Ad Dracones

Кемисэ Первое, на что я обращаю внимание — что эта деревня в сравнении с Керитешфалу совсем небольшая — всего-то с дюжину домов за оградой, окружённых полями. Поскольку ещё не стемнело, охраны у ворот нет и мы с Ирчи, оставив повозку, направляемся к самому большому двору по утоптанному снегу. Этот дом сразу привлекает внимание — в отличие от других, он окружён галереей на резных столбах, на которую ведёт крыльцо, окна изукрашены столь же искусной резьбой — такого у людей мне прежде видеть не доводилось. Вокруг нас тут же начинается суета, бегают домочадцы и слуги, так что не приходится долго ждать, прежде чем появляется сам хозяин. За то время, что я провёл у людей, я уже успел подметить, что, помимо одежды и манеры держаться, растительность на их лице также немало говорит о статусе: крестьяне в Керитешфалу все как один ходили с бородами, а вот господа познатнее — включая тех воинов, с которыми нам пришлось сражаться — носили усы; будь я посмекалистее, наверно, давно заподозрил бы, что Эгир — не простой слуга. Хозяин же этого дома немало удивляет меня тем, что у него нет ни бороды, ни усов — за всё то время, что я провёл среди людей, я, пожалуй, впервые вижу мужчину, вышедшего из юношеского возраста, со столь чисто выбритым лицом. Возможно, именно благодаря этому так выделяются его полные яркие чувственные губы, на которых застыла приветливая улыбка. Необычайно шелковистые прямые волосы мужчины заплетены в свободную косу. Окинув меня удивлённым взглядом, хозяин в ответ на приветствие Ирчи замечает: — А я, как увидел твою белобрысую макушку, уж решил, что Тивадар [1] приехал. — Да нет, хозяин Эсеш [2], я нынче с другим господином, — отвечает Ирчи, спеша меня представить: — Это — благородный господин Нерацу Кемисэ из Эрдея. — Приветствую молодого господина, — обращается Эсеш уже ко мне и приглашает нас в дом. — Значит, решили повидать столицу? — спрашивает он, устремив на меня внимательный взгляд, и я, растерявшись, ограничиваюсь кивком. Тогда он вновь поворачивается к Ирчи: — Да, помнится, когда я в последний раз виделся с Тивадаром, он упоминал, что ты, вроде как, подался на заработки за горы — и как посмотрю, успешно? — в его голосе слышится лёгкая насмешка, и у меня поневоле появляется мысль, что этот господин мне не нравится. — Не жалуюсь, — как ни в чём не бывало отвечает Ирчи. — Многие хотят перейти горы, направляясь из Эрдея в Паннонию и обратно — тут-то я им и пригождаюсь. Только вот зимой приходится сидеть без дела, но на этот раз мне повезло — попался тот, кому срочно нужно в столицу. Судя по тому, как Ирчи ни словом не обмолвился о том, что изначально хотел вести сюда совсем других людей, равно как и о том, что я сам собирался отнюдь не в Гран, я понимаю, что и мне лучше об этом помалкивать. После этого Ирчи спрашивает: — Свободна ли у тебя та большая комната? — Да уж коли не была бы свободна, для тебя место всегда найдётся, — широко улыбается хозяин. Обстановка внутри дома также сразу обращает на себя внимание: хоть дом Дару тоже можно было назвать зажиточным, здесь на каждом шагу попадаются вещи, которых в Керитешфалу отродясь не видывали: кованые и резные сундуки по стенам, лавки и кровати застелены цветастыми коврами, в углу стоит резная прялка, белёная печь расписана затейливыми узорами; а когда нас усаживают за стол, то перед нами кладут не простые, деревянные, а серебряные ложки, еду подают в медной посуде, выкладывая на расписные блюда, вино и мёд подливают из чеканных кувшинов — так что я впервые чувствую себя за столом почти как дома. — Это лишь бледная тень того, что ждёт вас в Гране, — заметив, как я глазею на все вокруг, говорит мне хозяин — сам он вышел к столу не в той одежде, в которой встретил нас у ворот, а в халате из узорчатой красной парчи — то ли желая тем самым поразить воображение приезжего из захолустного Эрдея, то ли у них всегда так принято встречать гостей. — Господин Нерацу повидал и не такое, — подмигивает мне Ирчи. — Вот и даётся диву, как это в двух шагах от столицы такие знатные