♫Takanashi Yasuharu — Afterglow
В порт Западного предела «Странник» вошёл под лучами ослепительного полуденного солнца. У берега кипела неизменная портовая жизнь: на набережной стоял ровный гул голосов матросов, купцов, работорговцев, рыбаков; вокруг пристаней толпились лодки; на мостках царила суета: носильщики таскали мешки, сундуки, бочки, слуги вели животных и гнали рабов. Воздух был пропитан рыбной вонью, сладковатым запахом гниющих досок, едкой пряной ржавчиной и морской солью. Невдалеке от берега стоял на якоре «Громовержец» — огромный имперский корабль, величественной глыбой возвышавшийся в бухте. Снующие вокруг «Громовержца» лодки, везущие на борт товары и порох, казались игрушечными и словно бумажными. Рядом с ним «Странник» превращался в скромное судёнышко, приткнувшееся в порту среди прочих «больших лодок». Но погрузка на «Громовержца» шла полным ходом, а значит, не сегодня-завтра он должен покинуть Западный предел, и торжество золотых парусов Короны безраздельно сменится чёрным цветом морской свободы. Западный предел — торговый порт, неподвластный никому. Здесь можно было купить и продать абсолютно всё: на работорговлю империя закрывала глаза, «божественными травами» на местных рынках торговали, словно фруктами и рыбой, и стоимость любой вещи зависела лишь от сговорчивости торговцев. Западный предел расползался гранитной набережной вдоль всей бухты, взбирался плетением мощёных камнем улиц на гору и венчал её вершину пышным храмом Солнечного бога. Отлитая из золота гигантская статуя бога в сиянии рассвета и агонии заката казалась охваченной пламенем. Но в Пределе никто не поклонялся солнцу. Золото — вот единственный и всесильный бог всех пиратов и торговцев. В Пределе можно было встретить кого угодно: смуглых бродячих артистов из вольных городов; имперских подданных, обыкновенно отдающих предпочтение рынкам, тавернам и борделям; белокурых пиратов с севера, соперничающих с имперцами за первенство в весёлых кварталах; пёстрых от ритуальных татуировок гадальщиков с Островов и ещё много-много тех, кто хотел что-то купить или продать. В Пределе было дозволено всё. «Странник» не был в Пределе больше года. Грязные порты Южных островов, разноцветье вольных городов, холодные северные берега, туманы бескрайних морей — «Странник» скитался долго, трюмы его наполнились добычей, а чёрные паруса желали отдыха. Морской простор был его единственным домом, и всё же он неизменно возвращался в Предел. Ифань не помнил, когда последний раз стоял на твёрдой земле. Кажется, это было больше двух месяцев назад, когда они обменивали остатки золота на пресную воду в одном из имперских портов, куда входить им было запрещено, и «Странник» с убранными парусами ждал их в ближайшей пустой бухте. От границ Империи до Западного предела рукой подать, но на море день словно множился на два, и теперь эта вылазка казалась полузабытым сном. К морской качке под ногами Ифань всегда привыкал быстрее, чем к надёжной земной тверди. Залитые солнцем доски пристани качались размеренно и ровно, как только что оставленная палуба корабля. В порт «Странник» вошёл тяжёлый, гружёный, и им пришлось швартоваться у самых дальних причалов, где корабль не сел бы на мель. Будь они командой попроще и поменьше, им пришлось бы самим таскать товары на склады, но Ифань знал, кого поприветствовать в первую очередь и кому заплатить, чтобы их добро в целости и сохранности переправилось на берег. «Кёнсу наверняка уже отправил к нам людей, — уверенно сказал Чанёль. — Он всегда знает о нашем прибытии ещё до того, как мы войдём в бухту». Чанёль — высокий, статный, с пугающими чёрными татуировками по всему телу и даже на лице — стоял рядом с Ифанем и едва заметно пружинил ногами. К морю он тоже привыкал быстрее, чем к земле. Чанёль не любил выходить в города вроде Западного предела. В одном из таких десять лет назад его купил Ифань. Чанёль был рыжим, тощим мальчишкой, с ног до головы покрытым шрамами от кнута, а бесчисленные клейма торговцев и господ сплетались на его теле в сплошной уродливый узор. Чанёля Ифань купил по дешёвке: тот выглядел скорее как труп, чем как живой человек, и кто угодно, взглянув на него, понял бы, что он нежилец. Ифань не строил иллюзий о чудесном спасении, когда нёс его на борт «Странника». Его вела лишь жалость: он не нашёл Чанёля живым — не знал, не успел — и теперь мог только подарить ему тихую, спокойную смерть. Он так и сказал Чэню: «Сделай так, чтобы он заснул без боли». Чэнь был гадальщиком и целителем. Ещё он умел убирать со своей кожи клейма и шрамы от кнута, и сколько раз он так делал до их встречи, Ифань не знал. Чэня он тоже купил — за огромный, тёмно-зелёный нефрит. Ифань никогда не видел Чэня сердитым: тот всегда улыбался, по-кошачьи вздёргивая уголки губ и прижмуриваясь до мелких морщинок у глаз. Чэню сложно было дать больше двадцати: юность пела в его теле гладкостью белой кожи и тонкими, ещё мягкими чертами лица. Но Ифань боялся его глаз — тусклых, пустых, чёрных. Глаз старика. Ифань не знал, откуда Чэнь пришёл и сколько он уже идёт. Чэнь ничего не рассказывал о себе, а Ифань и не стремился узнать. Но именно благодаря Чэню Ифань поверил, что чудо в этом мире всё-таки возможно. Чанёль — жалкий, хрупкий, изуродованный — умер в каюте Ифаня. Ифань слышал, как оборвалось его неровное дыхание, видел, как застыло юное, почти детское лицо. Чэнь сидел рядом с ним на постели Ифаня и осторожно держал за тонкое, покрытое синяками и ссадинами запястье, и впервые его глаза казались Ифаню живыми, но, может, это был лишь неровный свет свечей. «Завтра сожжём тело», — сказал Ифань. Он не должен был ничего чувствовать, он не был ни в чём виноват, но легче от этого не становилось. Когда воин погибает от ран или старик засыпает вечным сном — это грустно и больно. Но когда ещё совсем ребёнок умирает от чужой ненависти и жадности — это неправильно и страшно. «Я побуду с ним немного», — сказал Чэнь. В полумраке свечей и тихой, пустой тишине они просидели всю ночь. Ифань то засыпал, то выныривал из зябкой тягучей дрёмы, а Чэнь всё сидел рядом с Чанёлем, ничего не говорил и лишь легонько гладил его руку. Когда Ифань проснулся окончательно, золото свечей мешалось с нежно-жёлтым рассветом. Чэня не было. И в сотканной светом тишине Ифань различил слабое, но ровное дыхание Чанёля. «Я не волшебник, — устало улыбался Чэнь, когда Ифань смотрел на него неверяще и восхищённо. — Я просто хотел, чтобы он снова увидел солнце». Солнце любило Чанёля. Может, и была какая-то магия в том, что, стоило Чанёлю захотеть, и солнце непременно побеждало даже самый страшный шторм. Чанёль тоже любил солнце: на солнце его волосы выгорали и становились золотыми, а на лице проступали бледные веснушки, которых Чанёль очень стеснялся. Ещё Чанёль любил море — за бескрайний синий простор и прозрачный неудержимый ветер. Но больше и сильнее любви к солнцу и морю была его робкая, тихая, нежная любовь к Чэню. От Чанёля ни разу не прозвучало слов признания, но только слепой и глухой мог не замечать любовь в его мимолётных взглядах, не слышать её в его голосе. Но Чэнь всё видел и всё слышал. Он тоже хранил молчание, но в его глазах, бесцветных и пустых, загорался огонь жизни, и, наверное, это было второе чудо, которому Ифань стал свидетелем. Всё самое важное должно быть либо в сердце, либо очень далеко, чтобы никто не сумел отобрать это. У Ифаня была тайна: собственное, только его, самое прекрасное в мире чудо. Ради него Ифань предал беззаветную любовь моря. Ифань жил морем, но у его сердца был дом. Кёнсу и впрямь не заставил себя ждать: стоило Ифаню только подумать о том, чтобы самому наведаться в его контору, как на пристани народ засуетился пуще прежнего, и наконец от толпы отделился Кёнсу в окружении своих слуг и помощников. — Добро пожаловать в Предел, — Кёнсу изобразил поклон. — С прибытием тебя и твою команду, Ифань. — Приветствую тебя, Кёнсу, — вежливо склонил голову Ифань. — Хорошо ли идут твои дела? — Как видишь, я всё ещё здесь и встречаю тебя, — сказал Кёнсу и кивнул своим людям — отдал приказ разгружать корабль. — Тебя долго не было. Некоторые уже начали беспокоиться: уж не нашёл ли ты рынки побогаче да подороже. Знаешь же, Господин очень ценит хорошие отношения с тобой. У Господина было имя, которое большинству было неизвестно, а те же, кто его знал, могли произносить его лишь в особых случаях. Ифань был из приближённых: он знал, что Господина зовут Исин. Если когда-то Исин и был человеком, то эти времена давно прошли, потому как ни один человек не может не стариться ни на день вот уже более десяти лет — столько знал его Ифань, и каждую встречу неизменно молодое лицо Исина было острой, белой, бесстрастной маской. Ифань как-то спрашивал об Исине у Чэня: может быть, причиной молодости Исина была та же магия, что сохраняла Чэня юношей. Чэнь рассмеялся и сказал: «Он несчастный, ведь богом быть трудно». Ифань решил, что проще и спокойнее считать этот ответ шуткой. Исин любил золото и ради него был готов на всё. Ни одни драгоценные камни, ни одно оружие не приносило в казну Предела столько золота, сколько приносили опиум и работорговля, и поэтому, прежде всего, Исин ценил тех, кто торговал людьми или «божественной