Timshel

Будь молода, потому что ты молода,

И царствуй, потому что ты — прекрасна.

© «Пушкин: Последняя дуэль»       Обречённый взгляд некогда лучисто-серебристых, а теперь холодно-стальных глаз безучастно смотрел на Михримах Султан. Ему сопутствовало осунувшееся и устало-помятое от пролитых слёз лицо юной девушки, облачённой в роскошно расшитое золотыми нитями, под цвет отлива густых волос, синее платье. Сжатая изящным лифом девственная грудь беспокойно и скованно вздымалась, и неудивительно — ведь очередной праздничный наряд лежал на молодой султанше тяжёлым погребальным саваном. Это видела в своём отражении обуреваемая тревожными мыслями дочь Хюррем, когда последняя посетила её покои.       Услужливые калфы, готовящие свою госпожу в прощальный путь её беззаботной детской жизни, тотчас отпрянули от многострадального наряда, дабы поклониться вновь прибывшей.       — Оставьте нас. — отдала краткий приказ Хюррем.       Оказавшись с дочерью наедине, супруга Султана некоторое время пристально наблюдала за тем, как равнодушен и отрешён лунный лик её первенца. Михримах не была бы наследницей её крови, если бы не попыталась в присутствии матери принять величественную осанку, однако Хюррем слишком хорошо научилась видеть людей насквозь, чтобы быть перехитрённой тем, что ей хотели показать.       — Моя девочка. Моя сияющая звезда. — нервно подрагивающие плечи юной султанши оказались заключены в материнские объятия. — Отныне ты больше не та маленькая Михримах, которую я убаюкивала каждый вечер и в чьи нежные ушки напевала колыбельные — теперь ты почти замужняя женщина и мне следует говорить с тобой не как с неразумным ребёнком, а как со своей подругой. Однако ты сама, мой свет, не видишь во мне ту, которая для тебя нечто большее, чем будущая валиде твоих братьев, ради которых ты поступилась радостью всей своей последующей жизни. — Хюррем властным жестом пресекла неумелые притворные попытки возразить. — Каждая пролитая тобой с момента твоего согласия слезинка, омывающая твоё горе — это проклятие, которое ты бы хотела обрушить на меня и весь мир, что отныне заведомо видится тебе полным страданий. Ты видишь во мне источник всех зол и напастей, которые ты сама взрастила в своей хорошенькой головке и которые ещё не свершились и, вероятно, не свершатся никогда. Ты считаешь, что я вовсе не забочусь о твоём благе, о твоих желаниях, принося мою единственную дочь в жертву безоблачному будущему честолюбивых шехзаде. Однако ты видишь лишь то, что хотят видеть твои чувства, а вовсе не то, что видит мой разум, моя женщина-дочка. Сегодня, перед тем, как ты окажешься наедине с человеком, который в эту минуту тебе противнее всех скользких ползучих тварей, я хочу открыть тебе своё сердце с тем, чтобы затронуть твоё, Михримах.       Хюррем бережно повернула к себе дочь, беря маленькие оледенелые ладошки в свои, как прежде в детстве, когда её крохотная не_шехзаде мучилась простудным ознобом, как мучается сейчас оледенением юной души.       — Моё сердце — это обитель любви, моей любви к Повелителю, моей дочери и моим шехзаде. Ты и твои братья поселились там тотчас же, как только я узнала о том, что ношу вас в своём чреве. Но моя любовь к Повелителю — любовь, ради которой я прошла огонь и воду, тысячи раз умирала и возрождалась, боролась, грешила, сокрушала веками возводимые порядки и воздвигала на их обломках свои, создавала себя вновь в чужом мире, воспаряла ввысь и низвергалась в преисподнюю; любовь, ради которой я готова осушить моря и океаны, заставить погаснуть солнце, раздвинуть небеса, задуть ветра, перевернуть день и ночь — эта любовь родилась из того, что испытываешь теперь ты, Михримах.       Юная госпожа подняла на мать удивлённые глаза, в которых недоумение отчасти застелило безмолвную печаль.       — Разве Вы... Не всегда беззаветно любили моего отца? — мысли в хорошенькой головке сбились с непрерывного изображения грядущей несчастной жизни в нежеланном браке, исследуя неожиданное откровение от той, чей внутренний мир всегда был закрытой книгой, невзирая на самое тесное родство.       — Так было не всегда, моё Солнце и моя Луна. Когда я попала во дворец Повелителя, мне было примерно столько же лет, сколько сейчас тебе, и кроме меня самой у меня не было, не осталось ничего. В одно мгновение меня разлучили со всем, что я любила, что составляло мою беззаботную жизнь — с семьёй, с родными... С возлюбленным, которому я могла бы стать женой в другой вере. — разбережённое воспоминание о Луке больно отозвалось в сердце Хюррем, сопровождаемое благоразумным решением не посвящать дочь в подробный рассказ ради сохранения самообладания и неизменно необходимой осторожности. — Да, моя девочка, в той прошлой жизни, навеки оставшейся лишь в моей памяти, моё сердце ещё не принадлежало Повелителю. Я предвосхищаю твоё замечание, что и у тебя есть привязанности твоей юности, и я решительно возражаю тебе, Михримах: то, к чему ты до сих пор относишься с такой серьёзностью, лишь плод твоего неопытного воображения. Ни ветреный поэт, ни Бали-бей не любили тебя, не любят и никогда бы не полюбили впредь.       Михримах попыталась отвернуться и вырваться из материнских рук, однако это оказалось не столь легко — настойчивые объятия Хюррем не допускали лишних уклоняющихся движений, как и её искренний, но неизменно не позволяющий возражать и заставляющий внимать ей тон.       — Послушай меня, моя Луноликая красавица, ведь я знаю, что говорю. Я знаю, что такое мужчина, внутри которого полыхает пожар страсти для одной женщины. Я знаю, ведь это показал мне Владыка моей души, мой Сулейман. Знай же, Михримах, что сперва я чувствовала то же, что и ты к избранному для тебя нашему верному другу. Мне было очень страшно. Поначалу Сулейман был для меня... Средством, чтобы выжить в жестоком гареме и давящих стенах Топкапы. Меня привезли сюда одинокой, беспомощной и беззащитной, и суровой правдой являлось то, что благосклонность Повелителя — это возможность выжить для любой рабыни-наложницы. Я была никем. Я даже была лишена дара слова, ведь я не знала языка этих краёв. Я была... Экзотическим подарком для Властелина Мира, увлекательной игрушкой — одной из многих, которой грозит затеряться и утратить свой облик среди остальных таких же игрушек одной ночи. Но всё изменилось после нашего первого хальвета. Впервые по дороге в покои Повелителя мне, как и тебе теперь, хотелось убежать, спрятаться, провалиться сквозь землю и оказаться в своей прежней жизни. Мой алый наряд казался мне сотканным из кровавых слёз, которыми оплакивалась моя невинность и обливалось моё сердце в тоске по всему, что было для меня родным и чего меня беспощадно лишили. Изо всех сил я старалась держаться достойно и избегать ошибок, от которых назойливо предостерегали меня Сюмбюль-ага и Нигяр-калфа, но я не сумела справиться со своим волнением и лишилась чувств прямо в руках у Повелителя. Однако его спокойный голос, его уверенность и благосклонность привели меня в себя. Когда он обеспокоенно склонился надо мной, я взглянула на Повелителя другими глазами, нежели тогда, когда я только попала во дворец. Боль внутри меня не исчезла, но я приказала ей утихнуть. Я взглянула на моего Сулеймана так, как женщина на мужчину. Я увидела, как он красив, силён, как пленителен его взор, как упоителен звук его голоса. Тогда моё сердце ещё не томилось тем влечением, что ощутило моё тело, но я почувствовала я хочу и могу полюбить этого великого человека. Я захотела обратить зов плоти в песню души — видеть то, что он видит, верить в то, во что он верит. И я... Я говорила с ним. Я не прятала голову в плечи и не опускала очи долу, как было заведено и как твердили мне все вокруг, ведь иначе я бы не смогла взглянуть в зеркало души моего Повелителя и смотреть на мир его глазами. Я, будучи таким же подарком в угоду политическим играм, как и ты мнишь о себе, стала подарком Султану Сулейману по своей воле. Я не боялась его — я дерзнула поставить на карту своей жизни открытую душу и ценной наградой мне стала любовь. Когда у других наложниц немел рот в присутствии моего Повелителя, мой смех вторил его смеху и мои губы произносили слова его языка вслед за его губами. Когда другие наложницы стыдливо отводили глаза в сторону, мои глаза смотрели в его глаза. Когда другие наложницы не смели пошевелиться перед ним без его одобрения, мои губы первые срывали с его губ пылкий поцелуй. Когда другие наложницы благоговейным страхом превращались в камень, я разжигала в наших сердцах пламя, способное спалить самого огнедышащего дракона. Я сотворила свою любовь собственными руками, Михримах.       