creep

Если бы кто-то – например, стажер в терапевтическом отделении, – спросил: помнишь? Джо отрицательно помотал бы головой. Потому что нет, он не помнит. Ни свет каждого из фонарей в том парке, ни пчелами жалящих лицо снежинок, ни хрустящего под ногами снега. Не помнит зимних глаз напротив и покрасневшего кончика носа, выглядывающего из-под клетчатого бесформенного шарфа. Когда Джо гасит свет и ложится спать, он представляет, что ему снова семь. Прикрывает глаза, и в его пустой нью-йоркской квартире веет запахом камина, старых обоев и ягодного пирога, который они только-только все вместе ели за ужином. — Ты особенный, Джозеф, — мама говорила это почти каждый вечер, подтыкая сыну одеяло и целуя в кудрявую макушку. — Господь любит нашу семью, — говорила и оставляла яркий ночник в виде полумесяца включенным, чтобы Джо мог не бояться скрипящих половиц и темных дверей шкафов. Сколько Маццелло помнил, у мамы в сумке всегда было несколько журналов с картинками, жевательные леденцы и цветные пластыри на случай, если неугомонный Джо снова разобьет коленку или локоть, пытаясь залезть на самую верхушку дерева во дворе. У мамы были тонкие хрупкие руки и длинные волосы, которые она подрезала все короче и короче. Мама всегда носила платья, которые шила сама, пока он под шум швейной машинки сидел на полу и расставлял свою маленькую армию динозавров, чтобы потом сказать папе: смотри, уже целая коллекция! Отец подхватывает его на руки и обещает, что после дня рождения она уж точно пополнится, как минимум, тирексом. Джо, как и все дети, верит и старательно ставит крестики в календаре, отсчитывая дни до двадцатых чисел сентября. Он не дожидается всего пары квадратов с цифрами, когда в доме становится непривычно тихо. Джо не понимает, кто такой ре-ци-див и отчего он делает всех вокруг такими грустными; не понимает, почему в его день рождения на столе не стоит, как всегда до этого, большой шоколадный торт (а в коридоре больше не пахнет мамиными духами). Зато Джо понимает, что взрослые не любят терять, когда папа снимает со стен все их семейные фотографии, оттаскивает швейную машинку на помойку в конце улицы и запрещает ему упоминать о маме. Джо – способный мальчик. Джо быстро учится. Он раз и навсегда привыкает убирать за собой, когда отец случайно наступает босой ногой на пластикового динозавра на полу и за шкирку тащит плачущего сына до чулана. Джо перестает обращать внимание на боль в животе, когда в ящиках на кухне, где раньше была еда, остаются только коробки спичек и стеклянные пыльные бутылки. Джо пожимает руки всем монстрам, вышагивающим по скрипящим половицам и сидящим в темных шкафах, когда отец выбрасывает его полумесяц, напоминающий им обоим о маме ней. Джо быстро растет. Свой последний, выпускной год в школе он проводит под смешки и звуки перешептываний за спиной. Взращенный бок-о-бок с пустыми, печальными глазами отца и вскормленный наказаниями, Маццелло учится не обижаться на правду. Урод — однажды бросает ему кто-то в коридоре, не забывая при этом задеть плечом, но улыбка даже и не думает исчезать с лица парня (потому что если у тебя светлые волосы, ты не обижаешься, когда тебя называют блондином). Причин для обид на них у Джо нет. Свой последний вечер в отцовском доме Маццелло проводит, вытаскивая из чулана – того самого, где он, неблагодарный, всю ночь однажды думал над своим поведением, – канистры с бензином. Тихо, чтобы не потревожить папин сон, в потемках достает из кухонного шкафчика крошечный картонный коробок. (вообще-то, это секрет, но несмотря на свои неполные двадцать, Джо все еще боится темноты). Поэтому, когда языки пламени разрезают холодную ночь на оранжевые лоскуты, он улыбается и подставляет лицо теплому сквозняку. Вспоминает разбитый ночник, вспоминает маму, стоя в собственном дворе и глядя, как огонь охватывает крышу и дерево с качелями-колесом. Уезжая из города навсегда, он увозит с собой только пару рубашек, одну-единственную старую книгу и стойкий запах гари. У Джо в кармане – билет до Нью-Йорка в один конец; на шее – маленькое пятнышко копоти; в груди – выжженное пепелище, пахнущее камином (в деле по штату под длинным номером: возможная причина возгорания), старыми обоями и ягодным пирогом, который они только-только все вместе ели за ужином. У Джо на новой кухне – газовая плита с четырьмя