Течёт

      Элизабет Фантомхайв, пример самой грации их семьи, гордость для подражания и умелый боец — фигура балерины, закалка тоже стальная. Элизабет существует на кончиках пальцев и в хрупких ладонях, поражает неожиданностью и время для постановки выбирает исключительно ироничное: Сиэль только вернулся в дом и у него на первом этаже у входа остался стоять одинокий багаж, а Элизабет на двадцать третьем году своей жизни оп и — растеклась. Испачкала платье и руки Сиэля секунды примерно за три.       Ну она просто, это, тело не выдержало. Наклонилось вбок, запахло мясным киселем и потекло водой на подвальный пол, пачкая недавно залитый цемент и растекаясь лужей. Элизабет Мидфорд впиталась в собственное бельё и платье, испачкала туфли соком из органов — Сиэль наблюдал лично. Сиэль был потрясён, а его брат от этого сказал: «Ну и ну». Убийцы нынче пошли такие… занимательные. И зрелище тоже было занимательное.       Как это так — растеклась вся принцесса? Она же ни слова не успела сказать, даже и не поняла ничего толком. Просто взяла и впиталась в цемент. А Сиэль, этот Сиэль наконец-то вернулся, чтобы сказать ей, что он её уважал. Практически.       — Это неправильно. Люди не должны растекаться.       — Согласен, — Габриэль стоит позади и не знает, смеяться ли ему от этой гениальности или продолжать удивляться.       Стоят — два идиота — смотрят на багровую лужу. Габриэль сказал, она действительно была виновата.       Элизабет надоело постоянно пребывать в однобокой реальности, куда её самолично затаскивали иглы и доктора; ей надоело собственное бессилие и угнетение себя самой же по причине того, что — перепутала — Элизабет надоело абсолютно всё. Она исчезла, бежала, убедила себя в том, что недоразумения, этого младшего недоразумения, что когда-то смог выжить и даже уйти из семьи — не было, а были только лишь блистательная она и Габриэль. Больной, самый настоящий больной ребёнок с кривыми ногами, что скрывались за мягким шёлком чулок. Такой был старший брат Сиэля, костяной и заставляющий её сидеть на успокоительном. Элизабет захотела жизни, начала срываться на всех, более не выносила семью и от переизбытка чувств вот, — померла.       Они все были чокнутые. Все в этой поганой семье. Габриэль любил превосходство над всем миром, но имел только над крошечным городом. Прирученная в детстве Зиглинде с глаз не снимала солнечные очки и работала в подвале, где пахло понятно как. Элизабет доставала врачей своими переживаниями и в перерывах от них постоянно мешала для всех коктейли. Снейк и Вольфрам тенью бродили по коридорам, один стойче другого. Чарльз был коллекционером рапир и раздражал абсолютно их всех.       Гиблое место. Гиблое оттого, что засасывает человеческие жизни и всё без разбору, думает Сиэль, рассматривая грязное пятно в бетоне. Их семья — тонущий лайнер, забывший все моральные принципы и весь кодекс. Сиэль ненавидел этот дом и в нём живущих, всячески старался принять отречение, но — не получалось.       Габриэль же был болен, а оттого тривиален и туп. Он их всех контролировал. Засасывал в собственную бездну откупаясь словом «Семья». А Элизабет… о, она была ещё какой балериной, спала только много в последнее время. Габриэль любил жадничать, подстроил Элизабет под себя, а когда увидел эту мерзкую лужу — всё-таки рассмеялся. Он был самым чокнутым из них всех. Сиэлю иногда казалась невозможной разница между ними, близнецы ведь должны быть похожими.       — Ты только не волнуйся, она правда была бы очень рада тебя видеть, — Сиэлю на плечо опускается кривая рука. — А ведь у неё столько всего было. Столько возможностей! — Габриэль отвлекается на скользящую тень Зиглинде, что покидает собственный подвал раньше всех, и собирается уходить. — Не опаздывай на обед. Сиэль, ты слышал?       