Михримах заворожённо внимала исповеди матери, словно открывая для себя новые горизонты мироздания. Она не могла представить, что таится внутри неё, непокорной, несокрушимой и несгибаемой Хюррем Султан; не могла представить, что некогда любовь её матери и её отца была не животворительным оазисом в пустыне, а самой пустыней. Хюррем не отводила от дочери увлажнённых откровением глаз, тем не менее жёстче сжимая в своих требовательных объятиях плод любви из своего рассказа.       — Забудь о том, что было до этого дня, мой райский цветок. Отныне вся твоя жизнь до сегодняшней ночи — это прошлое, которое никогда к тебе не вернётся, как моё не вернётся ко мне. Отныне вся твоя минувшая жизнь принадлежит потустороннему миру, границы с которым больше для тебя не существует. Она стёрта навеки. Отныне ты — лицо династии перед всем народом Империи и ты не имеешь права на ошибку. Отныне ты, Михримах Султан, законная супруга Рустема-паши, и ты не имеешь права жить любовью, что распространяется дальше твоего мужа. Ты воспротивишься мне, моя девочка, в который раз сказав, что не любишь пашу. То, что я поведала тебе, было не напрасно — когда-то Хюррем не любила своего Сулеймана, а её Сулейман не любил свою Хюррем, а теперь Хюррем и Сулейман не мыслят себя друг без друга. Ты сама заключила себя добровольным согласием в путы этого брака — так преврати же их в узы любви. Рустем-паша без ума от тебя — пользуйся этим, Солнце и Луна моей жизни. Черпай из этого брака всю выгоду, которую только может получить женщина от безоглядно любящего мужчины, и мои слова не о выгодах высокого государственного положения, которое, несомненно, скоро возвысит твоего мужа, но об усладе души и тела. Беги не от своего счастья, Михримах, а навстречу ему — сотвори то, что желаешь ты, из того, что дано тебе.       Новобрачная султанша заслушалась доверительно-наставительными руладами матери. Внутреннее сопротивление не соглашалось угасать, однако Хюррем удалось пробудить в своей слушательнице крупицы дотоле глубоко спавшего рассудка.       — Ты представляешь себя несчастной, потому что на сей раз твои прихоти не исполняются, как было всегда. — верно угадала Хюррем течение чувств дочери. — Ты не одна такая, чьи брачные связи складываются вопреки первозданным сердечным порывам. Разница лишь в том, что ты — госпожа. — интонация Хюррем окрасилась таинственно-заговорщическим оттенком. — Ты можешь господствовать над твоим мужем как султанша династии, но также ты можешь господствовать над ним как женщина. Теперь ты получаешь не только обязанности безукоризненного поведения дочери Султана и супруги высокочтимого паши и, несомненно, будущего великого визиря, но и всю соблазнительную притягательность того, что может происходить между женщиной и мужчиной.       Хюррем мягко обвила талию дочери одной рукой, положив ладонь на подрагивающий под шёлковым небесным одеянием живот, свободной рукой поглаживая нежную шею. Михримах вздрогнула, однако единственная законная любимица Повелителя никого не отпускает из своей хватки, пока сама того не захочет.       — Тебе будут доступны удовольствия и наслаждения, которые настоящая госпожа получает лишь в браке. Ты сможешь изучить свою женственность, Михримах, ты сможешь использовать своего мужа для любви, получать любовь в дар и самой одаривать покорного просителя твоей любви. Это ли не блаженная тропинка к счастью, моя звёздочка?       Хюррем сочла нужным отпустить свою наполовину озадаченную, наполовину задумавшуюся о том, что ведомо лишь её хорошенькой юной головке, обреченицу-дочь, покровительственно давая последние напутствия перед скорым выходом к гостям.       — Я достаточно сказала тебе, моя Михримах. Я надеюсь, что ты распорядишься сказанным так, как подобает умной девушке — так, как подобает моей истинной дочери. И помни: ты можешь господствовать.       Раздался щелчок затворяемых покоев, оставляя сбитую с привычного хода мыслей юную султаншу. Снаружи, прислонившись к дверям, стояла, готовясь удалиться и выравнивая дыхание после вновь пережитого содержимого собственной души, Хюррем Султан, на чьём лице играла самодовольная улыбка — вездесущая улыбка, сопровождающая каждую её победу.