конфорками разных размеров, и пока на одной из них в турке закипает кофе, Маццелло позволяет синему пламени другой облизывать свои озябшие руки. У Джо – огромные счета за электричество, сутками питающее лампы; у него в квартире пахнет воском от свечей, как в церкви. У Джо над кроватью вместо фотографий – распечатанная на принтере копия копии Американской готики*, спустя десяток лет напоминающая ему портрет собственных родителей. У него саднят глаза от больших и колючих снежинок, падающих на лицо, а от мимолетного страха узлом скручиваются внутренности, когда в темноте ночного парка его за локоть хватает черная от копоти рука. Клетчатая полоса на шее и шапка прикрывают большую часть головы, оставляя на виду только серые, широко распахнутые глаза. Чернотой оказывается обычная перчаточная ткань, обладателем руки – нечто в большой и теплой куртке, обмотанной у горла ярким шарфом в клетку. Глаза из-под шарфа спрашивают хрипловатым, но звонким голосом: — Есть зажигалка? Джо смотрит оторопело, зачем-то кивает и достает из кармана спичечный коробок, чтобы положить его на протянутую ладонь. Глаза говорят: — Спасибо. Говорят: — Я Бен, если что. Джо не понимает, что именно может быть этим «если что», но представляется тоже. А затем глаза превращаются в лицо – в одно из тех лиц, глядя на которые ты заранее знаешь, что их владельцы вскоре разобьют тебе сердце, – Бен, если что, отодвигает шарф и вставляет между губ помятую сигарету. — Не холодно? — деловито спрашивает, глядя на распахнутое пальто Маццелло и тонкую кофту с горлом под ним. — Я вот мерзнуть не люблю. Бен чиркает спичкой, чтобы прикурить, и, кажется, именно в этот момент до Джо начинает доходить, что же значило это «если что». Если что, у тебя на ресницах снежинки. Если что, мне холодно даже просто смотреть на твой свитер. Если что, я вряд ли разобью тебе сердце. Бен выуживает из кармана ручку и мелко-мелко пишет свой номер на лицевой стороне коробка, прежде чем отдать его Джозефу, натянуть шарф обратно и зашагать по скрипучему снегу домой, снова оставляя Маццелло в темноте. (вообще-то, это секрет, но несмотря на свои неполные тридцать, Джо все еще боится темноты). Поэтому то самое «если что» наступает всего через два дня, когда он, снова держа ночью свет во всей квартире включенным, дрожащими пальцами набирает номер со спичечного коробка. На первом гудке он закусывает губу и думает, что сглупил; что парень спит или, скорее всего, проводит с кем-то время – в любом случае, ему уж точно не до звонков какого-то там Джо, который не может заснуть. На втором Бен снимает трубку, и Маццелло не успевает толком представиться, как: — Тебя не учили, что в такое время звонить неприлично, Джозеф? А затем: — Не хочешь встретиться прямо сейчас, Джозеф? В парк, на то же место, Бен приходит с собакой на поводке и со сложенным в несколько раз шарфом в руке – почти таким же, как у него самого, только однотонным, темно-коричневым. Протягивает его Джо и просит взамен одну-единственную спичку – прикурить. — Знакомься, — говорит, — это Фрэнки. Я ее личный поводырь. Мягкая ткань шарфа согревает, укутывает кожу шеи на морозе, и если бы Маццелло в этот момент было не плевать на холод, жару, кислотные дожди и вообще все, что не связано с глазами напротив, он бы непременно это заметил. Бен поднимает взгляд на ночное небо, где из-за темных клочков облаков иногда выглядывает яркий полумесяц, выпускает дым и крепко держит поводок, когда слепая на один глаз собака, обнюхав Джо, начинает рычать. — Не бойся, не укусит. Любишь Радиохэд? Кухня Бена пахнет кофейным зерном из-за еле работающей машинки, с шумом варящей американо. В гостиной у него стоят июньские – в середине января, – полевые цветы из магазина, а на бортике ванной – один-единственный шампунь с абрикосом и полная до краев пепельница. Парень сдувает с диска невидимую пыль и вставляет его в старый магнитофон, который сейчас могут себе позволить либо помешанные на винтаже богачи, либо постоянные посетители коммисионок. Под глухой стук ударных вперемешку с семплом Тома Йорка Бен предлагает ему черный чай в кружке с мультяшной собакой и говорит, что зимние вечера были созданы, чтобы люди не забывали греть друг друга. Джо понятия не имеет, как вести себя в доме, который не твой; куда деть собственные руки и ноги, как пить из чашки, краев