***
Работа кончилась. Камера не снимает и потухла. Бесцветная серость, густая и пыльная, сгрудилась в углу и начала там расти. Очень сложно, почти невозможно, разгадать ее температуру — она едва уловима, бледна, и беспрестанно пульсирует. Чтобы почувствовать, мало только боязненно коснуться пальцем, нужно шагнуть туда, проникнуться, заполнить легкие, чтобы стало понятно — тепло или холодно. Юлик этого не хочет, он от этого старается увернуться. Да и в сущности, это не важно. Каким бы там ни был оттенок, чужая апатия неизменна, и вызывает едва ли изменимые эмоции. Ледяная жалость, которую Онешко сейчас испытывает (да, видимо все-таки холодно) довольно похожа на жалость знойную, липкую, жаркую, которую он испытывает к Никите гораздо реже, но достаточно периодично чтобы сказать — эта жалость чертовски неразличима, и одинаково больно ощущается сердцем. Так же больно, как и факт, что пятнистая кошка, тоже серая, но совсем по-другому, нежели нездоровый сгусток воздуха вокруг молчащего Гридина, больше не трется в ногах. Она пугается подходить и натыкаться на равнодушие, на апатичные движения руки хозяина на загривке, лишенные толики ласки. Юлик готов спорить с пеной у рта — она тоже понимает, все понимает. Чувствует своим кошачьим обонянием запах небуквального горения, последовательного плавления; запах, из которого можно сделать вывод, что что-то мягкое, что-то беззащитное в своей сути, только что обуглилось, съежилось и отмерло. Это выгорает Никита — выгорает тяжело, неотвратимо. Медленно. Как-то мазохистически, упрямо, совсем без желания спасаться. Сидит и терпит, как отвратительное чувство сидит у него на плечах и клубится так, что даже Юлику заметно. Ведет себя при этом добросовестно спокойно. Не истерит, не ругается, не пытается вывалить пепел наружу. И есть в этом спокойствии какой-то настолько бесчеловечный, жуткий надрыв, что Онешко изнемогает от стыда. Юлику стыдно потому, в первую очередь, что он не может заставить себя даже по-настоящему вспомнить переломного момента. Скользкого, и предательски, до болезненного просвета тонкого момента, который пробежал трещиной, где-то протиснувшись между их с Никитой тогда еще живыми и осмысленными взглядами. Момента, когда все началось, и с оглушительно тихим скрипом, который так свойственен безысходности, завертелось куда-то вниз. Пустило по накатанной то немногое, за что хотелось крепко держаться. Эти самые взгляды, кстати, тоже пустило. Пустило так безжалостно, так чудовищно просто, а Он не может даже вспомнить когда! Только все пытается предполагать, применить какой-то расчет, сопоставить факторы, вычислить… и терпит поражение, потому что рассчитывать тут невозможно. Так когда же?! — нет, не способен откопать в памяти, не имеет никакой возможности при всем своем отчаянном желании. Юлик поначалу бился об эту неспособность как обо что-то плотное, ужасно твердое. И в итоге, с болью удара, был все же вынужден признаться в том, что из этого битого-твердого вытекает (вытекает, подобно тому, как вытекает розовая и жирная от мозговой массы жижа, из треснувшего неаккуратной дыркой лба). А именно, эта холодная мерзость складывается в осознание: он ничего такого не заметил, вот и нечего теперь вспоминать. Все проморгал. Стыдно, и так паршиво, потому что Юлик-то привык считать себя внимательным, заботливым, тем кто обязан был заметить сейчас же и сразу, даже, наверное, еще раньше чем все бы по-настоящему произошло. Тем, кто должен был почуять, предугадать. Задушить в зародыше, что-нибудь придумать, схватить Никиту за плечи и вытряхнуть из него эту пыльную, мерзкую, никчемную, паразитирующе обескровливающую заразу, которая теперь уже пустила корни крепко, и не отпустит. Должен был спасти это хрупкое, это ускользнувшее сквозь пальцы, это нежное равновесие, от которого Гридин настолько сильно зависел! А на