Часть 1
9 февраля 2019 г. в 05:40
Андрей — с большой буквы, с красной строки, — в его дом тащит все, что, как он думает, плохо лежит и нуждается в особом обращении: едва пишущие фломастеры из детского уголка Спортмастера, которые вот-вот хотели выкинуть сотрудницы, ему нужны для создания очередного творения с перерывами на покурить и подышать, книгу про уход за кактусами добывает на полке с соседскими дарами в парадной, говорит, будет учиться так за Ромой ухаживать, а после, с разницей в несколько дней и без уточнения источников, притаскивает в довесок советские металлические значки для стиля, одно полушарие глобуса (где второе проебалось — сам не знает, но обещает использовать имеющуюся половину как пепельницу), потрепанный кожаный ремешок для вечно теряющихся ключей. Андрей — курсивом, подчеркнуто, — несет к нему домой проигрыватель, который выторговал у неизвестного мужика на Авито за полцены, ставит в спальне, заботливо смахивает с него пыль в лучшем случае раз в неделю и никогда не включает на нем музыку. Андрей — запомнили, закрепили, — с нарочитой невозмутимостью, как подобает шлявшемуся где-то всю ночь молодому человеку, на утро притаскивает с собой розовое, мать его, платье.
Рома снимает наушники, чтоб удобней было на стуле откинуться и выглянуть в коридор, а там это размазанное в пространстве тело с улыбкой такой из-под кепки, что и не скажешь ничего, с ногами заплетающимися и этим непонятным розовым куском чего-то: велюр-гипюр, сатин-габардин, шифон-грогрон, хуй поймешь, короче, ткань и ткань, но в таком количестве, что в коридоре оказывается процентов 70 ткани, и только 30 — Андрея. Рома молча ждет, пока главное недоразумение этой квартиры разуется, с третьей попытки найдет выключатель, со второй — дверь в ванную, там умоется-обольется и притащится к нему, довольный и сытый, ни в чем не раскаивающийся перед богом своим.
— Ты не спал, — он, судя по голосу, даже протрезветь успел, но координация то и дело заставляет сомневаться, когда он на колени перед стулом падает, к лицу Ромы руки тянет, обхватывает, пальцы большие под глаза помещает и чуть тянет вниз, лопнувшие капилляры обнажая. — Ромка, не спал?
— Треки твои кто сводить будет? — Рома вспоминает себя, колючего, щерящегося, полгода назад, когда вот этого всего не было, когда он не позволял себя трогать, не давал к себе лезть ни в квартиру, ни в жизнь, запросто находил, чем заняться ночью в свое удовольствие, и сравнивает нехотя с нынешним собой, вроде бы, не скатившимся и не отбитым совсем, но даже думать не смеющем о том, чтоб ребенка бестолкового оттолкнуть. Как подменили. — Ты, кажется, за этим вообще приезжал, типа вместе поработать и все такое, а не шароебиться где попало, пока я тут догадки должен строить, че ты вообще от трека хотел. Скажешь, не так, Андрей?
— Харэ меня Андреем звать, — ребенок внутренний и внешний хмурится и дует губы, убирает руки с лица Ромы, но не убирается полностью; оставляет их на чужих коленях. — Кура.
— От того, что я чаще буду тебя так называть, в тебе не прибавится трушности исполнителя. А теперь убери руки, будь добр, и я закончу этот трек еще до полуночи, — голос пестрит серьезностью, пока в голове ликует издевка: Андрей этого не замечает вовсе, ему кажется, что его только что отчитали, прямо как в детстве, незаслуженно, необоснованно. Ни за что ни про что.
Его даже не спрашивали, а он все равно выдает, с кем зависал ночью, что пил, чем догонялся, кому пришла идея достать старое платье, как он в это платье долго влезал, как угорал потом, отказывался снимать, записывали видео — «не порнуха, Ром, я те отвечаю» — и по десять раз пересматривали его. Сидит в ногах роминых, довольный, раскиселенный, свойский, как будто его самого в эту квартиру так затащили по дурости-молодости и оставили валяться до лучших времен, пока не стал неотъемлемым элементом. Сидит и платье это дурацкое руками перебирает.
Ему приходится отодвинуться и упереться спиной в каркас кровати, когда Рома бросает ему «я курить» и сваливает на балкон, проводит там добрых пять минут, и Андрей замечает, что вместо пепельницы стоит та половинка глобуса, ликует мысленно, ставит галочку в столбике со своими достижениями и берет на заметку, что надо бы доебаться, поставить это на вид Роме, твердившему «да нахуя нам этот хлам, уймись уже». Весь хлам нужен, хочет сказать. Доказать опытным путем.