которой, возможно, еще утром касались губы Бена. Джо и не догадывался, что такое внимание и заботу к себе можно заслужить, всего лишь отдав кому-то две спички в зимнем парке. — Чувствуй себя как дома, — Бен говорит, но Джо не хочет сравнивать собственные голые стены и пустые комнаты с квартирой парня, до отказа заставленной всевозможными вещами. Демонам, прячущимся за каждой дверью в доме Джо, просто некуда приткнуться здесь, потому что под кроватью у Бена целые стопки dvd-дисков; из шкафов едва не вываливаются наружу футболки с яркими принтами; вместо скрипящих досок на полу лежат мягкие темно-зеленые ковры, похожие на скошенную траву. Маццелло хочется пройтись по ним босыми ногами, как делает сам хозяин квартиры. Бен из тех, кому к лицу все – и строгие рубашки, и носки сумасшедших расцветок, и синяки под глазами, и тонкий шрам на брови. Джо впервые ощущает себя изголодавшимся по самому обычному человеческому общению, которого и не знал толком, когда парень в короткий срок вываливает тонны информации о себе, не требуя при этом ничего взамен. Бену уже не по возрасту, но он все еще покупает каждые две недели новый выпуск любимого комикса; пьет скорее молоко с кофе, чем наоборот; работает продавцом в магазине подержанных вещей (все по одной цене), стучит на ударных, пока соседи не начинают в том же ритме стучать по батареям. Он называет себя kid a* и говорит, что Джо – первый человек, который прослушал с ним один и тот же альбом десять раз подряд и не пожаловался, что вот-вот сойдет с ума. Хоть Маццелло и не понимает большинства его шуток и отсылок, не понимает его страсти ко всем этим вещам, вроде использованных проездных билетов, которые он булавками прикалывает к обоям; не понимает, как человек может питаться исключительно сладостями и заботиться о своей собаке больше, чем о самом себе, – не понимает, но окончательно и без боя сдается этому нагрянувшему «если что». Бен без конца удивляется, как Джо может не знать элементарных вещей, вроде имен всех персонажей того ситкома про друзей из девяностых, но парень совсем не против объяснять и пересказывать снова и снова. — С тобой не скучно, — Бен как-то говорит и смеется, отряхивая свою и его шапку от снега. с тобой не страшно, – Джо думает и позволяет горячим даже на морозе губам целовать свое замерзшее лицо. Хоть Бен и носит огонь под кожей – с достоинством, присущим только людям, которые одинаково молоды, эмоциональны и живы, – и это читается в каждом движении, в каждом горящем взгляде; у Маццелло в кармане всегда найдется лишний коробок спичек или зажигалка, чтобы вовремя поднести игрушечное пламя к кончику его сигареты. — Ты особенный, — Бен как-то говорит и целует его в щеку, а Джо чувствует себя не просто странно – Джо чувствует себя вывернутым наизнанку. Он не знает точно, как должно выглядеть это чувство – то слово на букву «л.», которое люди говорят друг другу, держась за руки в кафе; которое когда-то произносили его родители, которое по необъяснимым причинам всегда ассоциировалось у него (спасибо кинолентам и книгам) со вскрытыми грудными клетками и порциями яда на двоих, – он не знает точно, но смутно догадывается, что выглядит оно вполне себе обычно, даже растрепанно немного, когда сидит на диванной подушке под боком и держит голову у Джо на плече. — Чего ты боишься больше всего? — Сойти с ума, — Бен жует пастилу, не отрываясь от дурацкого хоррора на экране. — Ну, свихнуться на старости лет. Начать слышать голоса в голове, потерять память. Деменция пострашнее монстров под кроватью. (вообще-то, это секрет, но) Джо говорит: — А я боюсь темноты. Под наигранные крики с экрана Бен переводит на него взгляд, и немного испачканные посыпкой губы растягиваются в усмешке. — Тогда тебе повезло. Джо не понимает, в чем именно, но затем парень проводит пальцами – тоже в посыпке, – по его руке и добавляет: — Я же здесь. А затем целует, сладко-сладко, и Маццелло кажется, что дело совсем не в сахаре от пастилы. Дело в том, как Бен прижимается к нему по ночам, и через тонкий хлопок футболки, через кожу, мышцы, ребра Джо слышит размеренные удары чужого, но отчего-то теперь принадлежащего ему – Бен не так давно сообщил об этом, – сердца. Вместо громкой черной тишины Джо прислушивается к биению, считает, ловит ритм, тонет, проваливается в сон, как от колыбельных из детства, которых