господа ютятся в подобных лачугах. При этих словах я вскидываю взгляд на Ирчи, соображая, правильно ли разобрал его слова, затем — на хозяина, ожидая, что тот разгневается на подобные речи; однако Эсеш в ответ лишь хохочет: — Сам-то, как посмотрю, в царских хоромах вырос, раз воротишь нос от моей лачуги! Недаром Тивадар про тебя говорит: у этого щенка острые зубы! — я же поневоле задумываюсь, кто же такой этот человек, за которого меня приняли при нашем появлении. Оглядывая домочадцев хозяина, я сразу замечаю женщину со светлыми волосами — проходя мимо Ирчи, она улыбается ему, словно давно потерянному родичу. За столом за меня всерьёз принимается любопытствующий хозяин: — Я слышал, что на востоке знатные господа всеми силами избегают солнечных лучей, чтобы сохранять идеальную белизну кожи. Но прежде то были лишь рассказы — а сегодня мне наконец удалось воочию увидеть кожу белую, словно молоко! Что до нас, то мы так сроднились со степью, что и наши руки и лица прокоптились, будто днище походного котла… Я поневоле смущаюсь, но не успеваю объяснить, что вовсе не стремился к подобной белизне — сколько бы времени на солнце я ни провёл, от этого цвет моей кожи ничуть не изменится. — Подобная белизна и впрямь требует необычайной заботы, — когда Ирчи говорит это, его улыбка кажется почти хищной. — Такую не каждому доверишь. — С этими словами он на мгновение касается моего локтя лёгким, почти неощутимым движением. В этот момент я начинаю сомневаться, что правильно понял смысл его слов, и пока я ломаю над этим голову, мне успевают задать с полдюжины других вопросов, так что в итоге мне приходится оборачиваться к Ирчи с немым призывом о помощи: как я могу ответить, откуда я родом и чем занимается моя семья? — Господин Нерацу пока что не слишком хорошо говорит на нашем языке, — поясняет Ирчи. — Его родной язык — ромейский. — Ромейская речь — услада для уха, — замечает Эсеш. — Жаль только, возможности освоить её у меня не было — вот кабы тут появился тот, кто готов меня обучить… — С нами вместе из Альбы-Юлии шёл один молодой учитель, — решаюсь ответить я. — Он охотно делился знаниями, так что наверняка взялся бы вас обучить… — Это уж точно, — со смехом подхватывает Ирчи. — Наверно, для него это было бы куда интереснее, чем обучать молодого балбеса, к которому его направили… — И как же зовут этого учителя? — заинтересованно переспрашивает Эсеш. — Быть может, он остановился поблизости отсюда? — Насколько мне известно, сейчас он и впрямь недалеко; он в самом деле на редкость сведущ в науках и лучшего собеседника на свете не сыскать — да вот жалость, он хром и горбат… — Это и впрямь прискорбно… — пробормотав это, наш хозяин будто бы вовсе теряет интерес к данному вопросу; я же не могу взять в толк, отчего Ирчи с трудом сдерживает смех. После этого, к моему немалому облегчению, разговор переходит на наше путешествие — разумеется, всего мы поведать не можем, однако в этом кратком, но красочном рассказе находится место и метели, и столкновению с медведем, и то, как Ирчи едва не застрелили, когда он погнался за зверем, и как после этого нам пришлось поголодать, оставшись без провизии. Ирчи то и дело дополняет мои слова красочными описаниями и смешными замечаниями, обильно пересыпая ими мою корявую речь. — После того, как вы натерпелись в пути, грех не позволить вам как следует поесть и отдохнуть, — наконец заключил Эсеш. — Хватит работать языками — поработайте ложками! Я спешу последовать желанию хозяина, чувствуя, что и впрямь изрядно проголодался — этот коротенький рассказ будто стоил мне нескольких часов тренировок с мечом. Несмотря на богатое окружение, угощения всё те же, что и в обычных крестьянских домах — мясная похлёбка, тёплые лепёшки из печи, заквашенные на зиму овощи. Когда мне наливают хмельной мёд, я слегка пригубливаю, а после лишь делаю вид, что пью — ведь я отлично помню, чем закончилась моя невоздержанность в выпивке в прошлый раз. За столом собралось столько людей, которые рады поговорить за едой, что стоящий в воздухе гул начинает меня