травой». Людьми Ифань не торговал из принципа: почти половина его команды была бывшими рабами. И потому Ифань был интересен Исину исключительно из-за опиума: около половины опиума, привезённого в Предел, принадлежало Ифаню. — Ты ещё даже не ступил на землю, а о твоём возвращении уже гудит весь город, — сказал Кёнсу. — Тебя ждут давно. Ифань не любил намёки, особенно от тех, кого не мог назвать ни врагом, ни другом. Кёнсу был обязательный и исполнительный, и Ифань не боялся доверять ему дела торговли, но остальное… Кёнсу слишком много знал, а его молчание и верность стоили немало. Кёнсу любил золото не меньше, чем Исин. — И всё же, не забывай, что Господин рад твоему возвращению, — продолжил Кёнсу, с благоговейным видом кивнув в такт слову «Господин». Узор слов. Всё это значило лишь то, что первым делом Ифаню следовало посетить дом Господина, дабы выразить ему своё почтение и уверить в «сохранении и продолжении хороших отношений». Правила игры, которые нельзя не соблюдать. Разгрузку корабля Ифань по обыкновению оставил на Чанёля и Чэня — единственных, кто не покидал корабль, когда он стоял в порту. Ифань даже немного завидовал им: вся команда (да и он в том числе), едва получив допуск в город, мчалась в кабаки и бордели, где безвылазно обитала почти всё отведённое на отдых время, а этим двоим какой прок от борделей, если море их и не разлучало? Дом Господина находился неподалёку от храма Солнечного бога, и на фоне его золотой роскоши казался совсем простым, если не сказать бедным. Господин, хоть и любил золото нежно и преданно, предпочитал хранить его в запасах, нежели пускать на бессмыслицу вроде отделок и украшений. Внутреннее убранство дома тоже было более чем скромным: просторные, почти пустые комнаты, никаких ковров на деревянных полах, никаких картин на выбеленных стенах, ни одной вазы, статуэтки или прочей безделушки, которые призваны были показывать достаток хозяина дома. Господин неизменно носил чёрное или серое, а одежды его были сшиты из тканей самых простых и дешёвых. Незнающий гость принял бы Господина за человека небогатого и живущего по средствам, но Ифань давно перестал верить в напускной аскетизм: в Пределе Господину принадлежало абсолютно всё. Господин встретил Ифаня приветствием и короткой улыбкой, тронувшей лишь губы. Он сидел на тощей циновке прямо на полу и молча слушал рассказ Ифаня о путешествии, изредка кивал его словам и смотрел перед собой пустым бездумным взглядом. «Я рад, что мы по-прежнему понимаем друг друга», — сказал он, когда Ифань упомянул, что в этот раз привёз больше «божественных трав», чем обычно. «Я благодарен Вам за оказанное доверие, — склонил голову Ифань. — Надеюсь и впредь на Вашу благосклонность». Господин на секунду прикрыл глаза — жест, призванный обозначить согласие — и поднялся, давая Ифаню понять, что все необходимые формальности соблюдены и разговор окончен. «Вас не было очень долго. Желаю вам хорошо отдохнуть», — сказал он Ифаню на прощание. Когда Ифань покончил со всеми делами и был предоставлен самому себе, закат уже догорал на горизонте последними алыми всполохами, а искристые синие сумерки затопляли улицы Предела. Торговцы спешили закрыть свои лавки, последние телеги покидали базары, набережную окутывала сонная тишина — шум и гомон жизни перетекали из порта в таверны и весёлые кварталы. Ифань миновал пышный, благоухающий розами и фиалками городской сад, обошёл стороной радушно распахнутые двери борделей в элитном, дорогом квартале красных фонарей, не спеша поднялся по узкой улочке, стеснённой в объятиях небольших, аккуратных домиков, стены которых, отделанные белым камнем и ракушечником, были густо увиты плющом. У одного из таких домов — его карнизы были заставлены глиняными горшками с пёстрыми цветами — Ифань остановился и поднял голову, глядя на окна второго этажа: в окнах горел мягкий, золотистый свет. Ифань подошёл к тёмной, дубовой двери, поднял кулак для стука, но замер и бесшумно прижал раскрытую ладонь к шершавой, прогретой за день поверхности. Сердце билось размеренно и гулко. Он так долго ждал этого момента, грезил им каждую ночь, глядя на чёрное безбрежное море и качающееся на его волнах бледное отражение луны, но теперь глупо мялся на пороге и отчего-то медлил. Ну что ты за дурак, отругал он себя и осторожно, но решительно постучал. Дверь распахнулась почти сразу. Пожалуйста, пусть это будет не сон, беззвучно взмолился Ифань, жадно вдыхая родной запах пряностей и свежих цветов. — Это ты… — едва слышно прошептал Бэкхён. — Я, маленький мой, я, — ответил Ифань, подхватил Бэкхёна на руки и прижался губами к его щеке. Он наконец-то был дома.***
Они встретились шесть лет назад. Тогда Ифань ещё не знал настоящего имени Господина и вместе со своей командой спускал золото в весёлых кварталах. Тогда Бэкхёну было семнадцать, он был самым дорогим и желанным мальчиком в доме терпимости, опекаемом Господином лично. Ифаня подначивали азарт и безрассудное желание узнать, так ли хорош тот хрупкий юноша, о котором завсегдатаи борделя буквально слагали легенды. Тогда Ифань ещё не мог представить, что его сердце, забыв о верности морю, обретёт дом. Это случилось внезапно. Так всполох белой сияющей зарницы на краткий миг озаряет ночное небо. Так оглушает тишина перед безжалостной злостью грозы. В ту ночь Ифань не видел ничего — только тёмные, как штормящее море, глаза Бэкхёна. Не слышал ничего — только его рваные вздохи, тихие стоны и едва слышное, полушёпотом, «господин». Не чувствовал ничего — только мягкие, нежные руки Бэкхёна на плечах, горячее дыхание на шее и сладость его губ на своих. С ним случилось нечто, имени чему он ещё не знал, но оно было глубже, бескрайнее, чем любой океан, и, не спросив дозволения, затопило его сердце наравне с морем. Наутро, когда Бэкхён, притворяясь спящим, легонько водил пальцами по его груди, Ифань с неясным облегчением осознал, что попался — глупо и просто, как в базарных байках про дурачка, поверившего обманной улыбке шлюхи, охочей до золота. Вот только в улыбке Бэкхёна не было ни капли лжи. Он смотрел на Ифаня растерянно и обречённо, его руки мелко дрожали, когда он сминал в пальцах свои пёстрые, полупрозрачные одежды, и Ифань понимал — Бэкхёну тоже страшно. Он совершил непростительную ошибку: он — раб, дорогая, красивая вещь — позволил себе чувства к господину, который купил его лишь на одну ночь. Бэкхён нашёл в себе силы спрятать слёзы и сказать: «Прошу Вас, не приходите ко мне больше». «А если приду?» — спросил Ифань. «Тогда Вы сделаете мне очень больно», — тихо ответил Бэкхён. Ифань честно старался забыть. Пропадал в дешёвых борделях и пил столько вина, сколько никогда прежде не пил. Но ни шлюхи, ни вино не приносили облегчения — он не мог забыть. Он уверял себя, что ничего не случилось, и тут же понимал, что единственный лжец — он сам. Когда тебе дарят охваченное пламенем сердце и говорят: «Бери, теперь оно только твоё», — это сбивает с толку, это пугает. Такой подарок не выбросить, не сделать вид, что не понял, что это и зачем оно тебе. И равнозначный ответ можно дать лишь тогда, когда, вложив своё сердце в красивые нежные руки, скажешь: «Здесь оно нашло свой дом». Ифань нарушил данное Бэкхёну обещание. Ожидая Бэкхёна в тёмной, пропитанной душным запахом благовоний комнате борделя, он был готов ко всему. Но Бэкхён сделал то, от чего Ифаню стало горько и страшно, и впервые он чувствовал бессилие перед слезами — обнимая его за плечи и прижимаясь щекой к груди, Бэкхён сказал: «Вас не было в моей жизни, и она была пустой, но лёгкой. Когда Вы появились, в моём сердце расцвела весна. Но вот Вы ушли и забрали моё сердце с собой. Я не знаю, как это принять и как с этим жить. Я всего лишь вещь и красивая игрушка, но я прошу Вас о милосердии: скажите, что мне делать?» Ифань приходил к нему каждую ночь. Они вместе молились на яркие крупицы полуночных звёзд и вместе проклинали сиреневый туман рассвета. «Называй меня по имени», — просил Ифань, целуя тонкие горячие губы. «Я не могу, — шептал Бэкхён, едва не плача. — Я не посмею. Так нельзя». «Я твой, а ты — мой. Тебе можно всё». И когда Бэкхён впервые, робко улыбаясь, взял его лицо в ладони и прошептал: «Ифань», — Ифань принял, что отныне и навеки у его сердца есть дом. Как Полярная звезда вела «Странника» через тьму, бури и ветры, так и дом неизменно звал Ифаня в Западный предел. Ифань хорошо понимал Чанёля, потому что и сам не смог полюбить город, где ценой богатства и вседозволенности была несвобода. Но там, среди хаоса, спрятанного за золотой маской, был его дом: нежные руки, доброе сердце и шёпотом, с улыбкой на губах только для него — «Ифань». — Ифа-ань, — тихо, низко протянул Бэкхён, и от нескрываемого восхищения, почти обожания в его голосе по телу пробежала дрожь. Ифань улыбнулся, протянул к нему руку, и Бэкхён потёрся щекой о его ладонь. Бэкхён красивый. Если бы Ифань умел плести витиеватые узоры слов, слагая из них поэмы, то наверняка извёл бы тонны бумаги, в бесконечных вариациях воспевая его красоту. Но единственное, на что Ифань был способен под натиском чувств: «Ты такой красивый, Бэкхён». Бэкхён красивый. Не так, как прочие, красотой яркой и броской. Ифань видел много по-настоящему красивых