не помнит. Джо не знает точно, как выглядит счастье, но ощущать жизнь вместо простого существования, оказывается, не так уж и плохо. Снова верить во что-то и отсчитывать вместе дни, – на этот раз, до двадцатых чисел августа, – в календаре, оказывается, не так уж и страшно. Все опасения окупаются взглядом Бена, когда Джо после работы заглядывает в тот самый парк и приносит из него не магазинные, а только-только сорванные дикие цветы. Парень принимает их и улыбается так, будто ставит в вазу, как минимум, произведение искусства. — Эта галерея скоро сгорит, — Бен держит Джо за руку и говорит перед одной из картин. Маццелло неосознанно сжимает пальцы и не смотрит ни на Плачущего мальчика*, ни на Бена, когда тот продолжает: — Картина проклята, я читал в сети. Неплохая реклама, мне кажется. Все дома, в которых она висела, сгорели дотла вместе с хозяевами. Вместе с ними сгорает в желании поскорее уйти отсюда и Джо, но не двигается, не подает вида, пока не умеющий сосредотачиваться на чем-то одном Бен не тянет его к другому экспонату. В ту ночь Маццелло так и не смыкает глаз; смотрит в потолок, на блики от уличных фонарей и фар машин. Сердцебиение спящего под боком Бена, почему-то, не помогает, хотя Джо насчитал уже больше тысячи ударов. Стоит ему закрыть глаза, как в голову с едва слышным шипением начинают заползать мысли, забытые им в спешке в собственной пустой квартире пару месяцев назад, когда он согласился на предложение парня оставаться у него столько, сколько захочется. (В нервных движениях пальцев по коже читалось не уходи, в серых глазах – отчетливое пожалуйста, а в раскрытых на пике удовольствия губах – Джо. На следующий же день Маццелло сложил в один-единственный рюкзак все свои вещи и с того момента больше не спал один). Демоны, наверное, тоже люди (непременно взрослые), потому что демонам тоже не нравится терять. Они ищут пропавшее, ищейками вынюхивают лазейки, скрипят задвижками на окнах квартиры Бена. Выходя из дома, Джо каждый раз нервно щелкает зажигалкой в кармане, тут же туша пламя пальцем. — Что-то не так? — Бен осторожно проводит по его щеке, а Джо титаническим усилием выдавливает улыбку и мотает головой. не волнуйся за меня, Бен. все хорошо, Бен. беги, Бен. Парень либо делает вид, либо действительно верит, но все равно бросает обеспокоенные взгляды все чаще. Джо кожей чувствует их, раздражается, скалится на собственное отражение; и каждый раз, когда Бен пытается что-то сказать, за шепотом в голове он больше не слышит слов. Однажды Джо понимает, что эти глаза – еще тогда, с самой первой встречи в парке, – эти глаза с самого начала затягивали ему петлю. Повернувшись к ним спиной, Маццелло засыпает на краю кровати и чувствует, как заболевает. Ему снятся руки, вместо сахарной посыпки по локоть измазанные в копоти и сжимающие его горло. Ему снится лицо мамы и горящий под шум швейной машинки дом. Просыпаясь, Джо чувствует себя больным. Слова, которые ему кричит из-за двери Бен – тоже больные, умирающие, каждое – с температурой под сорок и кровавыми сгустками в легких. Джо не злится, – потому что если у тебя темные волосы, ты не обижаешься, когда тебя называют брюнетом, совсем не злится. С того самого момента, как дверь чулана за ним захлопнулась; как ночник-полумесяц разлетелся на сотню осколков; как отец сказал ему, что пора быть взрослым, Джо через не могу научился расставаться со всем, что тянет его на дно. Со старыми игрушками, старыми вещами, старой любовью. Кухня Бена больше не пахнет зерновой арабикой, гостиная – полевыми цветами, ванная – сигаретами и шампунем с абрикосом. Квартира Бена пахнет гарью. Болью. Тварью, – последнее Джо повторяет про себя несколько раз, смакует и утвердительно кивает головой самому себе, прежде чем под заливистый лай собаки и стук чужих кулаков изнутри в последний раз закрыть дверь квартиры, в которой ему и его демонам некуда было приткнуться. У Джо в руках – почти пустой коробок спичек с какими-то цифрами, мелко-мелко написанными шариковой ручкой. У Джо на одежде – бензин, а в квартире по ночам больше не включены все лампочки. У Джо в груди – снова пепелище; он, как и все взрослые, не любит терять, поэтому запрещает себе даже упоминать о [...] У Джо в голове, наконец, – блаженная тишина. И если сейчас кто-то спросит: помнишь? Джо отрицательно помотает головой.