утомлять. В какой-то момент я, поддавшись усталости, опираюсь щекой на ладонь и прикрываю глаза. — Господин-то твой, чай, захмелел? — спрашивает хозяин. — Тише, — шикает Ирчи, отодвигаясь от меня. — Пусть отдыхает. А Тивадар-то нынче в Гране? — вполголоса обращается он к хозяину. — Надо думать, — так же тихо отзывается он, но мне отчётливо слышно каждое слово. По счастью, я уже научился достаточно хорошо понимать, что говорит Ирчи на родном языке, чтобы улавливать смысл их беседы. — Тут ведь тебе и королевский суд, и Рождество — пусть у нас его так не празднуют, но всё же тьма народу съезжается в Гран, так что и Тивадар своего не упустит. Собираешься его повидать? — Это уж как придётся, — уклончиво отвечает Ирчи. — Ладно тебе, ты же знаешь, как рад он будет тебя видеть, — ворчливо замечает Эсеш. — Уж доставь ему удовольствие — он так о тебе печётся. — То-то всякий раз жалуется, что я так ему глаза намозолил — век бы меня не видал, — тихо усмехается Ирчи. — Ты это не бери в голову, — заверяет его хозяин. — Просто старина Тивадар не из тех, кто умеет принимать заботу о себе; будь это не так, то, наверно, не случалось бы у него и размолвок с братом… — На этом он умолкает, будто бы задумавшись, а потом, словно очнувшись, добавляет: — Коли встретишь его, передай от меня привет этому дырявому бурдюку. Да скажи, чтобы ко мне дорогу не забывал: я тут надумал женить сына — славно было бы, если б и он погулял со мной на свадьбе. — Это что ж, Геза женится? — отзывается Ирчи, слегка возвысив голос от удивления. — Вот славно! И как, хороша ли невеста? — А ты сам с Тивадаром приезжай да посмотри, — насмешливо бросает Эсеш, тут же добавив: — Хороша, будь уверен! Они будто специально дожидались, пока я засну, чтобы вновь заговорить об этом неведомом Тивадаре, и это беспокоит меня всё сильнее, потому я продолжаю вслушиваться с ещё бóльшим вниманием. — Эх, все-то женятся, когда ж придёт мой черёд? — отзывается Ирчи слегка приунывшим голосом, и от этих слов у меня тревожно сжимается сердце. — Тебе-то куда торопиться, мал ещё, — добродушно усмехается хозяин. — Нагуляйся сперва — а там уже и подставляй шею под ярмо. После этого они какое-то время молчат, будто раздумывая каждый о своём. На сей раз Ирчи заговаривает первым: — Как вообще, слышно из столицы что-нибудь новенькое? — Это уж пусть Тивадар тебе и напоёт, сам знаешь, он страсть как не любит, когда кто-то раньше него разболтает горячую новость. Но вот что и правда из ряда вон — сказывают, в горах племянника мелека убили. — Да ты что? — нарочито изумляется Ирчи. — Ишпана Коппаня? Как же такое приключилось? — Почём знать, охотников хватало, — отзывается Эсеш. — Мелек Онд рвёт и мечет, требуя наказать виновных… — Неожиданно он спрашивает: — Кстати говоря, тебе так уж спешно нужно в Гран? А то погостил бы тут немного со своим господином, я бы байки твои с удовольствием послушал… — Эх, я бы с радостью, — разочарованно протягивает Ирчи, — да вот господин торопится в Гран… Тут я решаю всё-таки пошевелиться и открыть глаза, давая понять, что не сплю, и Ирчи поспешно предлагает: — Господин Нерацу, желаете пойти отдохнуть с дороги или, может, ещё чего-нибудь отведаете? Само собой, я не противлюсь его предложению — мне уже давно хочется уединиться с ним в тишине и покое. Пожелав хозяину доброго вечера, Ирчи помогает мне встать с лавки и, придерживая под руку, ведёт в отведённую нам комнату, по пути шёпотом бросая: — А ты, как я посмотрю, только прикидывался, что захмелел? — Я просто задремал ненадолго, только и всего, — смущаюсь я, не желая признаваться, что подслушал весь разговор. — А разве я так уж тороплюсь в Гран? — Торопишься, — с улыбкой, но не оставляющим возражений тоном отвечает Ирчи. — А то знаю я его — коли задержишься, так ввек не уедешь… — Разве это плохо? — спрашиваю я, изображая самое что ни на есть невинное любопытство. — Слишком хорошо, — отрезает Ирчи. *** Комната, которая нам досталась, и впрямь была намного богаче, чем в обычных постоялых дворах: на лавке — узорчатый ковёр, на нём — медный