людей, и если бы начал вспоминать, в числе первых назвал бы Чэня — острого, ослепительного, как вспышка, как гроза. Бэкхён был другим: его красота была нежная и бледная, и складывалась из множества маленьких деталей. Если бы Ифань всё же подался в поэты, то воспевание красоты Бэкхёна он начал бы с его рук: его белых запястий с голубым рисунком вен и длинных, аккуратных пальцев. Красоте рук Бэкхёна могла позавидовать любая девушка. Сердце сладко замирало, когда Ифань осторожно сжимал в своих огромных, мозолистых лапах узкие ладони Бэкхёна. Сердце плакало и забывало биться, когда Ифань невесомыми поцелуями покрывал тонкие пальцы, а Бэкхён пристально следил за ним широко раскрытыми глазами. Бэкхён был невысокий (Ифань судил по своему почти двухметровому росту), гибкий и стройный, если не сказать худой. На его белой, лишь слегка тронутой солнцем, ровной коже почти не было татуировок — неоспоримое достоинство для раба, означающее, что хозяева менялись у него нечасто. Его татуировки совсем не походили на густые разводы, под которыми Чанёль прятал клейма и шрамы: тонкие чёрные узоры, похожие на изогнутые ветви, оплетали низ живота между бедренных костяшек, и такие же, симметричные им, лежали на ямочках на пояснице. Другой рисунок, более новый (его сделали по приказу Господина, когда Бэкхёна только-только привезли в Предел), расчерчивал внешнюю сторону левого бедра чуть вытянутой, изящной четырёхконечной звездой с круглым пустым центром. Лучи звезды были нечёткие, словно таяли, растворяясь и теряя цвет. Бэкхён говорил, что ему повезло: на нём только три татуировки, и их легко можно скрыть под одеждой, но Ифань всё равно ненавидел их — словно шрамы, они служили бесконечным, нестираемым напоминанием о том, что жизнь Бэкхёна имела цену в несколько золотых монет. Ифань однажды даже спрашивал у Чэня, можно ли вытравить с кожи намертво въевшуюся краску, но тот лишь качал головой. У Бэкхёна были гладкие, блестящие, чёрные волосы, вопреки всем порядкам обстриженные так коротко, что их удалось бы собрать только в крошечный хвостик (Ифаню нравилось, как короткие прядки на затылке щекотали ладони, когда он гладил Бэкхёна по голове), и только чёлка, слегка отросшая, падала на глаза (Ифань тщетно пытался её убирать, и Бэкхён шутливо вырывался, не давая заправить её за уши). Лицо Бэкхёна — длинное, узкое, с тонкими правильными чертами — Чэнь как-то назвал бледным и незапоминающимся. Ифань не стал спорить и разуверять: ни Чэнь, да и никто в целом мире, кроме Ифаня, не знал, как стремительно и ярко преображался Бэкхён, когда на его чётко очерченных губах расцветала искренняя, ослепительная улыбка. Потому что так Бэкхён улыбался только Ифаню — только с Ифанем он легко и безоговорочно делился чистой, искристой, как рассветное солнце, радостью. Но настоящим чудом были глаза Бэкхёна. Серо-синие, они в одно мгновение могли утратить прозрачность небесной лазури и обратиться тёмной, штормящей бездной. Это пугало и манило, это волновало своей прекрасной неправильностью и оставляло на сердце незаживающие раны. Это была ещё одна магия, подвластная Бэкхёну — магия, которой Ифань поддавался с восторгом и без раздумий. У человека не должно быть таких глаз — бескрайних и бездонных, словно морской простор. Море никогда не покидало Ифаня: даже здесь, дома, оно по-прежнему было с ним — в ласковом взгляде Бэкхёна. — Я ждал тебя больше года, но именно сегодняшний день показался мне бесконечным, — сказал Бэкхён. Завернувшись в накидку Ифаня, он сидел на подоконнике и смотрел в распахнутое настежь окно: там золотом огней стекал к берегу город, а за нестройным рядом толпящихся у пристани кораблей и лодок ширилась чёрная громада моря. — Я видел, как «Странник» вошёл в порт в полдень, и с тех пор я не находил себе места. Смешно, да: смиренно ждать год и сходить с ума последние несколько часов, уже зная, что ожидание не было напрасным? Ифань подошёл к нему, накрыл ладонью сцепленные в замок руки и уткнулся носом в макушку — волосы Бэкхёна пахли смесью душистых трав и прохладной мятой. — Я такой глупый, — тихо рассмеялся Бэкхён. — Столько дурацких мыслей в голову лезло. Думал даже: а вдруг ты не придёшь? — Глупый, — согласился Ифань и прижался щекой к его волосам. — Как же я могу не прийти домой? Кроме как к тебе, мне здесь идти больше некуда. Ну, а что до дома Господина и прочих неприятных мест, так это всего лишь необходимые формальности. Бэкхён слабо покачал головой и съёжился, замер в руках Ифаня. — Я не об этом, — едва слышно сказал он. — Я боялся, что «Странник» вернулся без тебя. Я каждый раз уговариваю себя не думать о таком, но страх всё равно сильнее. Ифань прижал к себе Бэкхёна и молчал, подбирая слова. — Ты не должен бояться, — наконец сказал он как можно спокойнее и увереннее. — Что бы со мной ни случилось, Чанёль и Чэнь не оставят тебя. Я доверяю им, как родным братьям. Бэкхён дёрнулся и попытался отстраниться, но Ифань только крепче обнял его. — Ты не понимаешь! — воскликнул он. — Зачем мне оставаться в мире, в котором нет тебя? Какой в этом смысл? — Чтобы жить, — ответил Ифань. Бэкхён рассмеялся страшным, кашляющим смехом и отвернулся. В темноте, озаряемой отблесками городских огней, его глаза казались совсем чёрными. — Что ж, если таков твой приказ, я подчинюсь ему. — Разве я хоть раз тебе приказывал? — опешил Ифань. — Маленький мой, я просто хочу, чтобы ты был счастлив. — Тогда научи меня, — тихо сказал Бэкхён, пряча взгляд. — Объясни мне, как жить без тебя. Как быть счастливым без тебя. Только скажи так, чтобы я тебе поверил. Ифань молчал и осторожно гладил его по плечам. — Не знаешь. И я не знаю, — заключил Бэкхён и посмотрел Ифаню в глаза. Этого взгляда Ифань боялся больше всего — он бил наотмашь, жёг сильнее укусов кнута, резал больнее самого острого кинжала. Едкая смесь отчаяния, боли, смирения и… надежды. Любая пытка была лучше этого взгляда родных, любящих глаз. «Забери меня с собой». Бэкхён любил Ифаня — любовью нежной и бескорыстной. И потому эти слова никогда не были сказаны вслух. К полуночи золотое свечение над городом померкло, и остались лишь редкие, как звёзды в северном небе, тусклые огни. Ифань попытался сосчитать их, но каждый раз получалось разное число. С первого этажа доносились тихие стуки и плеск — Бэкхён мылся нагретой за день водой. Ифань купил Бэкхёну хороший дом. Мало кто из постоянных жителей Предела мог похвастаться тем, что в их доме имеются все необходимые удобства, и каждый день нет нужды бегать в общественную баню по той причине, что можно принять душ или ванну не выходя из дома. Дом Бэкхёна находился в том квартале, где обычно селились богатые купцы или чиновники из других городов, перебравшиеся жить в Предел. Ифань лично платил чёрным плащам — тайному корпусу стражей Предела — за охрану Бэкхёна. Всё лучшее, что Ифань привозил из плавания — самые красивые ткани, украшения, травы, рисовую бумагу, чернила, книги и карты — он дарил Бэкхёну. Однажды Ифань привёз скрипку, и Бэкхён заплакал от радости. «Я так давно мечтал о ней, — размазывая по щекам слёзы, объяснял он встревоженному Ифаню. — Ты волшебник, Ифань. Спасибо». Но Ифань не был волшебником. Он не мог сделать самого главного — подарить Бэкхёну свободу. Бэкхён, как один из лучших рабов, принадлежал лично Господину. Несомненно, Господин любил золото, но рабы были для него самостоятельной валютой. Своих личных рабов он не продавал и очень редко соглашался на равноценный обмен — раба на раба, и не иначе. Ифаню с ним меняться было не на что. Точнее, было на что, но на такой обмен Ифань был не согласен. «Мы не договоримся, — равнодушно сказал Господин, когда Ифань разговаривал с ним о Бэкхёне. — У вас есть один ценный раб, на которого я охотно поменял бы Бэкхёна, но ведь вы не согласитесь». «У меня нет рабов», — ответил Ифань, осознавая, на кого Господин предлагал обменять Бэкхёна. «Вот поэтому мы и не договоримся», — пожал плечами Господин. Бэкхён жил не как раб. Пожалуй, даже лучше многих свободных в городе. Ифань платил Господину, как тот выражался, «плату за пользование его личным имуществом». Даже произносить такое было гадко, но Ифань стискивал зубы и мирился с этим — ради Бэкхёна. Именно для того, чтобы заплатить Господину за Бэкхёна, Ифань и стал возить в Предел опиум: только на опиуме можно было заработать достаточно золота, чтобы утолить варварские аппетиты Господина. Команда была недовольна, но Ифань поставил условие: или они возят опиум, или рабов. Выбор был очевиден. — Ты думаешь о Господине? — раздался голос Бэкхёна — он успел вернуться в комнату и незаметно подкрасться к Ифаню со спины. — Почему ты так решил? — улыбнулся Ифань, притянул Бэкхёна к себе и поцеловал в нос. — А кто ещё заставит маску ненависти и отчаяния появиться на твоём лице? — Бэкхён склонил голову набок и закинул руки Ифаню на плечи. Он не удосужился одеться, его кожа была чуть влажная и прохладная после душа, и прикасаться к ней было до сладкой дрожи приятно. — Или ты злишься на меня? — Господи, маленький, что за глупости ты говоришь? — растерялся Ифань и заглянул Бэкхёну в глаза. — С чего мне на тебя злиться? — Ну, я столько всякой ерунды наговорил, — потупился Бэкхён. — Я должен радоваться, что ты наконец-то