***

      — Дорогу! Михримах Султан Хазрет Лери! — громкий выкрик Сюмбюля-аги едва долетел до сознания Михримах, шествующей к тем, кто пришёл на её похороны. Под ногами хрустело рассыпаемое навстречу её шагам золото, и Михримах казалось, что это ломаются все её надежды на счастье. Однако монолог матери прочно засел в мыслях дочери султана, разбивая сложившуюся картинку беспросветной трагедии на причудливые мозаичные осколки, которые девушка пыталась собрать в уже привычное безрадостное целое. Неужели на свете были времена, когда матушка ещё тоже не любила отца? Это казалось невероятным. Но пусть даже и так, её история никогда не будет таковой, как у Хюррем — Рустем-паша вовсе не похож на Великого Сулеймана: он, выходец с задворок конюшни, просто недостоин любви единственной дочери Султана! Но... Если он смог столь высоко подняться до титула паши и заслужить доверие Султана, действительно ли он так недостоин? Не является ли её надменное предубеждение к нему следствием того, о чём упомянула Хюррем — отказом родителей потворствовать её поэтически-романтическим влечениям? Михримах не могла разобраться, в каком направлении её непреклонность поколебали слова матери, но одно она знала наверняка — той удалось затронуть невидимые струны её души, как искусному музыканту удаётся высечь необыкновенно свежую мелодию, умело коснувшись арфы, отчего Михримах стало труднее выдерживать осаду пробуждённых вкрадчиво-трогательными речами её матери мыслей.       Красная невесомая ткань, скрывающая отпечатки внутренних терзаний новобрачной на невесёлом личике, помогала не лицезреть раздражающий хоровод служанок под тягостное ритуальное песнопение. «Как жаль, что нельзя выхватить свечу у одной из них и сжечь этот саван вместе с собой до того, как придётся гореть в адском пламени грядущей ночи», — пронеслось в голове виновницы торжества.       Вызванное напоминание о том, что вскоре должно произойти, когда исчезнут утомительные сопроводители празднества и придёт пора встретиться с Рустемом-пашой с глазу на глаз, породило приступ смятения. Михримах испытывала заведомое отвращение к вынужденному хальвету с мужем, впрочем после посещения её покоев Хюррем чувство брезгливости слилось с ощущением... Любопытства. Загадочно-будоражащее упоминание особых отношений между мужчиной и женщиной, состоящих в браке, породило в юной головке желание знать, отчего о них говорят, строя многозначительные гримасы и понижая голос до щекочущего шёпота. Всё, что было знакомо ей до нынешнего вечера — это целомудренные свидания украдкой до разоблачения с Ташлыджалы и непорочная детская влюблённость в Бали-бея. Что же до ожидающего её в скором времени неизведанного... Она мужественно это переживёт, ведь она — госпожа. И сегодня ночью госпожой будет именно она. А пока пусть траурная церемония превратится в оду её уходящей невинности, и она станет танцевать на обломках своей умирающей былой любви.       Михримах плавно поднялась, позволяя музыке унять стенания этой умирающей любви внутри неё. И пусть она кружится в танце вместе с незнатными хатун — ей всё равно, кто станет участником её прощания с несостоявшимся счастьем.       «Беги навстречу своему счастью...»       «Сотвори то, что желаешь ты, из того, что дано тебе...»       Из-под завесы свадебной вуали султанская дочь поймала взгляд матери, чьи слова вновь дали о себе знать. Хюррем довольно наблюдала за гармоничными движениями дочери, и Аллах ведает, было ли вызвано это удовлетворение показным смирением Михримах или разумением того, что семена её скромного труда дают робкие, но плодотворные всходы.       