таз с водой, расписной кувшин и два вышитых полотенца, широкая кровать накрыта меховой полостью. Как только мы остаёмся одни, Ирчи велит мне: — Сними-ка халат, я посмотрю, не надо ли что-нибудь заштопать — вдруг я чего пропустил, а мы, как-никак, завтра будем в столице. Я покорно снимаю верхние халаты, оставшись в одних штанах и рубахе, после чего усаживаюсь на кровать рядом с Ирчи. — Мне кажется, я уже почти не отличаюсь от людей — похоже, они совсем не видят между нами разницы. — Просто раньше ты всё время дичился, вот тебя и сторонились, — с усмешкой отвечает Ирчи, — а теперь стал вон каким бойким — сам напрашиваешься, чтобы тебя заметили. — Я? Когда это? — поражаюсь я. — А вообще, — протянув руку, он сгребает мои волосы и, слегка дёрнув за них, весело заканчивает: — ты вполне мог бы сойти и за девицу-красавицу — только в таком случае мне потом пришлось бы на тебе жениться. — Это ещё почему? — спрашиваю я. — Да потому что, — Ирчи понижает голос, отрываясь от моего халата, а глаза всё так же весело сверкают, — мы с тобой жили в одной комнате, спали под одним одеялом… кто после этого поверит, что я не испортил девицу? — Он принимается смеяться, угрожая воткнуть иголку себе в палец, и я выдавливаю из себя пару смешков, делая вид, что тоже веселюсь: — Ну и нелепые у вас обычаи! Это что же, на каждой, с кем ты проведёшь ночь под одной крышей, тебе придётся жениться? — Если я честный человек, то разумеется; увы, не каждая за меня пойдёт, — наигранно вздыхает Ирчи. — А то устроиться в жизни было бы куда как проще. Хоть его голос по-прежнему звучит шутливо, от последней фразы меня отчего-то пробирает дрожь — и поневоле вспоминается эта его фраза: «Все-то женятся — когда ж придёт мой черёд?» Опустив взгляд на свои колени, я спрашиваю то, что подспудно не даёт мне покоя после подслушанной беседы: — А кто такой Тивадар? — Да так, старый знакомый, который живёт в Гране, — не задумываясь, отвечает Ирчи, и всё же от меня не укрывается то, что в его голосе появляется едва заметная сдержанность — будто дикий зверь, который ранее беспечно бродил по лугу, внезапно замирает, настораживаясь. Я давно понял, что разговоры с Ирчи похожи на хождение по прозрачному лабиринту — кажется, что всё открыто и на виду, но никогда не знаешь, где наткнёшься на невидимую стену. Потому мне приходится двигаться ощупью, стараясь тщательно запоминать расположение этих незримых преград — ведь я по-прежнему верю, что таким образом однажды можно добраться до сердца этого лабиринта — такого близкого, только руку протяни — и такого недосягаемого. И всё же мне никуда не деться от предательской мысли: что же ответит Ирчи, когда потом, какое-то время спустя, кто-то вот так же спросит его обо мне? — Дай я расчешу тебе волосы, — предлагаю я, потому что мне внезапно со страшной силой хочется ощутить его близость. — Что это ты вдруг? — удивлённо переспрашивает Ирчи. Я пожимаю плечами, натягивая улыбку: — Ты ведь много раз это делал, а я — ни разу, вот и хочу попробовать. — Что ж, это дело хорошее, — признаёт Ирчи. — Возьми гребень в сумке. Однако вместо этого я беру свой и, усевшись на пятки за его спиной, снимаю ремешок, который удерживает пряди, чтобы те не падали ему на глаза. Мне доставляет несказанное удовольствие разглядывать его волосы так близко — свет от сальной свечи, падающий на них, заставляет их золотиться медовыми отсветами, сиять, подобно тому самому золотому руну, о котором он говорил; пожалуй, такому пастуху и впрямь под стать лишь подобное волшебное стадо. При всей красоте его тонкие светлые волосы так легко путаются под зимней шапкой, что расчесать их непросто; впрочем, мне это только на руку, так что я неторопливо распутываю узелки гребнем, продлевая эти счастливые мгновения. — А у нас не женятся просто так, по случаю, — неторопливо проводя гребнем по кончикам его волос, говорю я. — Как правило, при рождении сразу определяют, на ком тебе жениться. — Отчего ж ты думаешь, что у нас иначе, — пожимает плечами Ирчи, не отрываясь от работы. — И у нас нередко при рождении