thinking about you

Элиотт думает о Луке постоянно. Для него это так же естественно, как дышать: он просыпается с его именем на губах, засыпает с ним же и даже во сне повторяет его раз за разом, пока оно не наполняет его лёгкие до краёв. Лу-ка. Лу-ка. Лу-ка. Имя перекатывается на языке, как конфета, жжётся и сжимает горло, словно острый перец. Горячо, больно, хочется плакать, а ещё — попробовать снова. Лу-ка. Дома, в школе, в магазине и на остановке, в транспорте и под открытым небом Парижа — всегда одно имя. Таковы законы природы: Земля вращается вокруг Солнца. Мир Элиотта вращается вокруг Луки. Иногда он хочет просто встать перед ним на колени и молить об улыбке, целуя руки. Иногда — приковать цепями к себе, закрыть в тёмной комнате, чтобы даже солнце не смело его касаться, чтобы Лука был только его, даже если сам того не захочет. Это пугает Элиотта. Хорошо, что Луку напугать гораздо сложнее. Да, может, в самом начале их отношений, когда они ходили по кругу, как недоверчивые дикие звери, рыча и раня друг друга (словами, взглядами, поцелуями с чужих губ), Лука и походил на испуганного котёнка: делал шаг вперёд и тут же прыгал на два назад, глядел на Элиотта исподлобья, то притягивая в объятия, то прогоняя прочь. Но теперь он вырос, расправил плечи, и в его груди распустилось огненным цветком то, что сам Элиотт заметил ещё бутоном. У котёнка оказалось львиное сердце. Он целует Элиотта первым — дома, рядом с друзьями, в школе и на улице, под прицелами сотен взглядов. Он пишет ему всё время, позволяет закидывать руку себе на плечи и сам жмётся теснее, стоит им двоим только оказаться рядом. А ещё Лука улыбается, и каждый раз его улыбка — это большой взрыв, из которого рождаются Вселенные. В этих Вселенных демоны Элиотта разбегаются кто куда, и в его голове остаётся только счастье. Только Лука. Лу-ка. Они сидят в комнате Элиотта, и Лука честно пытается заниматься — завтра у него тест, который обязательно надо сдать хорошо. Но Элиотт обнимает его со спины, жарко дышит в шею, потому что уже физически не может не прикасаться, не быть рядом, и буквы перед глазами сливаются в одну фразу: Люблю тебя. Элиотт не говорит это вслух — снова боится, не хочет поторопиться, спугнуть, потерять, и шепчет только:  — Лу-ка. По смыслу всё равно выходит то же самое, потому что «Лука» — это имя его любви, его каждой мысли и каждого чувства из всех, бурлящих под кожей. У его любви, кстати, краснеют уши, и Элиотт, не удержавшись, прикасается к одной из мочек сухими губами, поднимается выше, игриво прихватывает зубами хрящ; это и не укус вовсе, а так, обещание.  — Элиотт, мне правда нужно учиться, — тянет Лука, но послушно укладывается на чужую (уже родную) твёрдую грудь, наклоняет голову в сторону, подставляя шею под поцелуи. Элиотту очень хочется и поцеловать, и укусить, вжать в себя, оставить на коже следы, чтобы завтра Лука тоже думал о нём весь день, пряча засосы под очередным шарфом. Но пока он только ведёт носом по острой линии подбородка, не зная, насколько далеко за черту ему можно зайти. Ему страшно верить в то, что никакой черты уже не существует и что Лука тоже думает о нём постоянно. Это кажется сказкой, чем-то из разряда несбыточного, потому что Элиотт просто недостоин Луки, его серебряных глаз, хриплого голоса, ненавязчивой мягкой заботы. Но, тем не менее, вот они вдвоём, лежат на кровати и дышат почти в унисон, и Элиотт готов сделать всё, лишь бы это никогда не закончилось. Лишь бы Лука никогда не покинул его.  — Ну же, отложи свой учебник, ты напишешь этот дурацкий тест, — просит Элиотт, и наконец-то позволяет себе коснуться тонкой шеи языком ровно там, где бьётся пульс; Лука чуть солоноватый на вкус и пахнет его, Элиотта, гелем для душа, и от этого в груди что-то ёкает, а в паху собирается будоражащее кровь тепло. Лу-ка. В его душе, в его кровати, в его жизни — чего ещё Элиотту желать?  — Отложить учебник? Зачем? — Лука вздёргивает бровь, и в изгиб его губ закрадывается откровенно дерзкая усмешка. — Тут интересный материал. Лу-ка, Лу-ка, Лу-ка. Бог и дьявол в одном лице.  — Интересный? — Элиотт усмехается в ответ (Лука не видит, но чувствует кожей). — И про что там? Его руки спускаются ниже, забираются под чужую кофту, касаются живота, и от одного этого прикосновения возбуждение пронзает тело разрядом тока. Лука втягивает воздух сквозь зубы, но упрямо листает страницы — не хочет проигрывать в игре, которую сам и начал.  — Эм, здесь про… Про магниты и притяжение, знаешь… Элиотт сейчас знает только про одно притяжение: сердце тянуло его к Луке, ещё даже не зная о том, что он существует, и вся его жизнь была прожита только ради того, чтобы они были вместе.  — Значит, магниты? — фыркает он. Его руки продолжают двигаться, оглаживают рёбра, грудь, задевают чувствительные соски, губы целуют шею, почти целомудренно касаясь нежного места за ухом. У Луки сбивается дыхание, и в голосе проявляются низкие нотки — такие, которые только Элиотту позволено слышать.  — Да, про магниты… Их полюса и… Он не заканчивает предложение. Учебник падает на пол с глухим стуком, потому что одна рука Элиотта проникает под ремень джинс, гладит чужое возбуждение, едва касаясь, будто дразня, а потом обхватывает — горячо и сильно — прямо сквозь ткань белья. Лука громко ахает, выгибается, прижимаясь к Элиотту только бёдрами и лопатками, беспомощно жмурится, запрокидывая голову назад. Под белой кожей соблазнительно и жадно двигается острый кадык.  — Ещё, — выдыхает он через пухлые губы, и это такой отчаянный, просящий звук, что часть Элиотта рвётся к Луке в ту же секунду, хочет накрыть, окружить собой, занежить, зацеловать, выполнить любое желание и любой каприз. Но другая часть хочет ещё немного его подразнить.  — Что-что? — переспрашивает он; в горле невольно пересыхает. Второй рукой Элиотт перехватывает Луку поперёк груди и чувствует, как бешено бьётся его сердце. Его собственное бьётся также, только ритм у него немного другой: Лу-ка. Лу-ка. Лу-ка. По шее медленно катится капля пота. От собственного возбуждения пальцы сводит дрожью.  — Чего ты хочешь, Лука? Лука распахивает глаза, почти чёрные от затопивших их зрачков, смотрит открыто, смело и яростно; тонкий ободок радужки будто светится в полумраке. Его губы раскрыты, нижняя чуть припухла, и, во имя всего святого, если он опять кусал её, Элиотт за себя не ручается.  — Ещё, — повторяет Лука, и его пальцы тянут чужие кудри, заставляя Элиотта податься ближе, так, чтобы горячее дыхание смешивалось в миллиметрах меж их губами.  — Я хочу ещё, — требует он, почти приказывает, и Элиотт сдаётся, не выдерживает: наконец-то целует, проникает языком в рот, лижет, кусает и прижимает к себе всё ближе и ближе, чтобы срастись рёбрами, слиться в единое целое и остаться так навсегда. Ведь Лу-ка. Лу-ка. А потом он просыпается от звона будильника, и в первые мгновения им овладевает страх, почти первобытный ужас. Вдруг это всё оказалось сном? Вдруг Луки нет в его жизни? Вдруг его не существует вообще? Но Лука — вот он, прямо под боком, сонный и чуточку недовольный, ворчит что-то в подушку, по-хозяйски закинув на Элиотта ногу. Лу-ка. Всё ещё здесь, всё ещё с ним. Такой мягкий во сне, что будить его — настоящее преступление. Но зато, когда просыпается, Лука всегда повторяет одно имя: Э-ли-отт. Э-ли-отт. Э-ли-отт.