деле, как оказалось… он так банально и, что хуже, так жестоко не заметил вообще ничего. Жил себе и жил, «не поднимая глаз». Совсем-совсем ничегошеньки не заметил… Почему? — этот вопрос беснуется в голове, бумерангом летая из одного виска в другой, трется об полушария, и никак не желает покидать черепушку — Как можно было? Ведь он же действительно, действительно всегда был внимательным… Возможно, как Юлик предполагает — во всем этом: и в тяжелых вздохах, крадучи застревающих и остающихся в чужой груди; и в почти уже заметной бледности пока еще таких ярких губ; и в том, как беспокойно выглядят, даже если неподвижны, длинные, но сжатые пальцы… — во всем виновна совсем не его способность подмечать вещи. Вполне возможно, это Он сам, Юлий Онешко — на отвратительном, животном уровне не захотел ничего видеть, и не смог сопротивляться своему нежеланию. Эгоистично отмахнулся, обособился, зажмурившись и заткнув уши — так, чтобы никакого тревожного звона. А ведь этот звон наверняка стоял повсюду в тот самый момент… А теперь уже нет никаких тревожных звоночков. И ни заметить, ни изменить ничего нельзя, и все что Юлику можно — это наблюдать и морщиться от того, как очеловечившаяся досада подпрыгивает с пола и кусает за локти.***
Пока они возвращаются из офиса, вызывают и ждут такси, Никита подает признаки жизни — шутит, кашляет приступами смеха длительностью в несколько секунд, бегает глазами. Задевает Юлика плечом. Онешко это с жадностью пытается задержать ладонями, схватить, оставить на месте — он пытается поддерживать на вису этот шаткий моральный настрой, покрытый сползающей чувствительной эмалью из энтузиазма. Энтузиазма, который Кузьма выдумал — только на время дороги, и которому не сужденно долго прожить. А Юлик, прекрасно это понимая, все равно пытается сдержать в пальцах воду и дергается над каждой упавшей каплей… Конечно, этот осколок живости гибнет, едва закрывается дверь в квартиру. Ключ поворачивает Юлик, и ему это тяжело дается — треск замка невыносим в своей метафоричности. А тем временем, плотная, противно бархатистая апатия опять и снова — вытекла у Никиты из промежутков меж ребер, стекла на пол, и принялась испаряться, кутая его немилосердно медленно в прочный и липкий кокон из самой себя. От пальцев ног неотвратимо ползя к глазам, она красовалась — смотри, Юлик, смотри, ты ничем тут не поможешь! Подобравшись к нижним векам, бесцветная мерзость слегка остановилась, словно бы не решаясь скользнуть к Гридину в зрачок. В это время они с Юликом пересеклись взглядами. И тут же… Онешко видит невыносимо ясно, как все происходит — он от этого дергается. Ему хочется заплакать, но у него нет никаких формальных причин, и проглоченный плач отправляется гнить в желудок. В конце-то концов, он же обязан быть сильным, обязан являть собой пример, противоположность безжиненности и отчаянию, быть антиподом запаху горения! А он, того и гляди… сам сейчас опустит руки под гнетом из грусти и упадет в эту серую пропасть, полную копошения, где на дне обитает апатичность, раскинув руки, всегда готовая сжать его в мертвую хватку. Кошка, пробегающая по коридору — шарахается. С невыразимым разочарованием мяукает и вместо того, чтобы ластиться (ведь за этим же она их встретила?) — уходит. Кузьма мигает. Он бы раньше расстроился, а сейчас только голову опустил, и то ли шепнул себе под нос что-то печально, то ли просто шероховато выдохнул. Юлик идет на кухню, Никита за ним. У Гридина сегодня нет аппетита, и так бывает все чаще, что немудрено. Немудрено, когда холодильник так сильно напоминает причину насильного творческого паралича. В воздухе мелькает мысль — они никогда не заедут в Венецию. Хоть там и, наверно, красиво — никогда не заедут. Онешко слегка отвлекается, все-таки он еще способен радоваться ударам трансжиров по вкусовым рецепторам. У них, вроде, клеилась какая-то