детей их родители решают, что неплохо бы им породниться; ну а даже если это неизвестно заранее, на волю случая такое оставлять нельзя. Чтобы случайно жениться и не остаться в дураках — такое только в сказках и бывает. — Перекусив нитку, Ирчи на мгновение задумывается. — Помнится, когда был я маленьким, тоже смотрел на девочек из нашей деревни и думал, на ком из них я женюсь. Две из них мне очень нравились, совсем разные и лицом, и норовом, и я всё думал, вот было бы здорово, если бы можно было жениться на обеих — тогда и выбирать бы не пришлось. — Вздохнув, он добавляет: — Да вот теперь наверняка обе уже просватаны, так что ни первая мне не досталась, ни вторая… Ну а ты, — внезапно оборачивается он, слегка поморщившись, потому что гребень при этом прихватывает спутанную прядь, — неужто ни к кому не приглядывался в Твердыне? Наверняка ведь ты там не одну голову вскружил! При этих словах руки сами собой опускаются, но мне удаётся справиться с собой, так что я продолжаю размеренно водить гребнем по его волосам. — Никто не будет жалеть о моём уходе, — спокойно отвечаю я. — А те девушки, быть может, до сих пор дожидаются тебя. — Раздвинув волосы, я касаюсь его шеи губами — и он вздрагивает от неожиданности. — Я бы стал ждать, будь я на их месте, — шёпотом добавляю я и, склонившись ниже, целую основание шеи. — Если пришлось бы — ждал бы вечно, ведь это лучше, чем ничего не ждать. — С этими словами я стягиваю ворот его рубахи ниже, чтобы прижаться губами к белёсому шраму на спине — и по тому, как застывают мышцы Ирчи, я понимаю, что он замер, напряжённый, как струна; спустя мгновение слышится шорох — это падает на пол мой халат, который он держал в руках. Я продолжаю жадно целовать шрамы, думая о том, как кожа человека похожа на его судьбу: после страшных ран остаются отметины, белые или багровые, но это всё же кожа, хоть и иная на вид, пусть по ней и можно проследить путь пройденных человеком страданий; а с нашей кожей иначе — повредив, её уже не вернуть, а на её месте появляется спрятанная под кожей иная сущность, одним своим видом напоминая о завершении этой жизни, когда гладкая белая кожа сойдёт полностью и сознание тоже сменится иным — более древним, непознаваемым… По правде говоря, это перерождение всегда наполняло меня таким бессознательным ужасом, что порой я думал — уж лучше умереть молодым, но в собственной коже, девственно-белой, как при рождении… Теперь же это мне недоступно — моя спина и плечо покрыты серыми пятнами, будто те заплатки, которые накладывает на одежду Ирчи — но они меня больше не пугают, ведь они будут вечно напоминать мне о том дне, когда его голос вернул меня к жизни. Я слегка сдвигаю ноги, сжимая его бёдра, и Ирчи глухо ворчит: — Хватит меня дразнить! Тогда я немного отодвигаюсь, чтобы дать ему возможность стянуть рубаху, и целую его туда, куда он больше всего любит — между лопаток, вслушиваясь в то, как Ирчи еле слышно стонет, закусив губу. Когда я сам снимаю рубаху, чтобы прижаться к нему всем телом, Ирчи внезапно говорит севшим голосом: — Знаешь, родись я в вашей Твердыне, я бы не дал тебе уйти. Или, скорее, ушёл бы с тобой — за тобой же нужен глаз да глаз, и как тебя одного отпустили? — Если бы ты родился в Твердыне, я и сам не пожелал бы уходить, — отвечаю я, прижимаясь щекой к его плечу. Внезапно Ирчи рывком разворачивается ко мне и, усевшись на кровать боком, тянет меня к себе на колени, целуя с такой страстью, что все возражения мигом вылетают из головы. Прежде он никогда не обнимал меня с подобной силой — быть может, боялся разбередить раны; кажется, что у него на уме не любовная близость, а желание слить наши тела в единое целое, вжать меня в себя так, чтобы мы оба перестали существовать, породив что-то новое. Мне доставляет несказанное удовольствие ощущать силу его рук — обманчиво худых — кажется, ещё немного, и они сомнут моё тело, будто пустую скорлупу. — Я бы хотел, чтобы мы с тобой родились в одной семье, — задыхаясь, произносит он. — Тогда мы могли бы никогда не разлучаться. Мне кажется, что я