Однако не все в празднично убранном зале восторженно встретили порыв юной султанши.       — Какая вопиющая несдержанность. — покачала головой Шах Султан. — Ни одна из нас не позволяла себе подобного поведения при других членах династии!       — Будет Вам, госпожа. — снисходительно отозвалась Хатидже. — Разрешите девочке повеселиться напоследок. Неизвестно, когда теперь захочется ей танцевать...       — Её мать не обучила её никаким манерам. — фыркнула в ответ вторая сестра падишаха. — Меня вовсе не впечатлит, если их отсутствие придаст ей наглости просить у Повелителя развода спустя первую ночь. Впрочем, я также не сомневаюсь, что спустя эту ту же ночь и сам паша поддержит эту идею.       Едва успела Шах Султан окончить свою нелестную фразу, как перед ней нарисовалась причинница спора собственной персоной. Небрежно откинутая вуаль обнажала порозовевшие от обиды щёки юной султанши, а изящная диадема сбилась на растрепавшихся волосах как след рассерженной резкости и уязвлённой гордости их обладательницы.       — Госпожа, простите, но не менее поразительно то, что Ваш супруг всё ещё не поддерживает подобную идею. — вежливо поклонилась Михримах.       В зале повисло неловкое молчание. Танцовщицы замерли, смущённо переглядываясь. Сюмбюль-ага излишне громко запричитал: «О Аллах, убереги нас от скандала!» Шах Султан пыталась поверить своим ушам в постижении обрушившейся на неё дерзости. Хюррем понимала, что ей требуется немедленно спасать положение, однако едва сдерживалась от смешка, наблюдая за ошеломлённой столь изысканным нахальством державшейся вместе троицей. Первой тишину нарушила та, что позволила себе дерзость.       — И я прошу Вас, госпожа, и всех, кто пришёл проводить меня в новую жизнь, быть свидетелями моего заявления, — обратилась Михримах ко всем, кто внимал ей в эту самую минуту, а таковых собрался целый зал. — Никогда никому из вас не доведётся услышать от Рустема-паши ни единого дурного слова обо мне.       — Дай бог, Михримах, чтобы Ваша жизнь и вправду сложилась благополучно. — примирительно молвила Махидевран, не желая рискованной схватки женщин династии перед приходом Повелителя.       — Дорогу! Султан Сулейман Хазрет Лери! — возопил успевший закончить свои причитания Сюмбюль-ага.       Вошедший Сулейман, казалось, не замечал никого и ничего, кроме своей главной драгоценности, покорно преклонившейся перед отцом.       — Твои слова да услышит Всевышний, моё сокровище. — добродушно провозгласил Повелитель, до которого на благо всех присутствующих донеслись лишь последние слова дочери. — Взор мой услаждается, сердце моё ликует, зрея прекрасный облик твой, о дитя лунного света. Будет твой союз сладок, словно райские кущи, и вечен, словно само первозданье...       Михримах слушала лирические благословенья падишаха, чей мудрый проникновенный взгляд придавал ей уверенности. Она, Михримах, дочь Властелина Мира Султана Сулеймана, рождённая в году одна тысяча пятьсот двадцать втором, получающая всё, что пожелает, и чьи приказы беспрекословно исполняются, отныне не принесёт в этот мир печали, как принесла при своём рождении своей матери Хюррем Султан. Отныне она, Михримах Султан, вынуждена сама исполнять властный долг, тяготеющий над ней, ради будущего шехзаде. Но она, Михримах, самая влиятельная дочь Султана за всю историю, превратит камень своей очерствелой души в истекающий медовым нектаром цветок. Она, Михримах Султан, станет Творцом и Госпожой своей судьбы.