вернулся, живой и невредимый, а я вместо этого… — Ты волновался и ждал очень долго. Когда мы получаем что-то, чего сильно желали, обычно испытываем что угодно, только не радость. Не знаю, почему так. — Всё равно, — покачал головой Бэкхён. — Прости меня. Не надо, Бэкхён. Это мне нужно просить у тебя прощения. Я делаю для тебя всё, да только не то, что должен. — Не надо, — тихо сказал Ифань и поцеловал Бэкхёна в лоб. — Не надо, маленький. Всё хорошо. Бэкхён шумно выдохнул, теснее прижался к нему и потянул к постели. — Подожди, маленький, я схожу ополоснусь, — рассмеялся Ифань и вывернулся из его объятий. — Я мигом. Бэкхён недовольно замычал, но отпустил его. Когда Ифань вернулся, он сидел на расправленной постели, а бледный лунный свет из окна ластился к его ногам. Ифань сел рядом с ним, с удовольствием погладил его по бёдрам, стараясь не смотреть на чёрную звезду. Бэкхён кротко улыбнулся и вытянулся на постели, чуть разведя ноги и пристально глядя на Ифаня. Протянул к нему руки и шевельнул пальцами, подманивая к себе. — Я соскучился, Ифань, — тихо и как-то жалобно позвал он. Ни вино, ни «божественные травы» никогда не подарят опьянения столь же сильного, какое дарили любимые руки и горячие губы. Ифань целовал Бэкхёна и, хотя ночь крала цвета, мог поклясться, что в то мгновение глаза Бэкхёна были синие-синие, как ясное и чистое море. «Ты такой красивый, Бэкхён», — шептал Ифань, по впалому животу поднимаясь поцелуями от чёрных узоров татуировок к острым длинным ключицам. Бэкхён выгибался ему навстречу и сильно, почти больно впивался пальцами в плечи. «Ифань», — хрипло, едва слышно звал он, скрещивая ноги на пояснице Ифаня и прижимаясь промежностью к его твёрдому, горячему члену. Ифань всегда боялся сделать Бэкхёну больно: Ифань был немаленький, точнее, его член был пропорционален его размерам, но для Бэкхёна он всё же был великоват. Они могли заниматься любовью каждую ночь, и каждый раз Ифань сначала осторожно, неторопливо, нежно готовил его пальцами. Бэкхён закатывал глаза и расслаблялся, а когда его вздохи превращались в стоны, Ифань понимал — уже можно. Медленно, аккуратно, на первых толчках лишь наполовину. А дальше Бэкхён сам вскидывал бёдра ему навстречу, впуская член ещё глубже, стонал громче и протяжнее, и они вместе жадно пили дыхание друг друга и тонули в искрящемся, безжалостном пламени. Ифань на выдохе шептал в горячие зацелованные губы: «Маленький мой» — и в пустом беззвучном мире оставались только они одни. — Ифань… — сорванным голосом позвал Бэкхён, когда они снова оказались в тёмной душной комнате на влажных измятых простынях. Ифань скатился с него и вытянулся рядом, поцеловал в плечо и убрал с мокрого от пота лба чёлку. Сердце бешено колотилось в груди и никак не желало успокаиваться. — Отнести тебя в душ? — утыкаясь лбом в висок Бэкхёна, спросил Ифань. Перед глазами всё ещё плясали разноцветные огоньки. — Нет… не знаю, — пробормотал Бэкхён. — Просто… побудь со мной, пожалуйста. Они целовались лениво и легко, едва касаясь друг друга онемевшими от поцелуев губами, а потом слушали, как ночная тишина полнится шелестом далёкого моря. — Знаешь, я не хочу, — наконец сказал Бэкхён, когда Ифаню уже начали сниться медленные тёмные волны. — Ты только не отпускай меня, ладно? — Хорошо, — сказал Ифань, отвечая сразу на всё. Повернулся на спину, позволил Бэкхёну устроиться под боком и положить голову на грудь. — Спокойной ночи, Ифань, — расслышал он на призрачной границе сна. Впервые за долгое время он спал спокойно и не видел снов.***
Бэкхён писал Ифаню письма. Письма запечатывались в неподписанные конверты и складывались аккуратными стопками в большой книжный шкаф — дожидаться дня, когда Ифань заберёт их на борт «Странника», чтобы затем, вновь вернувшись в море, сохранить с собой частичку дома. Иногда Бэкхён писал каждый день, иногда — раз в несколько дней или даже недель. Некоторые письма были большие и содержательные: Бэкхён исписывал по четыре-пять листов с двух сторон, приписывал недостающее в свободных местах, нумеровал надписи в нужном порядке, но если и этого оказывалось недостаточно, брал ещё листы, и тогда это получалось уже не просто письмо, а целый дневник или даже небольшая книга. Такое послание запечатывалось в несколько конвертов, и те тоже нумеровались. Некоторые письма умещались в два-три листа, и именно они больше всего напоминали письма в классическом представлении: имели чёткую структуру, в основном рассказывали о событиях, а о чувствах — совсем немного. На некоторые письма хватало одного листа, но и он был использован лишь с одной стороны. Это уже были не письма, а скорее записки о мгновениях: увиденном, услышанном, какая-то короткая мысль или внезапное чувство. Ифань почему-то хорошо запомнил одно из таких писем — всего несколько строчек в центре листа — и даже знал его наизусть: «Глядя в окно на тёмно-зелёное море под низким серым небом, я вдруг задумался: а какое море окружает сейчас тебя? Солнце льёт золото на палубу «Странника», или ветер, задыхаясь яростью, рвёт его паруса? Похожи ли сейчас волны на искристый синий сапфир, что ты подарил мне в нашу последнюю встречу, или бархатная ночь топит в бездне жёлтые жемчужины звёзд? За пушистым одеялом туч я не могу увидеть, как разгорается закат, но, может быть, ты сейчас смотришь, как в чистом, ослепительном сиянии рождается новый день. Я ненавижу море — за то, что разделяет нас тысячами и тысячами волн. Но я очень, очень хочу однажды полюбить его так же, как любишь его ты. Потому что только море нас и соединяет». Вокруг этих строк на шелковистой рисовой бумаге вились разные узоры: завитушки, похожие на пенных барашков; веточки, сплетающиеся в причудливое кружево; чернильное солнце в окружении мелких крупинок звёзд. Одна из этих звёзд была чуть больше прочих — очевидно, она родилась из неосторожной кляксы. Внизу листа располагалась панорама порта с видом на море, прорисованная мелко и детально, но не совсем такая, как в действительности — видимо, Бэкхён рисовал по памяти, а, может, специально захотел сделать порт на рисунке другим. Именно этим письмом Ифань дорожил больше всего: были и другие, куда более детальные, яркие, чувственные и даже откровенные, но именно оно приносило утешение, когда в нескончаемой череде дней среди морского простора Ифаню казалось, что он тоже начинает ненавидеть море. Ритуал с письмами придумал Бэкхён. «Я столько всего хотел сказать тебе. Я засыпал с мыслями о тебе и плакал, просыпаясь в одиночестве и хватаясь за обрывки ускользающего сна, в котором мы были вместе. Несказанные слова съедали меня. Я произносил их вслух, но говорить с пустотой было больно и страшно. Холодно и тяжело оттого, что они потеряются, растают, как звёзды в рассветном небе, так и не достигнув тебя. И я решил писать — всё, хочу сказать тебе — так, словно ты меня слышишь. Ведь однажды, пускай и много времени спустя, ты всё равно прочитаешь, и слова не обратятся пустотой», — так сказал Бэкхён после первой их разлуки, самой мучительной и долгой, длиною почти в полтора года. Бэкхён очень талантливый. Ифань искренне восхищался тем, как он мог одним взмахом кисти оставлять на бумаге мгновение и играючи сплетать из слов узор, ранящий сердце изящностью и искренностью. Игре на скрипке Бэкхён научился быстро, и играл так, как будто всегда умел делиться красотой звонкой, плачущей музыки. А ещё Бэкхён пел — так легко, словно дышал, а вовсе и не пел. Так, что сердце невольно плакало, отзываясь на прикосновения его голоса. Какими бы ни были проникновенными и глубокими слова в письмах, они не могли передать всех оттенков, всей жизни, которая кипела в пении Бэкхёна: коротких, едва слышный вдохов вначале, мягкого, чуть шершавого бархата на низких нотах, тихой, как мелкая рябь по водной глади, грудной вибрации в конце. Часто Бэкхён пел на родном языке — певучем и бархатистом, как и его голос. Это был и родной язык Чанёля, и в редкие их встречи они с Чанёлем говорили на нём, но после Бэкхён всегда молчал дольше обычного, а иногда тихо, тайком от Ифаня плакал. Вспоминать родину всегда больно, особенно если тебя лишили её насильно. Бэкхён редко делился с Ифанем своей грустью, но когда тоска становилась невыносимой, Бэкхён пел колыбельную: простая и спокойная мелодия, в конце которой голос Бэкхёна сходил на шёпот и превращался бессильные, горькие слёзы. Ифань знал: не нужно ничего говорить. Лишь обнять, прижать к себе крепко-крепко — я с тобой, маленький, я с тобой. Но куда чаще Бэкхён пел о чём-то хорошем и светлом. Ифань почти не переспрашивал слова, закрывал глаза и тонул в его голосе. — Спой мне что-нибудь, маленький, — попросил Ифань. Ночь, чёрная, как и все прочие, но другая, особенная — ночь, когда они вместе — только начиналась, и тратить её на сон было непозволительной роскошью. Бэкхён сел рядом с Ифанем на постель, скрестив под собой ноги. На нём была только белая полупрозрачная сорочка — в распахнутом до середины груди вороте остро, чётко очерчивались ключицы, и Ифань легко коснулся подушечками пальцев тёплой матовой кожи. Бэкхён улыбнулся ему, прикрыл глаза и запел. Мечтательная улыбка не сходила с его лица даже после того, как песня закончилась. Ифаню нравилось видеть его