не вполне верно понимаю его речь, настолько безумно то, что он говорит. «Будь ты моим братом, ты бы меня ненавидел», — проносится у меня в голове, но я тут же гоню прочь эти мысли, отвечая на его неистовые объятия не менее горячими. Казалось бы, мы уже столько раз были близки, но такие ощущения я испытываю впервые — за это время мы научились чувствовать друг друга так хорошо, что больше нет страха причинить боль неосторожным движением. Скользя горячими ладонями по моему телу, он шепчет: — Фехэйр марвань… О киш собром… Эйдешем… [Белый мрамор… Моя статуэтка… Дорогой мой…] [3] Кажется, что в этой страсти мы с ним и впрямь будто близнецы — порой мне мерещится, что вместо собственных ощущений я чувствую прохладные прикосновения моих ладоней к его коже — и от контраста этих ощущений я готов растаять, словно лёд в пламени, треснуть, будто горячий камень, который обдали холодной водой. Когда волна этого восторга захлёстывает меня с головой, я стискиваю зубы с такой силой, что мне кажется, что на сей раз я смогу остановить это мгновение, удержав его навсегда — но, увы, оно проходит, как и все прочие, а Ирчи медленно гладит мои плечи, словно ему передалось моё сожаление. Поправляя волосы, которые он сам же и растрепал, Ирчи с усмешкой говорит: — Ну вот, ни меня толком ни причесал, ни мне поработать не дал. Беда одна с тобой. Я не отвечаю, продолжая растворяться в волнах томной неги, пришедшей на смену недавней страсти. — Вставай, — Ирчи пытается разомкнуть мои руки, которыми я по-прежнему обнимаю его за спину, но я не желаю подниматься, лёжа на нём, словно на большой подушке. — Слезай, у меня колени болят. — Ещё немного, прощу я, утыкаясь носом в сгиб его шеи. — Ну что ты как маленький, — хмыкает Ирчи и, немного сменив позу, чтобы сесть боком, обнимает меня в ответ, слегка покачиваясь; при этом он вполголоса заводит песенку на своём языке, плавную и ритмичную, словно плеск лесного ручейка: Ветерок весенний вьётся, Цветик мой, цветочек, Рябь по глади разойдётся, Цветик мой, цветочек. Ветерок весенний свищет, Цветик мой, цветочек, Всяка птичка пару ищет, Цветик мой, цветочек. И кого ж мне выбрать скажешь, Цветик мой, цветочек, Друга милого укажешь, Цветик мой, цветочек? Коли мил тебе я буду, Цветик мой, цветочек, То пойду с тобой я всюду, Цветик мой, цветочек… [4] Когда песня заканчивается, воцаряется долгая тишина, которую никому из нас не хочется прерывать — у меня в голове всё ещё звучит эта нежная мелодия, так что я боюсь её спугнуть. — Моя сестрёнка очень любила эту песенку, потому что думала, что там поётся про неё [5], — наконец прерывает молчание Ирчи. — Она порой доведёт меня до белого каления, а потом, чтобы умаслить, липнет ко мне и твердит: «Пускай все старшие братья женятся и уйдут, а ты не женись — мы ведь с тобой два цветка, так что должны быть вместе!» Ну и я, конечно, соглашался с ней — не будешь же спорить с такой пигалицей? А когда она злилась на меня, то, бывало, кричала: «Да чтоб тебя ветром сдуло!» Вот тогда матушка, если слышала это, бранила её не на шутку… — Замолкнув на пару мгновений, Ирчи добавляет: — Надеюсь, она не вспоминает об этом теперь. — Прежде я тоже говорил много такого, о чём теперь жалею, — признаюсь я, а в памяти всплывают отчаянные слова, которые я говорил вслух и истошно кричал про себя: «Лучше бы мне никогда не появляться на свет!» Это было совсем недавно, и всё же кажется, что с тех пор минуло много лет и я повзрослел, с высоты прожитого глядя на невежественного ребёнка, которым был тогда; теперь я понимаю, что, не появись я на свет, это не спасло бы ни единой жизни, никого не сделало бы счастливым; а вот Ирчи сейчас лежал бы на перевале мёртвый, окоченевший — и Эгир, и Инанна, и Вистан. Думая об этом, я понимаю, что подобный дар был для меня даже слишком щедрым — ведь, уходя из Твердыни, я не просто думал только о себе, но и хотел причинить боль тем, кто, пусть и не желая того, причинял её мне — но, вместо того, чтобы наказать меня, судьба дала мне возможность искупить свою бездумную жестокость. Пытаясь