Сиэль стоит в подвале ещё минуту.       — Её, наверное, надо похоронить? — он вернулся в дом только что, примерно час так назад. Не видел эту Элизабет уже… шесть лет. — Вытереть.       Вольфрам, единственный, кто с ним остался, кивает, отвечая ему сиплым басом:       — Ты… bist aufmerksam.       — Внимательный. Именно.       Сиэль трепетно откладывает ком платья в сторону, что должно потом пригодиться. Вольфрам, абсолютно чужой незнакомец, лишь стоит в стороне, не излучая от себя ничего человечного — ему попросту всё это сейчас убирать, и он ждёт возможности. Сиэль не ждёт ни возможности, ни чужого сочувствия, потому как, для начала, не может ощутить в себе его сам. Он разворачивается, принимаясь подниматься по кривой лестнице, по пути сталкивается со Снейком, едва не наступает на одну из его скользких змей (отрубить бы им головы) и выходит в коридор. Он вернулся в этот дом только потому, что случайно оказался проездом в их городе и теперь уже не видел больше смысла здесь оставаться, ему бы только подхватить багаж и вызвать по общей линии такси. Но скользкая мука, жалящая, словно медуза, заставляет концы пальцев неметь, а багаж вываливаться из рук. Сиэль считает себя в семье самым нормальным, а потому догадывается почти что сразу: похороны ей никто не организует, ведь зачем пятну в подвале фанфары? А то, что это был человек, наверное, уже никто и не вспомнит теперь.       Уходить было нельзя. Но зря он вообще припёрся сюда, это да. Если сбегать, так не возвращаясь, а часы в доме недавно пробили половину, это означало, что скоро — обед. Тот самый обед, на который по очень логичным причинам Сиэль не хочет идти.       Такси всё равно пришлось бы ждать долго. Дом — старый особняк на отшибе и достался от тёти. Она тоже была доктором, прямо как Зиглинде (наверное, самая нормальная из здешних после Сиэля), только не таким асоциальным и бедствующим. Бедная девочка выворачивает ему навстречу совершенно внезапно, а Сиэль между тем думает: ты только помяни беса.       — Кажется, Чарльз сегодня будет шуметь, — говорит Зиглинде только тогда, когда они уже почти что проходят друг друга.       — Пусть ноет, — отвечает Сиэль, стараясь не останавливаться.       — Это — твоя невеста была, червяк, — в искромётности Зиглинде нет равных, она припечатывает его вслед, но говорит ужасно логичные вещи. Да, он почти что червяк и предатель. А ещё и туп оттого, что вернулся на «погостить». — Мало того, что ты здесь, так теперь ещё…       — Габриэля. Невеста Габриэля, — Сиэль разворачивается, бесстрастно парируя.       — Почти что одно и то же.       Собака.       Сиэль остаётся в гостиной на первом этаже, слушает, как меркнет из-за помех игра радио. Люди просто так не растекаются, он сам думает только об этом. Сиэль слишком благороден для этой семьи, но также — слишком погряз в её прошлом. В городе объявились какие-то новые идиоты, посягающие на имущество Габриэля, а брат под экстазом всё сам рассказал. Мол, займись этим, младший. И скажи мне спасибо, что тоже не на игле пока что; а ведь я мог бы.       А ведь ты мог бы.       Они с Габриэлем — почти что одно и то же. Сиэля это обыкновенно выводит из себя, потому что он пока что ещё не калека, не довёл себя до кровати сам, не живёт в обстановке наркоманской стерильности. Он с улицей знаком почти что в совершенстве (не правда), он самостоятельный и чертовски умён к тому же — да, он убивал собственными руками раньше, в далёком детстве и юношестве, но он не смеялся над смертью, как Габриэль, которому пока что ещё есть, что терять и который цинично влюблён в себя же. Бедная Элизабет. Такая же.       — Эй, ты, — перед ним вновь вырастает Зиглинде. Сиэль отмечает в её руках бутылку виски с подвала. — Жалеешь, что снова попал в это гнилое место?       — Нет.       — Гнида.       — А я более, чем уверен в том, что это ты её убила, — Сиэль прищуривается, не брезгуя опуститься и уколоть в ответ. — Ты ведь у нас — доктор психопат. А люди просто так не растекаются, — повторяет в который раз. — Она приняла что-то из твоего, вот и всё.       — А ты, — булькает в бутылке вискарь, пока Зиглинде крутит его в рукавицах, — хочешь расследовать это дело?       — Нет.       — Вот видишь, — говорит она. — Ты только… делаешь вид, — очки — широкая, раскинутая на пол-лица оправа — поправляются концами пальцев. Зиглинде протягивает ему бутылку, неожиданно меняясь в эмоции. — Это яд для виновного. Когда мы его поймаем, заставим выпить, — объясняет она. — Займись им, а остальное за мной.       — Ты прямо и не знаешь, чего хочешь, — хмурится Сиэль.       Я знаю, чего я хочу — я хочу найти виноватого, написано на лице у Зиглинде. Она только трясёт рукой с бутылкой туда-сюда, слушает, как о стенки стекла бьётся виски. А ты всё-таки сам зря вернулся, говорит она, у тебя было столько возможностей. А теперь… в гостиную входит Снейк и сообщает о том, что на обеде у них будут гости.       Сиэль прекрасно знает какие.       Сиэль покинул это место три года назад и все эти три года был почти что счастливым, потому что учился жить и видел разных людей, настоящих, не сгнивших, как все они. И ведь он легко мог забыть обо всём.       А Себастьян — этот чёртов сукин сын и единственный, кто пока что ещё не погряз в семейной пучине с концами — ещё давно сказал: вы вернётесь. Вы вернётесь и будете их всех обожать. После сказанных слов у Сиэля не было абсолютно никакого желания даже смотреть на него. А он придёт на обед. Единственный не жилец этого места навестит их всех, и каково будет его удивление. Жалок. Себастьян на самом деле жалок. Но он будет постоянно смеяться и вздыхать, Сиэль как сейчас видит. Изобразит удивление…       — Вы вернулись.       — Проездом.       — Вы? Вы — проездом?       — Именно.       — Всё такой же наивный молодой человек, — вот, что примерно скажет ему Себастьян, да он потом так почти и сказал.       Перед обедом Сиэль ловит Чарльза.       — К нам придёт Михаэлис? — он решает всё-таки уточнить, потому что в мозгу ещё плещутся слабые искры надежды на то, что за шесть лет у семьи появился новый товарищ.       — Мне-то какое дело. Мне вообще побоку, Сиэль, — Чарльз особенно колюч после сегодняшнего утра, он вроде как тоже любил Элизабет и теперь не находит себе места. Чарльз долго упирается, водит плечами в стороны и подсознательно ищет по комнате хоть какой-нибудь нож. — Да, этот явится. У него с Габриэлем какой-то бизнес. Что-то там про лодки, — Сиэль кивает, поправляя, потому что эта ошибка Чарльза была очевидной.       — Про порт.       — А-га, — Чарльз вертится по сторонам, а на однотонном лице пролегают морщины от колкости. — Мне это напомнило одну вещь — он теперь хромать стал, с тростью ходит, прямо как Пингвин. Эй, ты фехтуешь?       — Пингвин?       — Ну да. Злодей из «D/С». Никогда не слышал? — Сиэль качает головой, погодя произносит:       — Это который толстый жирдяй?       — Боже, нет! Какая разница? — Чарльз изображает на собственном стеклянном лице недоумение. — Он выструган, в костюмчик одет и просто шикарный мужчина, а не какой-то тюфяк, комиксы читать надо. Ну так что? Фехтуешь?       