таким — расслабленным и умиротворённым. — О чём эта песня? — спросил он, взяв Бэкхёна за руку. — Она о девушке, у которой погиб на войне возлюбленный. Она горько плакала о нём и молилась за его душу. Однажды ей во сне явились боги и сказали, чтобы она собрала ожерелье из звёзд. Когда она соберёт все звёзды на небе, она встретится со своим возлюбленным. И она собирала, долго и кропотливо — каждую ночь к рассвету ей удавалось собрать с неба все звёзды, но следующей ночью они появлялись снова. И она продолжала собирать. Её ожерелье получалось бесконечным, а звёзд не становилось меньше. Так проходили дни, месяцы и годы. Девушка превратилась в старуху, и в ту ночь, когда она умерла, на небе не было звёзд — все они были в её ожерелье. Встретив её, боги сказали: «Теперь мы позволим тебе воссоединиться с твоим возлюбленным». И они встретились, и она снова была девушкой. Но богам она сказала: «Не вы мне вернули мою любовь — я сама соткала путь к ней, собирая это ожерелье. Только мы сами можем вернуть то, что утратили. Мне больше не нужно это ожерелье. Так пускай же оно поскорее соединит тех, кто печалится в разлуке», — и с этими словами выбросила ожерелье в небо. С тех пор оно соединяет два горизонта искристой белой лентой. Говорят, так и появился Млечный путь. Ифань сжал в ладонях руки Бэкхёна и заглянул ему в лицо. — Это очень грустная песня, — сказал он. — Почему же ты улыбаешься? — Она совсем не грустная, — возразил Бэкхён, тряхнув головой и откидывая назад чёлку. — Они ведь встретились в конце концов. И она отдала ожерелье другим, чтобы все разлучённые смогли встретиться несмотря ни на что. Да и к тому же, это всего лишь красивая песня. В жизни так не бывает: никто не станет платить за любовь такую цену. — Наверное, если любовь настоящая, за неё можно заплатить любую цену, — тихо сказал Ифань, чуть крепче сжимая пальцы Бэкхёна. — А что, любовь бывает ненастоящая? — усмехнулся Бэкхён. Его глаза тускло, отчаянно блеснули. — Если «любовь» прошла, то разве это была любовь? Да, если ты вырвал сердце из своей груди и подарил, назад его уже не вернёшь. — Да, маленький, ты прав, — сказал Ифань и погладил Бэкхёна по щеке. — Ты опять со мной соглашаешься! — воскликнул Бэкхён и недовольно уставился на него. — А что же, мне с тобой спорить? — удивился Ифань. Бэкхён вздохнул и покачал головой. — Так ты хотя бы говоришь со мной. Ты почти всё время молчишь, а я болтаю без умолку. — Мне нравится слушать тебя, твой голос. Я хочу, чтобы ты рассказывал мне: всё, что связано с тобой, для меня важно. Бэкхён притворно надулся и искоса глянул на Ифаня. — Расскажи мне о море. О том, где вы были в этот раз и что видели. — Маленький, это долго и неинтересно, — вздохнул Ифань. — Ничего себе! Ещё как интересно! Это умереть можно, как интересно! — вскинулся Бэкхён. Ифань улыбнулся, притянул его к себе и заглянул в глаза. — Хорошо, — сказал он. — Я расскажу тебе. Всё-всё расскажу, что захочешь. Но — утром. — Утром? — растерянно нахмурился Бэкхён. — Но почему не хочешь сейчас? — Потому что сейчас я хочу тебя, — ответил Ифань и глубоко, властно поцеловал его. Бэкхён сдавленно охнул и схватился за его плечи. — Только пообещай, что непременно расскажешь, — сказал он чуть позже, когда они пытались отдышаться. — Обещаю, — кивнул Ифань. Бэкхён довольно улыбнулся и стянул через голову сорочку. Лунный свет очертил изгибы его тела. — Хорошо, — прошептал он, обнял Ифаня за плечи и потянул за собой на простыни. Бэкхён любил подниматься на борт «Странника». Ифань не отпускал его в порт одного, а в долгие месяцы разлуки Бэкхёну и незачем было туда ходить. Порт был самым людным местом в Пределе, и в то же время — самым непредсказуемым и опасным. Чёрные плащи всегда следовали за Бэкхёном, куда бы он ни пошёл (Ифань не даром платил им столько золота, что хватило бы отстроить «Странника» заново несколько раз), но в порту можно было ожидать чего угодно. Ифань никогда не посмел бы что-то приказывать Бэкхёну, и лишь настоятельно просил не рисковать понапрасну и беречь себя. Бэкхён не спорил и обещал быть осторожным. Именно это обещание и удерживало его дома каждый раз, когда «Странник» возвращался из плавания — иначе он встречал бы Ифаня прямо на пристани. Товары со «Странника» уже давно выгрузили и, если верить словам Кёнсу, многое уже было продано за хорошую цену. С утра и до позднего вечера корабль оккупировали ремонтники, работающие удивительно слаженно и быстро — возможно, оттого, что Ифань не скупился на плату, но вероятнее всего, причиной такого старания был неустанный и вездесущий надзор Чанёля. Ифань не вмешивался и лишь изредка напоминал Чанёлю о каких-то деталях, которые требовали внимания, но неизменно получал только два ответа: «будет сделано» или «уже сделано». Они с Бэкхёном ходили в порт почти каждый день. На «Страннике» они обычно оставались до полудня, чтобы затем успеть вернуться домой до того, как нестерпимый дневной жар обрушится на город. Иногда Бэкхён упрямился и не хотел уходить, и им приходилось сидеть в каютах до самого вечера, пока воздух в Пределе не остывал, отдавая морю весь собранный за день зной. Ифань не злился на Бэкхёна и позволял себе роскошь: отоспаться днём, чтобы к ночи вновь быть бодрым и полным сил. Сегодня Бэкхён вновь никак не желал покидать борт «Странника». Ифань тщетно пытался выманить его на причал, но Бэкхён смотрел умоляюще, шептал: «Ну ещё немножечко, Ифань», — и хвостиком ходил за Чэнем. Ифань махнул на них рукой и ушёл в свою каюту. Засыпая, он слушал их разговор в соседней каюте, но слов не разбирал и думал, что, наверное, в это мгновение он наконец по-настоящему счастлив: его робкая мечта — о том, что Бэкхён на его корабле и они вместе — сбывалась, пускай и неполно, совсем не так, как он хотел, но всё же… Бэкхён обожал Чэня. В Ифане не было ни капли ревности, лишь удивление и непонимание: как можно с обожанием на грани безумия смотреть на человека, словно на бога, и не видеть его пугающих, совершенно пустых, мёртвых глаз? «Как ты это делаешь? — спрашивал Ифань у Чэня, когда Бэкхён после их знакомства и первой встречи пребывал едва ли не под гипнозом. — Он готов упасть перед тобой на колени и молиться тебе». «Я ничего не делаю. Могу вам поклясться, чем захотите», — улыбался Чэнь, и Ифань ему верил. «Но неужели он не видит?» «Чего?» «Твоих глаз». «Пустота прекрасна тем, что каждый может увидеть в ней всё, что пожелает и что сможет представить. И это необязательно только страх», — сказал на это Чэнь. Бэкхён мог слушать Чэня часами. В основном именно Чэнь, а не Ифань рассказывал ему все подробности их плаваний. С Чанёлем Бэкхён разговаривал куда меньше и реже, несмотря на то, что они были почти ровесниками и у них было гораздо больше общего, чем с Чэнем. Будь Ифань на месте Бэкхёна, он без раздумий выбрал бы Чанёля: ему казалось, что куда легче и спокойнее с человеком, которого ты понимаешь, но, возможно, сам Бэкхён лучше понимал Чэня, нежели Чанёля. Ифань старался задумываться об этом как можно реже, ведь намного важнее было то, что трое самых дорогих ему людей ладили друг с другом, и вовсе не потому, что этого хотел он. Первый раз Ифань просыпался, когда солнечный свет полностью покинул каюту, доверив её прозрачной синей тени. Тогда он слышал из соседний каюты голоса: звонкий и бодрый — Чэня, низкий, хриплый, рокочущий — Чанёля, и громкий, бархатисто-мягкий — Бэкхёна. Ифань тихо порадовался тому, что его мечта сбывалась не во сне, а наяву, и снова провалился в глубокое, спокойное забытье. Окончательно он проснулся уже вечером, когда сумерки клубились в каюте сиреневым туманом, а густую тишину не разбивал ни один звук. Ифань заворочался на постели, с удовольствием потянулся и заметил на фоне тусклого, тёмно-синего квадрата окна силуэт Бэкхёна. Бэкхён сидел за его столом вполоборота и, затаив дыхание, наблюдал за ним. — Я всё ждал, когда ты меня заметишь, — тихонько рассмеялся он. — Ты так всю жизнь проспишь, соня. — Так почему не разбудил? — Ифань сел на постели и потёр лицо ладонями. — Давно ждёшь? — Жалко было будить, ты так славно спал, — Ифань почти не видел лица Бэкхёна, но слышал улыбку в его голосе. — Да и куда нам торопиться? Ифань вздохнул, взъерошил пятернёй волосы и спустил с кровати ноги. — Они хоть покормили тебя? — спросил он, отчаянно стараясь подавить зевок. — Да. Фруктами и лукумом, — ответил Бэкхён с таким воодушевлением, словно не ел ничего лучше. Поднялся из-за стола, деловито прошествовал к Ифаню и сел рядом. Даже в темноте Ифань чувствовал его хитрый взгляд. — У меня к тебе деловое предложение. Ифань сонно моргнул и кивнул. — Давай останемся здесь на ночь. Ифань подавился зевком и неловко свернул челюсть. — Маленький, зачем это тебе? Тут даже помыться нормально негде. Да и… я домой хочу. Бэкхён засмеялся, сел к Ифаню вплотную, обхватил руками его голову и поцеловал в висок. — Ты говоришь, как маленький ребёнок, честное слово, — сказал он, гладя Ифаня по волосам. Потом посерьёзнел и опустил взгляд. — Ну пожалуйста, Ифань. Всего на одну ночь. Мне так хочется поспать на этой кровати. Побыть с тобой в этой каюте, где ты почти всегда один. Я хочу хоть раз быть с тобой на море. Пожалуйста, Ифань. Ифаню вдруг стало так