припомнить песню и наверняка коверкая слова, я напеваю себе под нос: Коли мил тебе я буду, Цветик мой, цветочек, То пойду с тобой я всюду, Цветик мой, цветочек… — Да ты совсем петь не умеешь! — смеётся Ирчи, и я смущённо смеюсь вслед за ним. Ирчи Дремота накатывает на меня волнами, наливает голову, веки, ноги и руки неподъёмной тяжестью. Хоть я и пытаюсь с ней бороться, ведь дел ещё осталось немало — и довести до ума валяющийся на полу халат, и заварить отвар для Кемисэ, а заодно и прихватить нам чего-нибудь перекусить перед сном — я не в силах противиться охватившей меня сонливости, и последней мыслью становится: «Точно ли я запер дверь?» Помнится, бабка говорила, что, если не запереть двери и окна, то может залететь чужой сон… …Темнота и пустота — они растекались во все стороны, будто необъятная река. Я продолжал оглядываться, пока не увидел еле заметную в царящем здесь сумраке фигуру. Пусть я едва мог разглядеть её очертания, я сразу понял, что это — тот, кого я в прошлый раз принял за Кемисэ. Не отваживаясь приблизиться, я осторожно окликаю: — Кто ты? Вместо ответа незнакомец, не оборачиваясь, поднимает руки — и широкие рукава падают к локтям, обнажая тёмные полосы, что окружают его запястья. — Это… — чувствуя, как у меня перехватывает дыхание, бормочу я: — Прости, мне не следовало спрашивать… Я… пожалуй… как мне уйти отсюда? — Уже хочешь уйти? — отзывается низкий хрипловатый голос, немного похожий на голос Кемисэ, с теми же рокочущими интонациями — теперь они вызывают лишь тревогу. — Но ведь ты пришёл сюда по собственной воле. — Я… я не знаю, как это получается… — Я принимаюсь оглядываться, ища вокруг хотя бы лучик света, который позволит мне понять, в какую сторону бежать. — Ты всегда приходил по собственной воле, — продолжает незнакомец, не опуская рук, и, к своему ужасу, я замечаю, что сероватые полосы начинают кровоточить. — Потому что хотел сберечь жизнь. Видя, как кровь стекает ручейками по серебристой коже, я, пересиливая страх, делаю шаг вперёд: — Дай я перевяжу тебе руки… — Я хочу оторвать полосу от своей рубахи, но, опустив взгляд, внезапно обнаруживаю, что стою совершенно голый. — Я… — От стыда я не знаю, куда девать глаза, судорожно оглядываясь в поисках хотя бы клочка ткани. Внезапно я понимаю, что мои босые ноги стоят в луже крови, которая продолжает расползаться; вскинув голову, я вижу, что одежда и лицо незнакомца сплошь побагровели от крови. Не успел я вскрикнуть, как в грудь хлынул дым, от которого я тотчас закашлялся; безмолвие этого странного места мигом сменилось страшным шумом — отовсюду раздавались отчаянные вопли, гиканье, топот, лошадиное ржание, звон оружия. Я попытался закрыть рукавом глаза от разъедающего их дыма, и при этом заметил, что моя рука стала совсем маленькой — будто мне лет семь, не больше. Не успел я удивиться, как мне тут же выкрутили руки, связав запястья за спиной, а потом куда-то потащили. От боли в плечах хотелось кричать, но я боялся вновь вдохнуть дым, от которого зайдусь мучительным кашлем, так что крепился, стиснув зубы. Порой мне казалось, что от вспыхивающих то тут, то там языков огня у меня вот-вот загорится одежда; от этих пронзительных криков, гула пламени, резких рывков всё перед глазами плыло, и я ничего не соображал, думая лишь о том, как бы не упасть — ведь тогда меня потащат на верёвке, а это куда больнее. Наконец меня толкнули к прочим пленным — женщинам и детям, которых собрали в одном тесном шатре. Царящий здесь полумрак давал отдых глазам, но от сотрясающих воздух стенаний и плача хотелось спрятать голову, чего не позволяли связанные руки. Даже не помышляя о побеге, я поспешил забраться в самый дальний угол, прижавшись спиной к деревянной обрешётке, и лишь какое-то время спустя заметил, что рядом со мной кто-то есть — так неподвижно и тихо он сидел, этот парень с неправдоподобно бледным лицом и спутанными, слипшимися от крови пепельными волосами, в халате, превратившемся в лохмотья. От неподвижного взгляда его серых глаз делалось немного жутко — он казался пауком, притаившимся