дохленькая беседа… теперь прекратилась, потому что вилка во рту мешает. Оторвав взгляд от тарелки, полупустой и полугрязной, Юлик осторожно смотрит, как Никита выдыхает белесый пар, прикладываясь раз за разом, ритмично, и без особого желания, к вейпу. Апатия негодует, бурлит — сигареты ей нравились больше. Гридину тоже надоедает — он отворачивается и откладывает испаритель на стол. Юлик делает вид, что вернулся к еде. Онешко думает, с тенью неясного страха, о выражении чужих влажных губ, которые сейчас высыхают. Они не уходят у него из глаз, отпечатавшись на сетчатке — такие иллюзорно расслабленные, а на деле, если смотреть внимательно, можно заметить как их трогает страдальчески неподконтрольная судорога, и как ямочка на нижней из них становится видна. Никита выглядит скорее упавшим, чем севшим на стул — есть в его позе что-то такое, опрокинувшееся, от чего хочется протянуть руку и помочь немедленно встать. Ему едва ли удобно — спинка жестко упирается в размякший (если не размокший) позвоночник, кухонный стол слишком теснит к стене, руки девать почти некуда. Гридин еле-еле моргает, тяжело и редко смыкая веки — так, что на глазных белках образовывается неприятный коркообразный налет из мыслей. Коптящий, тяжелый — и тоже пасет углем. Карие глаза, спрятавшиеся под брови, слегка слезятся из-за него — Юлик видит болезненный перломутровый блеск между нижних ресниц. В недослезе можно заметить серые разводы — это растворенное разочарование — Онешко вполне может рассмотреть его поконкретнее, но не хочет. Зачем ему знать, от какого неизбежного формата у Никиты мнимой тошноты больше? Прерывистый тихий вздох бьет в барабанные перепонки. Кузьма и дышит тоже — неправильно, нездорово, так, что Юлику больно за него становится. Он подолгу забывает про воздух, а потом, очнувшись — глотает сразу много, пытаясь по максимуму восполнить смертельную нехватку кислорода. Наверное, его нельзя в этом винить — все-таки, эта противная несуществующая пыль апатии существенно отравляет работу дыхательной системе… и тем не менее, слушать страшно. Юлику хочется выкинуть что-то отчаяное. Что-то пронзительное, исполненное решимости. Может, от неожиданности, Никита забудет тогда про свое моральное изнашивание? Хоть на пару минут забудет! Он так давно, так давно его не целовал. Все было совестно — как же, человек едва жив, у человека, похоже, депрессия, какие тут поцелуи? А сейчас так хочется, что не сорваться невозможно. И Юлик встает, обходит стол одним движением, мягко цепляет Никиту за подбородок двумя руками. Не обращает внимание, как вступил на территорию, близкую к чужому стонущему сердцу, близкую к болезно обугленной топке. Он пытается вывести Кузьму на хоть сколько-нибудь существенный отклик — мажет губами со всей возможной искренностью, с нежностью, с пылом и тихой злостью (и как у него это вышло — объединить необъединяемое?), пальцами задевает прическу и портит ее, не замечая. Никита — не реагирует. Вернее, реагирует конечно, очень запоздало — начинает отвечать и шевелить губами, когда Юлик уже отстраняется. Поцелуй смазался, не получился. Это было бы неловко, если бы не было так больно — тянуще, где-то в одной точке, будто в сердце вонзили иголку. Онешко бы сейчас с удовольствием ощетинился, и всхлипнул высоким голосом, похожим на мяуканье, но у него нет шерсти, в отличии от их кошки… Несколько секунд Гридин смотрит на Юлика со смесью настоящего удивления и обиды. Потом в глаза начинает обратно затекать вселенская усталость — все остальное судорожно захлебывается, и сейчас утонет. Юлик это видит сначала четко, а потом натекшие слезы искривляют картинку. Искривляют сильно, очень — апатии в чужих глазах больше не заметно, как и всего, впрочем, лица. С тихим скрипом, протяжно и беззащитно простонав, у него внутри, определенно и навсегда, что-то погибло и оборвалось.