нестерпимо, жгуче стыдно, что воздух застрял в горле, не желая достигать лёгких. В конце концов, какая разница, где они, если они вместе? Бэкхён просит у него что-то так редко и так мало, что отказывать ему глупо и попросту бессовестно. Ифань усадил Бэкхёна себе на колени, положил ладони на его узкую твёрдую спину и спрятал лицо на его шее. — Хорошо, маленький. Мы останемся. Бэкхён шумно втянул носом воздух, вплёл пальцы в волосы Ифаня на затылке и, коснувшись губами уха, прошептал: — Спасибо. Насчёт того, что на «Страннике» негде помыться, Ифань погорячился: у них имелся вполне приличный душ, пусть и немного уступающий по удобству душу в доме Бэкхёна. Покончив с мытьём, Ифань совершил поход на кухню и был неприятно удивлён почти полным отсутствием нормальной еды (фрукты и сладости не в счёт), на что Чанёль сделал испуганное лицо и заверил, что непременно озаботится продуктами с утра, а пока «господин, возможно, изволит откушать персики или сливы». Ифань хотел мяса, жареного, с острым соусом, грибами и рисом, и желательно было всё сопроводить вином, но ничего из этого не было (даже вина!), и пришлось довольствоваться персиками. И сливами. После лёгкого ужина («Ладно вам, господин, как говорится, ужин отдай врагу») они с Бэкхёном закрылись в каюте Ифаня, зажгли большую толстую свечу на прикроватной тумбочке и устроились на постели. Бэкхён вытащил свои старые письма из сундука, где Ифань их хранил, и принялся перечитывать. Он выпросил у Ифаня его сорочку, но она была ему велика: рукава закрывали руки до кончиков пальцев, длиной она была ему почти до колена, а ворот с развязанной тесёмкой полностью оголял его грудь. — И зачем она тебе? — покачал головой Ифань. — Тут довольно тепло. — Какой ты нетерпеливый, — игриво дёрнул бровями Бэкхён, но сорочку не снял. Ифань раскинулся звездой на постели и взял наугад конверт. Вытащил одинокий листок, раскрыл его и невольно замер: ему попалось то самое письмо. Бэкхён с тревогой глянул на него, забрал листок и покрутил в руках, рассматривая рисунки. — Я помню, что в тот день ко мне приходил Господин, — сказал Бэкхён. — Он пробыл у меня недолго, может, часа полтора. Но после его ухода во мне почему-то осталась только пустота. Знаешь, похожее чувство возникает, когда заканчивается ливень: когда после его шума наступившая тишина кажется оглушительной, а вода в лужах застывает неподвижными зеркалами. Наверное, именно в тот день я смирился. Я принял свою судьбу, принял то, что наша с тобой любовь вот такая — ночами раз в год, бесконечными волнами и стопками писем. Принял, что между нами — море. В тот день я потерял надежду, и от этого стало немного легче. Бэкхён осторожно свернул письмо и отложил в сторону. Поджал губы, слабо улыбнулся и посмотрел на Ифаня этим взглядом. Сердце сжалось и пропустило удар, а воздух больно царапнул горло. Ифань рывком сел, притянул Бэкхёна к себе и ткнулся лбом в его лоб. — Прости меня, Бэкхён. Прости, пожалуйста. Бэкхён вздрогнул в его руках: Ифань редко называл его по имени — только если всё очень-очень серьёзно. — Нет, нет, Ифань, всё хорошо! Тебе не за что извиняться! Есть, и ты знаешь, за что, но никогда не скажешь об этом. Никогда не упрекнёшь меня в том, что я трус и слабак. Потому что ты самый добрый человек в этом страшном жестоком мире. — Ифань! — взволнованно позвал Бэкхён и быстро, легко поцеловал его в губы. — Послушай меня, пожалуйста. Я знаю, ты винишь себя — вижу по твоим глазам — и мне плакать хочется, когда ты вот так смотришь на меня. Но ты ни в чём не виноват. Пожалуйста, поверь мне! То, что мы с тобой встретились в таком огромном мире, то, что ты полюбил именно меня и позволяешь мне любить тебя — самое прекрасное чудо на свете. Всё остальное не имеет значения. Просто наша с тобой любовь вот такая, но она наша, и я не хочу другой. Я счастлив оттого, что ты есть и ты мой, а я — твой. Я правда счастлив. Верь мне, пожалуйста. И пообещай, что это последний раз, когда ты позволил себе обмануться и поверить в вину, которой нет. Пообещай, ладно? Ифань тихонько рассмеялся и припал губами к шее Бэкхёна. — Маленький, ты кого угодно уболтаешь. Даже дьявола убедишь в том, что его не существует, — прошептал он и потёрся носом о щёку Бэкхёна. — Но я сказал правду! — Бэкхён дёрнулся и заглянул Ифаню в глаза. — Я верю, верю. — Тогда пообещай! — Обещаю, маленький. — Хорошо. Бэкхён выбрался из объятий Ифаня, соскочил с постели, собрал все письма и отнёс на стол. Вернулся, по пути стянув с себя сорочку и коротким выдохом затушив свечу. Толкнул Ифаня на простыни и уверенно оседлал его бёдра. Ифаню нравился такой Бэкхён — открытый и решительный. — Хорошо, — повторил Бэкхён и положил ладони Ифаня себе на талию. — А теперь я хочу тебя. В себе, глубоко и жарко, чтобы осталось лишь твоё имя на губах. Хорошо и правильно, как умеешь только ты. Да, такой Бэкхён ему нравился — доверчивый, нетерпеливый, возбуждённый до предела. Только его. Ифань рыкнул, подмял Бэкхёна под себя и придавил к кровати. Бэкхён восторженно охнул под ним и, разведя ноги, качнул ему навстречу бёдрами. — Дразнишься, маленький, — хрипло шепнул Ифань и провёл языком по его губам. — С огнём играешь. — Так сожги меня, — улыбнулся Бэкхён, с силой ведя ладонями по его спине и бокам. — Чего же ты ждёшь? И поцеловал Ифаня по-настоящему — медленно, глубоко и так жарко, что мысли расплавились все до одной. И осталось только тихое, сбивчивым шёпотом, на выдохе — «маленький мой».***
Контора Кёнсу располагалась в очень удачном (Ифань даже сказал бы хитром) месте: не слишком далеко от порта и, самое главное, по-соседству со зданием городской стражи — защиты лучше и не придумаешь. У Кёнсу было множество слуг, от мальчишек вроде «принеси-подай» до солидных счетоводов, и целая армия рабов. Лавка Кёнсу строгостью и скупостью убранства напоминала дом Господина — вероятно, потому, что Кёнсу, как и Господин, избегал ненужных трат. Выручку с товаров, которые привозил Ифань, они делили довольно честно: тридцать процентов — Кёнсу, семьдесят — Ифаню. От доходов с опиума Кёнсу брал сорок процентов, но Ифань полагал, что оно того стоит: Кёнсу можно было доверить абсолютно всё, начиная с выгрузки опиума с корабля и заканчивая продажей в лавке. А ещё Ифань доверял Кёнсу доставку золота Господину. Кёнсу прекрасно знал, сколько и за что Ифань ему платит. И, разумеется, Кёнсу лично получал от Ифаня благодарность в золотом эквиваленте, которая, конечно же, ни по каким учётам не проходила. — Когда собираетесь отплывать? — осведомился Кёнсу. Они с Ифанем сверяли все записи о доходах и расходах, пока со складов конторы Кёнсу на «Странника» грузили порох и золото (значительная его доля ещё раньше была отправлена Господину с сопроводительным письмом, выражающим благодарность и прочие любезности). — На следующей неделе, — коротко сказал Ифань, сразу давая понять, что не собирается отвечать на дальнейшие расспросы. Кёнсу был человеком понятливым и больше к этой теме не возвращался. Последние дни в Пределе Ифань меньше всего хотел тратить на рутину, по полдня проводя то в конторе Кёнсу, то на складах, то в порту. Он как-то пробовал переложить все эти обязанности на Чэня, но тот странным образом не сошёлся характерами с Кёнсу, и Ифаню пришлось всё делать самому. В такие моменты Ифань искренне восхищался усердием и трудолюбием Кёнсу: быть ответственным за столько дел и отлично со всем справляться — задача не из лёгких. Ифань так не смог бы. Торговые дела нагоняли на него тоску и уныние, а к моменту отплытия от вида золотых монет и вовсе начинало почти ощутимо подташнивать. Разобравшись наконец со всеми бумагами в конторе и вручив Кёнсу увесистый сундучок («Что бы я без тебя делал, Кёнсу»), Ифань отправился в порт, чтобы узнать, как дела обстоят на месте. На «Страннике» творилась серьёзная, размеренная и тихая толкучка: грузили порох. Несколько помощников Кёнсу контролировали процесс на пристани, Чэнь — на борту. Чанёль таскал бочки вместе с рабами, и Ифань отчего-то почувствовал глухое, сдержанное раздражение. Он не знал, злится он на Чанёля или на себя: первое, что он подумал, увидев всё это — «не позорь меня, Чанёль», — хотя сам всегда был твёрдо убеждён, что рабы — такие же люди, как и он. А ты, оказывается, лицемерен, сказал себе Ифань, поднимаясь на борт. Чэнь поклонился, Чанёль радостно замахал руками — Ифань коротко кивнул им и ушёл на мостик. Даже здесь, над водой, воздух был неподвижный, душный, густой. Обезумевшее солнце в зените выжигало палубу, и, если прикрыть глаза, казалось, будто его безжалостные лучи обрушивались с ровным гулом — так звенела раскалённая тишина в ожидании ещё не видимой, но близкой непогоды. По-хорошему, надо пойти к Чэню, узнать, что да как, сверить всё по спискам и поскорее вернуться домой, пока гроза не пришла в Предел. Макушку ощутимо напекало, и гул солнечных лучей заполнял голову размеренно накатывающими волнами боли. Ифань с трудом разлепил веки и посмотрел вниз, на палубу: там копошились лоснящиеся от пота рабы, а Чэнь в расстёгнутой до середины груди рубашке обмахивался стопкой бумаг и неотрывно смотрел на юг. Ифань проследил за его взглядом — там линия горизонта была широкая, чёткая, тёмно-серая, и если долго за ней