***

      Под сенью своего нового дворца, знаменующего начало её семейной жизни с Рустемом-пашой, пребывала теперь юная замужняя султанша, позволяя служанкам хлопотать над тем её нарядом, что уже был не для посторонних глаз. Всколыхнувшаяся было бравада решимости существенно ослабла и теперь Михримах вновь обуревали сильные страхи. Тем не менее её сознание не могло освободиться от слов матери о том, что та не боялась Повелителя в свою первую ночь. Но если Хюррем не боялась самого Властелина Мира, то подобает ли ей, дочери этого Властелина, сдаваться перед бывшим хозяином султанской конюшни? Гордость юной султанши была уязвлена допущением того, что она слабее и трусливее Хюррем Султан. Михримах не желала уступать. Она — тоже госпожа, и сегодняшнее испытание выдержит достойно.       Очередная, на сей раз белоснежная, вуаль сокрыла лунный лик дочери падишаха, оставляя ту во мраке наедине со своими терзаниями. Михримах слышала, как покидают её служанки и как их место занимает тот, кому этой знаменательной ночью предстоит избавить её от девственной чистоты не только этой вуали, но и самой нетронутой невинности.       Сквозь полупрозрачную пелену Михримах различала высокую фигуру паши, остановившегося напротив неё. Издали она не могла различить его лица, отчего пытающееся совладать с самим собой девичье сердце охватили панические тиски. Почему он медлит? В каком расположении духа прибыл он в покои? Неужели и он... Испытывает волнение?       И догадки Михримах не были лишены истины. Хладнокровно исполняя злокозненные замыслы Хюррем Султан, Рустем-паша не испытывал и малейшего проявления той предательской дрожи, что овладела им при поднятии невесомой ткани с лица своей прежде ночной грёзы, а ныне — ночной яви, ставшей его законной супругой.       Михримах несмело подняла взгляд на того, чьи руки вернули её глазам свет. Рустем-паша участливо вглядывался в испуганные глаза напротив, надеясь увидеть в них отзывчивость и крохи тепла — и увы, был обманут в своих химеричных ожиданиях.       Михримах почувствовала, что наскоро взлелеянная храбрость начинает изменять ей, однако она, по-прежнему упрямо не желая проиграть своей матери, которая так или иначе вероломно разбила её прежние любовные чаяния, призвала всё своё самообладание. Она, Михримах Султан, дала самой себе негласную клятву быть госпожой этой ночью. Пересилив себя, новобрачная стоически выдержала неотрывный взгляд паши, когда услышала его запальчиво-возбуждённый голос.       — Госпожа... Много лет я ждал этого мгновения, этого счастья. Вы даже не знаете, как сильно я мечтал, что однажды Вы станете моей. Я благодарен Создателю за то, что он исполнил мечту. Помните, что как-то мне сказали?       В памяти Михримах всплыл её язвительно-надменный отказ первому притязанию паши на её руку. Верно, пути Создателя неисповедимы...       — ... Но я верил, что моя мечта сбудется, не сомневался в этом. Вы тогда ещё не знали о моих чувствах, однако сегодня узнаете.       Михримах ощутила острый приступ подступающей дурноты. Вот оно, гибельное мгновение утраты её невинности, обрушившееся на неё так скоро и так... Стремительно. Однако, вопреки предвидению юной султанши, происходящее следом оказалось за пределами её самых ужасающих предположений.       Рустем-паша вынул из складок своего одеяния прозрачный пузырёк.       — Это яд, госпожа. Очень сильный. Достаточно выпить несколько капель, и сердце разорвётся, изо рта хлынет кровь, и ничто уже не поможет.       Паша рабски пал ниц перед растерянной Михримах, едва нашедшей в себе силы выдержать молящий об ответном чувстве горящий взор.       — Я отдаю Вам свою жизнь, госпожа моя. Мне не важны ни власть, ни земли, ни должности, ни деньги. Только скажите — и я покончу с собой.       Маленький смертельный сосуд неспешно двинулся к губам паши. Потрясённая Михримах поняла, что сейчас в её руках в самом деле сосредоточено настоящее влияние: допустить или воспрепятствовать жизни её подданного — подданного её чарам отныне и навсегда. И юная властительница сделала свой выбор прежде, чем успела его помыслить.       Супружеские покои огласились звонкой россыпью стеклянных осколков. Одним движением Михримах выбила из рук Рустема злополучную отраву, за что последний немедля отблагодарил свою госпожу, приникнув спасёнными губами к украшенным хной ладоням.       — С Вашей стороны, паша, было бы низостью оставить меня вдовой сразу после свадьбы.       Рустем признательно взглянул на свою луну, не поднимаясь с колен.       — Если бы Вы позволили Вашему верному рабу умереть ради Вас, госпожа, Вы бы доставили мне не меньшую радость, чем согласившись стать моей.       