Сиэль фыркает, точно помня, что злодей-Пингвин был толстяком (видел как-то мимолётом в чьих-то руках картинки).       — Нет.       Психи.       А Себастьян действительно хромает, этого раньше не было. Обдаёт целой волной цинизма и быстрого анализа — Сиэлю это не нравится, он садится в меру подальше от Михаэлиса и в разговор не вникает, ковыряя зубцами вилки по фарфоровому покрытию. После увиденного от еды лишь тошнит.       — И чем же ты хочешь заняться здесь, Сиэль? — Себастьян хватает зубами кусок стейка. Габриэль — он сидит напротив — ничего не ест, отдаёт всю свою еду Чарльзу, который ест за троих, смотрит с улыбкой, что будто лелеет растрёпанные волосы и человеческий нрав Сиэля.       — Расскажи, брат, — говорит он, соглашаясь с гостем. Уставились оба, чёрт их дери.       А Сиэль ведь и правда вернулся.       — Я хочу зарыть платье, — Сиэль медлит, не отрывая взгляда от тарелки, и старается бросить в воздух будто бы повседневную новость, а не акт искупления и покаяния и вежливости. Габриэль коротко смеётся, а Себастьян как будто уже знал.       — Ну ты и выдумщик!       — Благое дело, сделанное благим человеком, — говорит Себастьян, усмехаясь и подбадривая. Он вскидывает бровь вверх, меняется в позе, почему-то сидит во главе стола (как Габриэль мог позволить, ведь это он босс). — Разве не чудо? — Сиэль проглатывает ядовитое оскорбление, но не сдерживается, когда предательница Зиглинде с биполяркой говорит: «Сиэль тоже чудо».       — Вы смеётесь, потому что жизнь Элизабет не представляет для вас никакой ценности, — Сиэль впервые за весь обед нанизывает что-то на вилку. — Что она есть, что нет — вам всё равно.       — А разве тебе самому не всё равно на нас? Ты ведь бросил нас, — Габриэлю, тому, кто к своей же невесте не проявил ни капли сочувствия или жалости, было чертовски весело глумиться над братом. Сиэль лишь прищуривается. — А значит, и её ты тоже бросил, Сиэль.       — Пожалуй, она была единственным человеком в этой семье (Г: «В твоей семье»), достойным моего возвращения в выгребную яму.       — Сколько эгоизма в голосе, — Себастьян цокает. — Очень легко рассуждать о мертвеце, — он скользит взглядом по Сиэлю, что сидит слева через Зиглинде и Вольфрама. — Но была бы она жива, Сиэль, ты бы обратил на неё своё величественное внимание?       — Вы так рассуждаете об Элизабет, словно вы действительно перестали всё ценить, — подаёт голос Зиглинде, которой уже совсем не весело. — Может, уймёмся? Мы все уймёмся. Или я попросту упустила тот момент, когда мы перестали быть семьёй? — Вольфрам, что сидит к Зиглинде ближе всех, что-то говорит по-немецки. Сиэль не разбирает слов, потому что между ними размещается сама бывшая Салливан, но услышать успевает Себастьян, который вполголоса что-то ему отвечает.       — Дорогая, очень благородно с твоей стороны защищать моего брата, — Габриэль поддаётся вперёд через весь стол. По правую сторону от него лезет в чужую тарелку Чарльз. — Но ты сама посмотри — он не просто столь же эгоистичен, как и все мы. Он ещё и ставит себя выше нас!       — Ты, когда так говоришь, на Джокера похож, — вставляет с набитым ртом Чарльз.       — А он крутой? — спрашивает Габриэль, отвлекаясь и снова вытягивая своё маленькое тело.       — М-м…       Сиэль поднимается из-за стола, бросая короткое: «Хватит». И с него правда хватит этого тупого ненормального общества с одержимым братом, Зиглинде, что взвалила на обеденный стол свою огромную пыльную бутылку, этого мастера Михаэлиса. Ему бы заказать такси, зарыть платье, пока оно на помойке не оказалось (будет попросту жалко) и уехать. Сиэль ловит на себе взгляд Снейка, того самого человека, что за весь обед не проронил ни слова, но теперь смотрел на него, словно мокрый щенок.       — Сиэль, — Себастьян зовёт его осторожно, стараясь не отвлекать Габриэля. — Не торопись, — улыбается так сладостно-аналитически и кивает в сторону близнеца.       — Мой братец — глуп. Выпьем за это, — Габриэль говорит широко, впервые за весь день — не пищит. Он с размаху поднимает свой бокал с вином, едва не проливая. Снейк и Чарльз повторяют за ним без раздумий. Сиэль косится на Зиглинде, чей прищур глаз проглядывается из-под рамы очков. Дальше идёт Михаэлис.       Себастьян сидит, закинув ногу на ногу, чуть отклоняясь от этого вбок — крутит бокал в длинных пальцах. Одной пронизывающей улыбкой говорит — я помогу тебе закопать эту тряпку, даже если ты не хочешь иметь со мной дело. Вот, что означало его не торопись.       Лучше бы Себастьяну выпить тот всратый вискарь.       А платье хоронить — не труп, можно просто щебнем сверху засыпать. Сиэль оставшийся обед гадает — где бы это сделать и в конце концов решает, что всё-таки во дворе.       Нужно только захватить лопату и платье. Первое — плёвое дело. Второе — это надо забирать у Себастьяна, который каким-то образом спускается в подвал за ним первым и от которого теперь не отвертеться. Ему так-то не тяжко спускаться со своей тростью-то? Сиэль протягивает руку к смердящим тряпкам.       — Ты уверен? Оно липкое, — Себастьян сегодня со своим фривольным настроением прямо на подъём. Сиэль только не вынося уже этого театра цедит:       — Мне всё равно.       Они вываливаются во двор вдвоём и расчищают место для могилы тоже вдвоём. На эту часть двора выходят окна Снейка, который поставил свою новую пластинку — вышедший месяц назад альбом Abbey Road. Они заносят лопаты, копая — бренчит мажорный аккорд битлов, словно давая пинка по мозгам. От сморщенного платья Элизабет пасёт неимоверно. На улице почти что даже не жарко, но Сиэлю всё равно хочется выпить Коки.       Сиэль принимается вспоминать всё, что когда-либо знал об Элизабет, но на ум ничего толком не лезет. Ответ на вопрос — причина смерти — пока что с горем пополам один: время стоит сейчас диковинное, все вокруг на пороге химических и инженерных открытий, и может быть Зиглинде тоже от них не отстала. Пару месяцев назад люди летали на Луну, а она в подвале тем временем придумала новое оружие массового поражения. А Элизабет — приняла-съела-выпила? Все же знают, что эксперименты Зиглинде не безопасны, а она же не настолько дура, чтобы пить яд случайно?       Закопать бы уже это платье и дело с концом.       — Зачем ты пришёл сюда? — спрашивает Сиэль у темнеющего в уголке глаза Себастьяна.       — У твоего брата есть ко мне дело.       — Сейчас у всех есть ко всем дело, — время было такое. Так было модно. Себастьян пожимает плечами.       — Он из-за собственных пристрастий не покидает дом, поэтому прихожу я.       — А тебе это интересно — вести дела с наркоманом?       — Всяко лучше безделья. И разве сейчас не все вокруг на игле? — размеренно усмехается Михаэлис.       — Кроме тебя, — говорит Сиэль.       — Кроме меня, — соглашается Себастьян. Битлз из открытого окошка поют свои сладкие песни: «О, дорогая, прошу, поверь мне», поют они, и мир становится намного красочнее. А Сиэль дёргает головой, тянет шею вбок — затекла и засела жалящей опухолью прямо в правом плече — и чувствует в себе жгучее желание закопать вместо платья в эту землю Себастьяна. С размаху по башке залететь железным концом, чтобы он упал навзничь и истекал размазанным черепом по окрестностям — этот чертов предсказатель. Сиэль даже оскаливается, словно сам Михаэлис, без стыда его копируя.       