, прочь от грозы, от пустоты, от темноты, но вся его жизнь — замкнутый круг, и выйти из него не суждено. В ту ночь Леви понимает, что в небе есть Гроза, а Бога нет. Что в небе он тоже совсем один. В жизни Левиафана мало стоящих вещей. Ему четырнадцать, в его узких врезанных в лицо глазах пустота, как и на душе, как и в голове. Он знает Библейский текст о своём тёзке наизусть, и хозяин книжной лавочки уже почти не вздрагивает, когда здоровенный парень с угрюмым злым лицом молча входит, звякая колокольчиком на двери особенно остервенело, молча берет одну и ту же книгу и молча читает один и тот же фрагмент. «Нет на земле подобного ему; он сотворён бесстрашным; на всё высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости». Леви, раз за разом вчитываясь в эти строчки, едва шевелит большими — отцовскими, к сожалению, — губами и думает, что всё, наверное, не так уж плохо. В эти моменты он даже гордится собой. Однажды книгу покупают, и Леви, не найдя её, в бешенстве почти убивает хозяина книжной лавки. Его волосы, наэлектризованные, черной кляксой разметаны вокруг головы, хищный нос трепещет от частых вдохов-выдохов, и глаза — светлая стеклянная бездна. Глазами Леви смотрит Дьявол — так кажется слабому дрожащему человеку, загипнотизированному этим взглядом, но в глазах уже не сила, а боль. Хозяина книжной лавки спасает Гоббс. С того дня Леви понимает, что его мать, возможно, подразумевала под его именем даже больше, чем ему поначалу казалось, и уж тем более больше, чем ему бы хотелось, и читает «Левиафана». «Левиафан» поражает воображение своей всепоглощающей мощью даже больше, чем Библейское чудовище. Леви ошеломлён, покорён этой мощью и сломлен — глупо и бессмысленно. Мост все такой же мёртвый, а небо — пустое. Леви шагает вперед бесстрашно и легко, как и положено неустрашимому Левиафану. Ему хочется думать, что это всё не бегство, а прорыв, не признание своего поражения перед одиночеством, а победа над ним. Может, так бы оно и было, но Леви все еще бродит по зачарованному кругу, и вместо блаженного конца к нему приходит немного боли в сломанных ногах и бездна отчаяния. Мутная вонючая вода заливает горло и ныряет глубже, похожая на склизкую пиявку. Леви упрямо жаждет захлебнуться ей, наконец, и кажется, ему удается это сделать, но только до момента, пока горячие, просто раскаленные руки не выдергивают его вверх и не бьют по лицу, в живот, чтобы водяная пиявка выскользнула наружу и перестала душить. Леви не хочет дышать, не хочет жить, но его бьют по лицу еще раз, явно просто так, и называют мусором. Леви распахивает глаза, чтобы сжечь ублюдка грозой, разорвать молниями, поглотить грохотом, раздавить собой, но замирает, не в силах пошевелиться. Глазами человека напротив смотрит Бог. В тот день Леви понимает, что Небу ни по чем молнии, гром и ливень. И что Бог не в Небе. Бог и есть Небо. Левиафан не отходит от своего Бога ни на шаг. Его впервые начинают волновать глупые бестолковые мелочи типа вечно торчащих волос, уродливых губ и исполинского роста. Он знает, что нельзя смотреть на Бога сверху вниз, и ему плевать над громкого бестолкового Скуало, который ржёт, когда Леви смиренно встает на колени. Леви плевать, потому что имя ему — Левиафан, и он царь над всеми сынами гордости, и Суперби — концентрация гордости — лишь плевок в безбрежном океане. По ночам Леви бормочет строки из Библии, а днем непрестанно теребит холодное гладкое железо пирсинга. Он давным-давно знает, что договор, может, и есть, а Бога нет, потому что нельзя заключить договор с Богом — «Левиафана» Леви тоже знает наизусть. Есть только яростное Небо. Но Леви, на самом деле, всё устраивает. Он счастлив, потому что Бог есть любовь. И глазами Левиафана смотрит Бог.