Стоит Роме зайти в комнату, как появляется желание вернуться на балкон и закрыться там, пока эта бестолочь не уйдет или не поменяет свои привычки, потому что от выходок этих хоть на стенку лезь, бьют под дых, сколько бы ни готовился. Андрей прикладывает к себе платье, перекладывая вместе с тем всю ответственность за происходящее на Рому, преклоняя перед ним голову.
— Нарисуешь меня, как одну из своих француженок? — только он может говорить так томно и весело одновременно, заигрывает без усилий, берет харизмой. Безвозвратно себе присваивает.
— Бля, Андрей, — как описание всех их отношений. — Давай без хуйни.
— А че так? — ржет в полголоса, разглаживая на ткани складки, протягивает одну руку вверх, молча просит помочь встать. В тайне, наверное, до сих пор тешит мечту затянуть на дно.
Пока он лениво стягивает с себя все, Рома думает, во что он вообще ввязался. Хотел бы девочку — взял бы девочку, ну, договаривались же, секс без обязательств, поменьше всех этих страстей и навязчивости, чисто для удобства же вместе, зачем усложнять и ебать мозг чем-то кроме «Ром, что там с треком? переделаешь? посмотришь? поможешь?». И вот, приплыли: скомканная в ногах одежда, короткое платье — реально короткое, потому что рассчитано наверняка на стройных миниатюрных лам, а не на такую тушу, — блядский блеск в глазах и добивающее «застегни».
— У тебя спина широкая слишком, не застегивается до конца, — молния то и дело заедает где-то на середине, приходится (заботливо) подставлять палец, чтобы не прищемить кожу.
— Не пизди. Ребята застегнули как-то, — Андрей зачем-то пытается втянуть живот, делает вдох — давится смехом.
— Ну хуево, значит, застегнули. Хотел быть француженкой — вот тебе и корсет, — Рома натягивает ткань и дергает молнию вверх, застегивая практически до конца, и слышит чужой полувздох. Предупреждал ведь.
Еще пару минут он красуется, вертится, пока Рома ищет пути к отступлению: ему хочется просто сесть за пульт, натянуть наушники, закончить сведение, закончить этот сраный альбом и лечь спать, хочется простого человеческого — выспаться, даже не поебаться, не нажраться и не покурить, а просто закрыть глаза и проснуться в пустой квартире, без притащенного шлака, без платья этого, без —
— Ром, — звук утопает в постельном вакууме. И когда они там оказались?
Когда чужая рука внезапно и слишком грубо опускается на член, Рома дергается, чуть не скидывает его, ерзающего и пытающегося найти опору позади себя:
— Ты мне так хуй сломаешь, — и ему даже договорить не дают, затыкая на последнем слове поцелуями-укусами, диким желанием обладать, окружать собой. Главное, что руку с члена убирает.
— Пардоньте, — смеется в плечо так по-детски чисто, кожу прикусывает. — Нихуя не видно из-за этого платья. Впредь обещаю быть осторожней.
— Лучше б снял с себя это.
И он же слушается, корячится и сам старается расстегнуть ебучую молнию, сидит по-деловому, перекинув ноги через ромин торс, проезжается голой задницей по ледяной пряжке ремня и стояку, матерится, хмыкает — хныкает, мать его. Вот останется в этом прикиде до конца дней своих — будет здорово, может, научится думать, но хуй там, это не к нему Роме приходится опять брать все в свои руки — в частности, его самого.
Андрей не сопротивляется вообще никак, лишь глаза от удовольствия закатывает, когда им так распоряжаются: переворачивают, подминают, пригвождают, распятие постельное создавая. Ему бы сейчас все припомнить между вдохами-выдохами, рассказать, что отвлекать нехорошо, параллельно с растягиванием по полочкам расставить все детали их передружившего сожительства, с каждым толчком вдалбливать в эту голову прописные истины, заставлять отмаливать малейший грешок уже на грани и ждать, пока не раскается горько, жалостливо. Платье, так и не снятое до конца, скользит вверх-вниз по плечам, растирает кожу, где на один алеющий засос приходится как минимум два укуса, из-за ткани все ощущается в разы жарче. Ему бы сказать: Андрей, завязывай с этим всем, оставь себя для музыки, делай вещи и развивайся, а не выпускай треки на отъебись. Ему бы напомнить: Андрей, ты и без платья охуенный, и без вытканного наскоро образа, ты слишком светлый, искренний, живой, чтоб тут жить. Сделать бы с ним что-нибудь такое, чтобы имя свое забыл и начал жить нормально.
А Андрей бы и рад. Делай, Рома, дергай за ниточки, тебе дали добро.