в углу избы, чтобы схватить вот такую доверчивую мушку, как я; но затем я заметил, что у него так же, как и у меня, связаны руки — верёвки с такой силой впивались в запястья, что под ними виднелись багровые рубцы — по всему видно, что в плену он дольше, чем я. Заметив, что я его разглядываю, он что-то сказал — но я не мог понять ни слова из его странной речи. Он продолжал терпеливо повторять — может, спрашивал, кто я такой, или не видел ли я кого-то из его родичей, а может, пытался подбодрить или, напротив, бранился, как знать? Мне же оставалось лишь беспомощно мотать головой: — Не понимаю. Я тут один, не знаю, где моя мама и братья… — При этом я надеялся, что им удалось сбежать — а как же иначе, отец обязательно защитит их, это только я один отбился от семьи, заплутав в общем переполохе. — Меня зовут Ирчи. Мне показалось, что на лице связанного парня мелькнула тень улыбки, но тут в шатёр зашёл один из них — огромный и тёмный, он закрыл собой весь проём, заслонив свет, и при виде него лицо моего соседа тут же застыло — глаза распахнулись, губы сжались; он попытался отползти ещё дальше в тень, но лицо тут же исказилось болью, и я понял, почему он сидел так неподвижно — видать, каждое движение давалось ему с трудом. Тем временем страшный человек повернулся в нашу сторону; сам не зная, что на меня нашло, я кое-как поднялся на ноги и звонко закричал: — Уходи! Не трожь его! Я не дам тебе, не позволю! Чёрная тень надвигалась, и вот огромная ручища схватила меня за плечо, чтобы отшвырнуть с пути, а то и вовсе раздавить, будто козявку… Рука ударилась обо что-то мягкое, ещё раз, и я чуть не закричал снова, но чья-то ладонь запечатала мне рот: — Тихо, Ирчи, ты всех перебудишь! Сообразив, кому досталось от меня вместо страшного человека из моего кошмара, я тут же сник: — Прости, Кесе, я тебя ударил? — Ничего, — с облегчением выдохнул Кемисэ и, помедлив, добавил: — Хорошо, что ты не кладёшь рядом с собой нож — а то у тебя был такой вид, что ты всадил бы его в меня. — Извини, — повторил я, зябко кутаясь в одеяло. — Прежде за мной таких чудачеств не водилось. — С этими словами я закрыл глаза, дожидаясь, пока успокоится бешено колотящееся сердце. — Что тебе приснилось? Как на нас напали люди Коппаня? — предположил Кемисэ. Хоть соблазн просто согласиться был велик, я, превозмогая себя, признался: — В детстве бабушка рассказывала мне, как давно, когда её народ жил не в горах, а на равнинах Паннонии, на них нападали, сжигали деревни, а всех жителей убивали или угоняли в рабство… вот это мне и приснилось. — Я понимаю, — отозвался Кемисэ. — Сколько существует Твердыня, на неё тоже всё время нападали… Рассказы об этом всегда пугали меня сильнее самых жутких сказок — в детстве я даже убегал, лишь бы их не слышать. — Бабушка говорила… — продолжил я, — что на них нападали многие — и булгары, и печенеги, и куны… и даже склави из другого княжества. Наверно, поэтому во сне я не вижу лиц тех, кто нападает на нашу деревню. Я так и лежал с закрытыми глазами, а потому поневоле вздрогнул, когда пальцы Кемисэ коснулись моего лица. — А какая твоя половина нравится тебе больше? — спросил он. — В тебе ведь по половине крови от двух народов — есть ли та, от которой ты хотел бы избавиться? — Никогда не думал об этом, — признался я. — Когда меня дразнили белобрысым — Сёке — я порой досадовал на то, что мне от матери достались такие волосы, а другим братьям и сестре — нет… Ну а потом, как подрос, решил, что это не так уж и плохо — привлекать больше внимания, ведь так и заметят прежде других, да и запомнят лучше… к тому же, некоторым девушкам так и не терпится их потрогать, — со смешком добавил я. — Обрить бы тебя налысо, — сердито отозвался Кемисэ, дёрнув меня за вихор. Я подумал было, что это шутка и приготовился сказать что-нибудь колкое в ответ, но он внезапно отвернулся, натянув одеяло на голову. Пожав плечами, я вновь улёгся на спину, обнаружив, что от этого немудрёного разговора страх и напряжение совсем изгладились — так что теперь я смогу заснуть без опаски.