наблюдать, можно было увидеть, как она разрастается на пронзительно-синем небе. Значит, гроза придёт оттуда. На палубе началось какое-то тревожное движение. Ифань поискал глазами Чэня, надеясь понять, что происходит. И увидел, как на корабль в окружении нескольких гвардейцев поднимается плотно закутанный в чёрные одежды Господин. Помощники и слуги засуетились, отгоняя рабов и освобождая проход, Чэнь застыл в стороне, согнувшись в поклоне почти пополам. Господин поднялся на мостик и встал рядом с Ифанем, глядя на него стеклянными глазами. — Добро пожаловать, Господин, — Ифань поклонился. — Рад, что Вы почтили нас своим присутствием. Господин кивнул ему, повернулся лицом к палубе и жестом — короткий взмах ладони — разрешил продолжить работу. Гвардейцы замерли за его спиной. — Вижу, вы уже почти готовы к отплытию, — сказал Господин и прикрыл глаза. Ифань искоса смотрел на его белое неподвижное лицо. Казалось, ещё немного, и даже эта маска потечёт, расплавится уродливой массой под нестерпимым жаром. — Грузят порох, — слыша свой голос словно со стороны, сказал Ифань. — Может быть, изволите спуститься в мою каюту? Здесь очень жарко. — Благодарю. Не стоит, — на лице Господина не дрогнул ни один мускул. — Знаете, с вами приятно иметь дело: всё оплачиваете в срок, соблюдаете законы, никаких нареканий. Побольше бы таких, как вы и ваша команда. Надеюсь, вы хорошо отдохнули и набрались сил. — Да, — ответил Ифань. Проглотил ком в горле и добавил: — Спасибо Вам. — Всегда пожалуйста, — блёклая улыбка тронула губы Господина. — Пока мы с вами понимаем друг друга, нашим отношениям ничто не угрожает. Хочется верить, что так будет и впредь. Следовало вновь сказать «спасибо», но Ифань нашёл в себе силы только на слабый кивок. На палубе про них, кажется, забыли: вновь кипела работа, изредка нарушаемая сонными покрикиваниями слуг. Чэнь стоял поодаль и держал листы бумаги над головой. Свёрнутая в жгут рубашка лежала на его плечах. — Я не хотел вас беспокоить и отвлекать от приготовлений, — заговорил вновь Господин. — Пришёл лишь узнать, не нужно ли вам что-нибудь, и пожелать попутного ветра. — Благодарю Вас, Господин. Нашей команде ничего не нужно, — кое-как улыбнулся Ифань. — А вам? — вдруг спросил Господин и слегка повернул к Ифаню голову. — Именно вам ничего не нужно? Под нестерпимым палящим солнцем Ифаня зазнобило. По спине побежал холодный липкий пот. — Нет, Господин, мне ничего не нужно. — Вы уверены? — Господин улыбнулся почти ласково. Несколько секунд смотрел на Ифаня страшными пустыми глазами и наконец отвернулся. — Что ж, как хотите. Просто помните, что я всё ещё согласен на ту сделку. Если это вам ещё интересно. Взгляд Господина был устремлён вниз, на палубу, и Ифань знал, на кого он смотрит. Боже, скорее бы гроза началась, беззвучно взмолился он. — Впрочем, это вас ни к чему не обязывает. Не смею больше задерживать. Доброго вам пути, — с этими словами Господин спустился с мостика и покинул борт «Странника». Ифань провожал его взглядом и понял, что не дышит, лишь когда в глазах защипало и горло сдавило спазмом. Он схватился за поручни холодными, дрожащими ладонями и крепко зажмурился. «Ублюдок!» — с бессильной злостью прошептал он. Рядом послышались шаги, и на плечо легла тяжёлая ладонь. — Господин, вам плохо? — встревоженно спросил Чанёль. Ифань молчал с минуту, а затем выпрямился и открыл глаза. — А кому-то может быть хорошо с этим? — горько усмехнулся он. Он уже не чувствовал ничего, даже злости — только тугую, пульсирующую боль в висках и затылке. Скорее бы гроза, снова подумал он. Чанёль вздохнул и молча замер рядом. Голый по пояс, он весь блестел от пота, и татуировки на нём словно выгорели, стали бледнее, утратили густую черноту. — Господин, зачем он приходил? — тихо спросил Чанёль. — Что-то случилось? Что-то не так с Бэкхёном? Чанёль знал, что Бэкхён принадлежит Господину, но ничего не знал про предлагаемую сделку — Ифань не говорил никому — и иногда решался упрекнуть Ифаня в том, что он никак не сделает Бэкхёна свободным. «Вы ведь любите его, — говорил он. — Как вы можете мириться с тем, что он — чья-то собственность? Вы выкупили даже меня, хотя я для вас был никем. Так почему вы не можете сделать это для него?» Ничего ты не знаешь, мальчик, мысленно отвечал ему Ифань. И хорошо, что не знаешь. — Всё так с Бэкхёном, — ответил Ифань. — Господин приходил пожелать нам счастливого пути. — И всё? — вскинул брови Чанёль. — И всё. — По вам так не скажешь. Ифань подавил вздох и устало посмотрел на Чанёля. — Что ты от меня хочешь? — спросил он. — Он говорил с вами про Бэкхёна. Я вижу по вашим глазам. Что он вам сказал? Ифань помолчал, глядя на больное синее небо. Чёрная полоса туч на юге подбиралась всё ближе. — Он как-то предлагал мне сделку, — наконец сказал Ифань. — Предлагал обменять Бэкхёна. — И вы молчали! — воскликнул Чанёль. Хотел улыбнуться, но растерянно уставился на кривую усмешку Ифаня. — А на что он предлагал его обменять? — На кого, — поправил Ифань. Чанёль заморгал и приоткрыл рот. — И на кого? — севшим голосом спросил он. Ифань посмотрел на палубу и нашёл глазами Чэня — тот, полусонный от жары, опять обмахивался бумагами. Чанёль вздрогнул и придушенно охнул. Шумно сглотнул и посмотрел на Ифаня огромными, полными ужаса глазами. — Вы… согласились? — прошептал он. Ифань поморщился и на секунду прикрыл глаза. — У меня нет, не было и не будет рабов, — медленно, с расстановкой сказал он. — Мне с ним меняться не на что. Мы больше об этом не говорим. Понятно? Чанёль выдохнул и схватился за поручни. С юга наконец донёсся далёкий раскат грома. — Ты счастливый, Чанёль. Я завидую тебе: ты свободен, и ты любишь свободного человека. Цени это — не всем везёт так, как тебе, — Ифань растянул губы в улыбке, похлопал Чанёля по плечу и спустился с мостика на палубу. — Справишься сам? — крикнул он Чэню. — Я приду завтра, если ливень пустит меня в порт. Чэнь устало покивал ему и рукой подозвал к себе помощников, чтобы сверить списки. Ифань сошёл на пристань и широким быстрым шагом направился на берег. Если повезёт, он успеет домой до дождя. Подёрнутую прозрачным маревом жару сотряс первый настоящий раскат грома. Гроза принесла с собой прохладу и ранний вечер. Безраздельно завладев небом, тяжёлые синие тучи обрушили на город непроглядную стену серого, искристого ливня. Ливень пах сырой землёй, мокрыми камнями и душистыми травами, радостно стучал о железные карнизы и временами, словно играясь, забрасывал в открытые окна крупные тяжёлые капли — они сливались в лужицы, а лужицы, соединяясь друг с другом, превращались в маленькие моря. Бэкхён не любил дожди. Ифань не понимал, как можно не радоваться тому, что нестерпимый зной наконец остыл, обретя спокойствие и позволяя дышать нежной влагой. Бэкхён, бодрый и деятельный в самое пекло, стремительно менялся в пасмурную погоду: становился тихим и сонным. Сегодня, когда Ифань едва-едва успел вернуться до начала грозы, он встретил его без улыбки и почти сразу устроился на кровати, свернувшись калачиком и пряча лицо в подушку. — Маленький, ты заболел? — встревожился Ифань. Что же за день сегодня пропащий: то ублюдок Исин со своими насмешками, то с Бэкхёном творится что-то непонятное! — Нет, я в порядке, — глухо отозвался Бэкхён. — Просто… не люблю дождь, ты же знаешь. Я чувствую себя так, словно сделан из бумаги, и он промочил меня насквозь — даже двигаться как будто нет сил. Ифань посидел рядом с ним на постели, ласково перебирая в пальцах его волосы. — Я ужин приготовил, — сказал Бэкхён. — Ты иди поешь, а мне не хочется. Может быть, потом. Наверное, гроза не зря пришла спасать город и призвала ночь намного раньше — день и без того был долгий, и Ифань тихо радовался тому, что он наконец закончится. Поужинав и вымывшись прохладной дождевой водой, Ифань вернулся в спальню и устроился на постели за спиной Бэкхёна — тот дышал тихо и медленно, и Ифань знал, что он не спит. Он развернулся к Бэкхёну, осторожно погладил его по плечу и обнял, положив ладонь на живот. Бэкхён слабо зашевелился, засопел и накрыл ладонь Ифаня своей, маленькой и холодной. — Ты замёрз? — спросил Ифань, легко целуя его за ухом. На Бэкхёне была длинная шёлковая сорочка чёрного цвета с какими-то синими птицами, похожими на журавлей. Тонкая, с огромными разрезами по швам, она бесстыдно открывала то, что нормальная одежда должна была скрывать: обнажённые от самого бедра ноги Бэкхёна ярко белели в темноте. — Немного, — тихо ответил Бэкхён. Ифань заставил Бэкхёна подняться с постели, снять с себя эту недоодежду и лечь нормально, укрывшись одеялом. Сам, тоже раздевшись, забрался к Бэкхёну в пододеяльное тепло, прижимаясь всем телом и переплетая ноги. Бэкхён улыбался и грел замёрзшие пальцы у Ифаня на шее. — Если не согреешься, принесу тебе горячий чай, — сказал Ифань. — Есть и другой способ согреться, — рассмеялся Бэкхён, щекоча дыханием ключицы. — Есть. Но ты не хочешь. И я не хочу. И поэтому мы будем пить чай. Бэкхён довольно прижмурился и надолго затих. Когда Ифань уже решил, что он уснул, Бэкхён вдруг встрепенулся и спросил: — Когда вы отплываете? Меньше всего Ифань хотел сейчас думать о скором расставании. — Через неделю, — честно ответил он. Бэкхён коротко