Гнида. Ничтожный. Засел в этом городе и ещё в чём-то обвиняет его. А Сиэль устал, устал от этого неизменного нечеловеческого понимания, внимающего взгляда, гордой и сладкой улыбке — Себастьян сама картинка, Себастьян единственный, которого здесь правда ничего не держит, Себастьян чертовски умён и как будто просчитал всю жизнь семьи наперёд. Он тоже копает могилу для тряпки, откладывая свою резную трость и ни капли не меняясь в лице, будто бы усилий не прикладывает, а лицо у него тоже — идеальное. Такое бы в кашу разбить, чтобы знал.       Себастьян ещё просто к той своей шестилетней фразе добавил: а знаете, почему? Потому что вы такой же, сказал он. А Сиэль не считал себя психом. Никто во всём мире не считал себя психом, кроме Себастьяна.       И потому это острое чувство покончить с причиной его раздражения так вымораживало. Ведь только самые отбитые нелюди решают свои проблемы так — валят людей. А Сиэль не такой, Сиэль решительно не такой и хочет Михаэлиса избить. Но силы никак не равны, ведь если Габриэль кривой, то Сиэль сам чуть ли не прозрачный. Полое стекло.       Себастьян облокачивается о длинную ручку лопаты, смеётся одними глазами — лукавый прищур.       — Ты можешь попробовать, — играючи разрешает, словно услугу прямо в его ладони кладёт. — У тебя на лице всё написано, — погодя объясняет он, когда Сиэль хлопает пушистыми ресницами. У Сиэля лопата скрипит в руках, дёргается, прямо под ноготь вгоняет занозы. Битлы всё рокочут — «Выпить бы сейчас Коки», а Сиэль думает, что да, холодный напиток в такую жаркую работу — что надо, но погодя вспоминает, что единственная Кола в их доме — наркота. Как жаль, очень жаль.       — Ты, — его самого потрясывает и прямо так подстёгивает вывалить сейчас всё. Я не вернулся. Я их не обожаю. И тебя я тоже — не обожаю, но язык путается и Сиэль, право, не знает, с чего начать. Себастьян ломается в усмешке.       — Я?       — Не прав, — Сиэль выплёвывает это, словно Библейскую истину, стараясь не думать о том, что ему превосходство над Михаэлисом снится во снах. Такое недостижимое и во всех смыслах гнилое.       Сиэль откидывает лопату, берётся пальцами за тяжёлое от впитавшей в себя жидкость платье, едва его не рвёт и бросает в сухую землю. Кажется, они с Элизабет даже когда-то спали или вместо него был Габриэль. Сиэль сам о ней ничего не знал толком. Знал только, что она очень долго вместо Габриэля любила его. А плечо всё болит и болит и жалящими укусами переходит уже и на шею — Сиэль очень надеется, что на нём не вырос какой-нибудь красный отросток.       Ну всё, дело сделано, а Себастьян остаётся тенью стоять позади — единственный ублюдок со своей личной фамилией. Он не живёт в этом доме и вообще — не имеет к нему никакого отношения.       — Если ты такой свободный, то почему приходишь сюда? — Сиэль смотрит на перелопаченную землю, что сухими комками слипается в небольшой бугор — на могиле платья Элизабет не будет ни плиты, ни цветка. Фантомхайв стоит, мнёт собственное плечо от боли, думает поднять лопату — примять ей неровности, но пальцы давно обесточили, а сам он думает о том, что ещё бы всё-таки своими тонкими птичьими руками попытаться оттереть то пятно и найти источник превращения людей в жидкость. И что такси он сегодня не закажет и завтра тоже не закажет.       Себастьян стоит рядом по правое плечо, будто бы ему всегда и только там было место. У него вроде какой-то бизнес. Сиэль может и приобщиться. Почему бы и нет. Станет таким же жестоким циником и будет копировать его во всём.       Сиэль смотрит в землю и словно одурённый, затуманенным спесью сознанием вспоминает — ему Элизабет никогда не нравилась.