Михримах сострадательно глядела на раболепного слугу её неумышленного обаяния, стараясь придумать, как же ей следует с ним поступить.       — Сегодня на моём празднике я во всеуслышание объявила, что мой муж никогда не будет иметь оснований роптать на меня, паша. Мне бы вовсе не хотелось, чтобы Ваше самоубийство доказало обратное, подорвав мою репутацию.       Рустем поднялся, восхищённо поглощая подобострастным взглядом свою сбывшуюся мечту.       — Вы так сказали, моя султанша? — сильные ладони жадно сжали щёки Михримах, будто паша страшился, что та бесследно испарится, уплывая от него за флёром его любовной лихорадки. — Знайте же, что я всегда буду счастливейшим из смертных, пока только Вы есть у меня, какая бы Вы ни была со мной. Невольнику Вашего великолепия достаточно лишь того, что он имеет небывалую честь держать Вас в своих объятиях, касаться Вашей руки и лежать у Ваших ног...       Михримах внимательно слушала россыпь влюблённых слов паши, угадывая в его красочно выражаемых чувствах неподдельную искренность, и это едва увязывалось с его устоявшимся образом. Она впервые позволила себе отметить, что Рустем, несмотря на почти двукратное превосходство её прожитыми годами, весьма привлекателен. Это была грубая мужественная красота решительного человека, твёрдо знающего, чего он хочет добиться, и готового напропалую идти к своим целям, готового разобрать по камням горы ради той, что завладеет его сердцем.       К дочери падишаха постепенно возвращалась утраченная было решимость повернуть неизбежную для неё ночь так, как угодно ей. Маленькая рука протянулась к крепкой груди паши, ложась прямиком на сердце — то, что билось сейчас ради неё одной. Страх перед его глазами улетучивался.       — Как Вам удалось полюбить меня, паша? — сорвался с губ султанши давно мучивший её вопрос. — До того, как Вы стали добиваться моей руки у моей матери, у Вас ведь не было возможности понять, что Вы можете желать этого. Более того, Вы были обручены с женщиной, которая подходит Вам по положению. Я хочу знать и хочу знать правду.       Рустем бережно перехватил руку той, которой было дозволено вырвать и безбожно растоптать гулко стучащее под нею сердце, доставив тем самым сладостную пытку рабу её любви.       — Я наблюдал за Вами с тех самых пор, когда наш достопочтенный Повелитель ещё не подозревал, насколько я предан ему, моя госпожа. Мне нет нужды лишний раз напоминать Вам, чем я тогда занимался и кем я был, но даже то унизительное для Вас моё положение дозволяло мне выбирать для Вас самых лучших лошадей, когда я не мог испытать блаженства подарить Вам свою любовь. Когда я подготавливал для Ваших верховых прогулок коней, я вкладывал в них всю свою заботу, так как не смел представить того, что настанет тот сказочный день, когда я смогу одаривать заботой лично Вас, моя госпожа. Однажды небеса сочли меня достойным держать Вас на своих руках, когда Вы только начинали превращаться в пленительную красавицу. Тогда я спас Вас от змеи и Вы защитили меня перед Повелителем, помните? Когда же небеса разрешили мне нести в тот краткий миг Вас на своих руках, я понял, моя госпожа, что хочу носить Вас на руках всю жизнь, когда Вы начнёте превращаться в чудесную женщину-богиню. Тогда во мне зародилась моя мечта, которой Вы теперь осуществились. И тогда, моя бесценная султанша, я дал себе зарок, что Ваш раб Рустем завоюет положение, достойное Вашей несравненной руки. Брак, о котором вы упомянули, кощунственно называть так по сравнению с тем, чем я осчастливлен теперь. Это было деловое соглашение, госпожа, ради того чтобы я не был вынужден разлучиться с Вами навсегда. Я каждый день молил Создателя, чтобы он хранил Вас для меня до тех пор, пока Ваш раб Рустем не поднимется столь высоко, чтобы приблизиться к своей мечте.       Михримах было довольно того, что она услышала, дабы убедиться в неподкупной неподдельности его страстного покаяния. Пусть сейчас её душа не способна ответить на эту страсть — этой ночью он будет вознаграждён за свою любовь. Она вспомнила о том, что сказала ей накануне мать — если ты желаешь сама получить награду, будь смелой.       — Я бы предпочла, паша, чтобы Вы заставили меня поверить в свои чувства не ядом, а так, как подобает законному мужу.       — Госпожа... Я прошу Всевышнего, чтобы услышанное мной не оказалось лишь обольстительным сном. — выдохнул поражённый Рустем, привлекая к себе ту, что сама по себе была для него сном-негой.       — Даже во снах желание дочери султана — это закон. — окончательно расставаясь с прошлой жизнью, по крайней мере на эту ночь, впервые за долгие дни улыбнулась Михримах.       