улыбнулся и кивнул. — Ты сегодня встречался с Господином? — Как ты узнал, маленький? — У тебя в глазах был шторм боли и ярости. Кто ещё мог такое сотворить с тобой? Но ты не думай о нём. Думай о том, что у нас с тобой есть ещё целая неделя. Бэкхён был так расслаблен и умиротворён, что его спокойствие невольно передалось Ифаню. Ифаня вдруг пробило на неумелые глупые нежности, за которые потом почему-то не было стыдно. Бэкхён смущённо смеялся и очаровательно краснел. — Я, наверное, уже сто раз говорил тебе, но всё равно скажу снова. У тебя самые красивые глаза на свете. Я не знаю, какого они цвета — они как море. Я знаю только то, что когда ты улыбаешься, в них искрится солнце. Бэкхён зажмурился — так сильно, что в уголках глаз собрались морщинки — и легонько боднул Ифаня в лоб. — И после этого ты говоришь, что у тебя нет таланта к поэзии? — Конечно, нет! Это — единственное, на что я способен. Бэкхён долго молчал, водя согревшимися ладонями по груди Ифаня. Дождь за окном уже не плакал так сильно и отчаянно, лишь шелестел размеренно и тихо. — Ифань, — едва слышно позвал Бэкхён, — можно в этот раз я провожу тебя до пристани? — Нет, маленький, не надо. Не хочу, чтобы ты оставался в порту один. Не хочу, чтобы ты мучил нас: ни себя, ни меня. Это и без того тяжело, а ты хочешь сделать нам ещё больнее — и мне, и, что ещё хуже, себе. — Я не заплачу, честное слово! — Пожалей нас, маленький. И себя, и меня. Бэкхён поджал губы и спрятал лицо на шее Ифаня. — Хорошо, — беззвучно прошептал он. — Не думай об этом. У нас ещё есть время, чтобы быть вместе. Поэтому не думай об этом сейчас. Лучше спи. Бэкхён заворочался в его руках, тяжело вздохнул, но потом вдруг улыбнулся и мягко поцеловал его в губы. — Ифань? — Да, маленький? — Я просто хотел сказать, что ты самый лучший. Не спрашивай, почему, иначе я буду объяснять тебе до утра, а ты уже хочешь спать. Не спорь, я вижу, что хочешь. Просто всегда помни: я твой, а ты мой, и это самое важное. — Маленький… — Спи, говорю. Ифань рассмеялся, прижал к себе Бэкхёна крепко-крепко и закрыл глаза. Он и впрямь очень хотел спать. — Спокойной ночи, Ифань.***
Утро в день отплытия было ясное, чистое, прозрачное. На западе, над морем, в бледно-сиреневом небе выцветал тонкий белый месяц, а мелкие кружевные перья облаков уже подсвечивались золотом. Улицы Предела ещё тонули в тишине ускользающей ночи. Предрассветный час — самое красивое время. Ифань не любил, чтобы его провожали. Не любил, даже если это были просто знакомые и ничего не значащие люди — он чувствовал себя кораблём, который никак не может сняться с якоря. А, расставаясь с Бэкхёном, каждый раз якорь из себя приходилось вырывать с кровью. За десять лет, что Ифань торговал в Пределе, все, с кем он имел дела, давно выучили, что в утро отплытия не стоит приходить в порт. Первые два года проводить «Странника» приходил Кёнсу, но потом Ифань за чашей вина объяснил ему, что это мешает и отвлекает, и Кёнсу, как человек разумный и понимающий, больше не провожал их. Иногда Ифаню снился сон, как с ним на пристань приходит Бэкхён. Сон всегда заканчивался одинаково: Бэкхён оставался на берегу, и его маленькая фигурка всё отдалялась, таяла в рассветном тумане. И не остановить, не изменить, не переиграть… Ифань просыпался в холодном поту, с гулко колотящимся сердцем, и понимал, что если это случится наяву, он не выдержит. Дома царили волнение и суета: Бэкхён готовил завтрак (и хотя кусок не лез в горло, Ифань честно съел всё), проверял, все ли вещи собраны и не забыл ли Ифань что-нибудь важное. И говорил без умолку — отвлекал. Чтобы тишина не победила, не завладела их сердцами. — Ты точно всё взял? — в очередной раз спросил Бэкхён. В светлых, нежно-жёлтых одеждах он носился по комнате словно маленькое солнышко. — Если что-то и забыл, то даже лучше — если где-то что-то забываешь, значит, непременно туда вернёшься, — Ифань невольно улыбнулся, наблюдая за Бэкхёном. — Ты в любом случае вернёшься, куда ты денешься? — хмыкнул Бэкхён. Он был бодрый и радостный, словно Ифань должен был вернуться уже через неделю. Действительно, вдруг подумал Ифань, всё ведь не так страшно. Да, они расстаются. Да, почти на год. В мире не существует безопасных мест, но он не бросает Бэкхёна непонятно где — он оставляет его дома, в достатке, сделав всё для его защиты. Они непременно встретятся: он столько раз возвращался, значит, вернётся и теперь. Море не причинит им зла — несмотря ни на что, море на их стороне. Все вещи Ифаня уже давно были на корабле, хотя, пожалуй, единственно ценными из них были только новые письма Бэкхёна. Собирался Ифань недолго: одеться да заткнуть за пояс кинжал, с которым он никогда не расставался. Точно такой же ещё давно он подарил Бэкхёну и научил им пользоваться. Они всегда встречались и прощались на пороге дома. Это была граница, рубеж, перейдя который Ифань возвращался или домой, или к морю. Один шаг — невообразимо трудный и мучительный — и идти дальше становилось легче. Бэкхён подошёл к Ифаню, положил ладони ему на грудь и улыбнулся — улыбка искрилась в его ярко-синих глазах, плясала на тонких губах. Маленький мой, ты такой сильный, восхитился им Ифань. Крепко прижал Бэкхёна к себе, стараясь впитать тепло его тела, уткнулся носом в висок, глубоко, жадно вдыхая аромат его кожи. «Ифань», — прошептал Бэкхён, легко и нежно целуя его в шею. Они стояли, обнявшись — краткий миг, бесконечность — а потом Ифань склонился к Бэкхёну и поцеловал в губы, и время послушно остановилось. — Ифань, — тихо позвал Бэкхён, чуть отстранившись от его лица. — Я жду тебя. Что бы ни случилось, я жду тебя. Если знаешь, что ждёшь не напрасно, ждать можно сколько угодно. Всегда. Просто знай это. Ифань кивнул и погладил его по щеке. — Береги себя, маленький, — сказал Ифань. Отпустил Бэкхёна из объятий и вышел за порог. Бэкхён зажмурился, но тут же вновь открыл глаза и улыбнулся. Ифань улыбнулся ему в ответ, развернулся и, не оглядываясь, зашагал вниз по улице. По самой длинной и тяжёлой дороге — дороге от дома до моря. В порту уже вовсю кипела жизнь. Кроме «Странника», этим утром шли в море ещё несколько небольших судов. «Странник» неуловимо преобразился: скрип мачт и канатов, звон вантов и шелест парусов — всё в нём дрожало и искрилось от безудержного желания поскорее оказаться на родном морском просторе. Ифань невольно залюбовался им, глядя на торжественно поднятые чёрные паруса. На пристани у самого трапа Ифаня встретил Чанёль. Вид у него был усталый, помятый, но довольный. — Всё готово, господин. Все на местах. С минуты на минуту можем сниматься с якоря. Ждали только вас, — отрапортовал он, вытянувшись по струнке и с гордостью глядя на Ифаня. — Вы что, с ночи стали готовиться? — поразился Ифань. — А мы и не ложились, — сияя от радости, сообщил Чанёль. Ифань вздохнул и расхохотался. — И как только команда тебя терпит? — покачал он головой. Чанёль потупился и засопел, но раскаяния, судя по глазам, не испытывал. — Чанёль, послушай совет от человека, который живёт в этом странном мире побольше твоего: ночью надо спать или заниматься чем-то приятным и интересным в постели, а не мучить людей подготовкой корабля к отплытию. Говорю это с высоты собственного опыта, потому как в двадцать два тоже грешил ночными приключениями, причём отнюдь не постельными. Чанёль улыбнулся, но тут же стал серьёзным и словно на несколько лет старше. — Мы все уже соскучились по морю, господин. Море ждёт нас. Особенно вас. Без вас ничего не будет. Я не представляю, что вы сейчас чувствуете. Боюсь даже пытаться вообразить, каково это — оставлять самое важное и дорогое. Не знаю, существуют ли слова, способные описать боль, когда со слезами и кровью отрываешь от себя родное и бесконечно любимое. У вашего сердца есть дом, господин, но вы принадлежите морю, как море принадлежит вам. Чем дольше прощание, тем больнее, и потому я решил, что правильнее будет поскорее покинуть Предел. Простите, что решал за вас. Я лишь хотел помочь вам. Ифань посмотрел на венчающую гору золотую статую бога — вся она уже была охвачена племенем близкого солнца. Запоздало вспомнил, что поклялся не оборачиваться, и засмеялся над самим собой. Всё самое важное должно быть либо в сердце, либо очень далеко, чтобы никто не сумел отобрать это. У Ифаня была тайна: собственное, только его, самое прекрасное в мире чудо. Ради него Ифань предал беззаветную любовь моря. У его сердца был дом. Но он жил морем. — От судьбы, да? — беззвучно сказал Ифань. Судьба не дура: он бегал от неё всю жизнь, но неизменно прибегал к ней же. — Господин? — осторожно позвал Чанёль. Ифань в последний раз глянул на пылающую статую, встряхнулся и посмотрел на Чанёля. — Ты прав, — сказал он. — Идём. Море не любит, когда его заставляют ждать. Чанёль кивнул и легко взбежал по трапу. Ифань глянул на волны у пристани — тихие, чуть зеленоватые — и зажмурился. Посмотрел в синие-синие, любимые, самые добрые глаза. Маленький мой, ты такой сильный. Я так тобой горжусь. Я верю, ты сможешь, а значит, смогу и я. Ты только жди меня, ладно? Жди, и я вернусь. Чего бы мне это ни стоило. Ифань открыл глаза, посмотрел на озарённые чистым ослепительным солнцем чёрные паруса «Странника» и шагнул на трап. Он жил морем.