Заключённая в объятия паши, Михримах ощущала на затылке раскалённое дыхание. Белоснежное брачное одеяние укрыло пол супружеских покоев рядом со сброшенной вуалью. Новобрачная непроизвольно скрестила руки на оголённой груди, дрожа от холода, волнения и... Предвкушения? Юная султанша не знала, что чувствует, но знала, что она хочет почувствовать.       — Госпожа моя, позвольте мне подтвердить свою любовь. — прерывисто попросил Рустем, мягко преодолевая созданное невольной скованностью препятствие и приближаясь к сокровенному девственному подарку судьбы.       Михримах благосклонно приняла помощь, однако раздвигая связанные непрошеным трепетом плечи и локти лишь затем, чтобы ухватиться за одеяние того, кто оказался вовсе не столь омерзительным для неё и кому её содрогающееся от непонятных ощущений ещё не тронутое тело героически приготовилось отвечать. Зябнущим хрупким пальцам никак не удавалось совладать с пуговицами на брачном одеянии, и вновь на помощь Михримах пришли более сильные руки.       — Положитесь на меня, моя прекрасная весна. — горячий шёпот на ухо и такая незаменимая умелая поддержка. — Помните, однажды, когда Вы не пожелали совершить верховую прогулку, я сказал Вам, что готов помочь Вам победить каждый Ваш страх? Вы тогда отказали мне. Не откажите же мне в этом теперь, госпожа. Положитесь на меня. Доверьтесь тому, кто отдаст свою жизнь, лишь бы Вам было хорошо.       И Михримах положилась. Повелительница подчинилась своему рабу. Девичья спина коснулась нежных простыней брачного ложа, однако последним невозможно было соперничать с нежностью ласк того, кто на время заменил в эту ночь своей юной госпоже одеяло.       Михримах боялась боли — от нелюбви и невинности — и не ошиблась. Судорожно вцепляясь в широкую спину Рустема, ставшая полноценной женщиной юная султанша напряжённо дышала, несмотря на увещевательные уговоры и выверенные движения своего супруга. Боль проникала во все недра терзаемого свинцовой страстью хотя уже женского, но всё ещё по-прежнему девичьего тела. Когда покров полноправно вступившей в свои права ночи оказался тяжелее той тягучей любовной горячки, что обдавала жаром тех, кому был предназначен брачный хальвет, Михримах упокоилась тревожным сном на груди мужа.

***

      Короткое усталое забытье стремительно оборвалось. Михримах проснулась совсем скоро — до зари явно было отнюдь не близко. Обнаружив, что хотя теперь она укрыта настоящим одеялом, её изменившееся тело по-прежнему наго. Михримах бесшумно соскользнула с супружеской постели, ощупью отыскивая свой покинутый брачный наряд и накидывая на продрогшие плечи. Телесная боль отступила, и на её место пришла опустошённость. Михримах почувствовала себя... Обманутой, получив вовсе не то, на что она рассчитывала, скрепя сердце смирившись с состоявшимся браком. Разве так должны выглядеть эти особые отношения между мужчиной и женщиной? Разве сущность той самой женственности, о выгоде от которой говорила её мать — это сотрясаться от боли всякий раз, оставаясь наедине с мужем в брачных покоях? Михримах не была согласна довольствоваться такой участью. Быть может, если бы её брак соединил её с тем, кого хотела выбрать для себя она сама, всё было бы иначе...? Но теперь об этом поздно думать.       «Сотвори то, что желаешь ты...»       Михримах желала быть госпожой. Так, как поклялась себе. Желала получить то, что заслуживала, что окупит цену её слёз и страданий.       «Из того, что дано тебе...»       Рустем-паша резко дёрнулся, быстро пробуждаясь ото сна и вскакивая на брачном ложе — так, что испуганная Михримах едва не упала с другого конца постели в наказание за своё неосторожное прикосновение.       — Кто здесь? — зорко оглядываясь, повысил голос паша.       — Рустем... — тихо отозвалась отпрянувшая султанша.       — Простите мои повадки, госпожа. Боюсь, Вам придётся к ним привыкнуть. Что с Вами? Вам нездоровится?       Михримах аккуратно перебралась ближе к супругу. Ей было нечего ему сказать и её желание не нуждалось в сопровождении слов. Их губы соединились — на сей раз по воле госпожи-жены, полновластно разместившейся на коленях паши.       — Михримах... — безнадёжная попытка завоёванного мужа тотчас же оказалась пресечена на корню.       Удобно обосновавшись едва ниже живота паши, юная султанша склонилась к его груди — сердце вновь, и она была в этом уверена, выстукивало её имя.       — Отдай то, что осталось от этой ночи, мне, а с утра я обещаю стараться полюбить тебя.       Больше ей не было больно.       Михримах может господствовать. Ты снова победила, Хюррем Султан.