Всегда

Стив не видел Баки со вчерашнего утра и, откровенно говоря, был даже немного рад этому. Чем чаще он видел Баки, тем болезненнее было отпускать его. И каждый раз все-таки приходилось. У Баки всегда находились новые интересные знакомства, девушки и веселые ребята, все сплошь красивые, яркие и шумные. Как сам Баки. Рядом с ним Стив иногда чувствовал себя странно. Будто тормозит его веселый бег по жизни, виснет на плечах, как ненужный, но привычный груз, закрывает от него солнце, словно мутное, давно не мытое стекло. Хотя, скорее, солнцем был сам Баки. И вот его Стив бы хотел спрятать ото всех этих Люси и Шарлотт, Мелани, Кэтти и прочих… таких же как он, чувственных, счастливых и по-своему свободных. Не ковыряющихся в себе, не думающих о войне, не ощущающих свою бесполезность так остро, будто судьба всего мира зависела от них. От него, ни на что не годного, больного и слабого. Баки будто не замечал войны, как до этого не замечал Депрессии, жил, работал и улыбался, улыбался, улыбался всем, знакомым и незнакомым. Женщинам и мужчинам. Продавцам мороженого. Соседям. Стиву. Каждая его улыбка попадала прямиком в сердце и, откровенно говоря, Стив понимал всех этих Люси и Мелани, Кэтти, Шарлотт и прочих, бывших от Баки без ума. Он и сам давно и безнадежно принадлежал Баки, даже если всеми силами пытался это отрицать, оправдывать свою восторженность дружбой. Они знали друг друга так давно, что Стиву иногда казалось — до Баки его не было. Он почти не помнил себя до их встречи и, наверное, это о чем-то да говорило. В жизни Стива были две равнозаметные величины: обостренное чувство справедливости и любовь к Баки. И сейчас они боролись в нем, тащили в разные стороны, а он упрямо старался этого не замечать. Вечером, разложив у чертежной доски стирательную резинку, два карандаша (один почти новый, средней мягкости, таким приятно было штриховать) и лезвие для очинки, он, крепя давно затупившимися кнопками желтоватый лист, каждый раз вспоминал слова отца Иеронима. Во время одной из проповедей тот вдруг заговорил о любви. Долго и прочувствованно вещал о том, что любовь долго терпит, все прощает, преодолевает любые трудности и побеждает любое зло. Что Бог есть любовь, и именно это чувство он вдохнул в своих детей, навсегда отделив их от «тварей прочих». Бог любил детей своих, а Стив любил Баки. Осознав это, он успокоился, как больной чахоткой, не имеющий возможность сменить климат, — обреченно. Потому что не мог, да и не хотел разлюбить. Стив слышал, что говорили о мужчинах, предпочитающих мужчин, но вся та грязь, вся телесная, потная, животная мерзость не имела к его чувству никакого отношения. Оно было светлым, теплым и радостным, как сам Баки. Не может свет быть тьмой, сколько ни называй одно другим, сколько ни шепчись в подворотнях. Между мужчиной и женщиной тоже все может быть по-разному, как имея отношение к любви, так и нет. Когда Стив рисовал Баки, карандаш по листу буквально порхал. Позировать тот не любил: не мог сидеть спокойно, то смеялся, делясь очередной порцией свежих сплетен, то курил, щуря светлые до прозрачности глаза, без конца облизывая губы. Его губы были настоящим произведением искусства: прихотливо изогнутые, будто вылепленные гениальным скульптором, но мягкие, влажные и сочные, — они делали со Стивом что-то страшное. Пожалуй, весь Баки временами казался Стиву очень земным, теплым. Когда оставался ночевать и утром выходил в крохотную кухоньку, утратив часть своего лоска и безупречности: с пробившейся темной щетиной, заспанный, встрепанный. Живой. Окутанный родным теплым запахом, с каждым годом становящимся ярче и острее. Стиву иногда казалось, что он узнал бы Баки с закрытыми глазами, ни разу к нему не прикоснувшись. Не ошибся бы ни за что, даже ослепнув и оглохнув. Будто в Баки, как в волшебном сосуде, была запечатана его душа. Очередной набросок Баки, сделанный по памяти, получился до того чувственным, буквально сочащимся гуляющим по венам Стива напряжением, желанием, что смотреть на него не было никаких сил. Баки не должен это увидеть. Стив еще раз осмотрел рисунок: Баки на нем лениво курил, чуть улыбаясь. Его голые плечи, грудь, матовая кожа, линии кисти и сильных бедер, — все это распаляло изнутри, вызывая возбуждение, почти невыносимое, острое, собиралось внизу живота, и Стив со стыдом и смущением расстегнул свободные брюки, продолжая смотреть на Баки. На его губы, на руки, на четко прорисованную задницу, круглую, как орех, наверняка твердую на ощупь. Мысли сами свернули не туда – в русло, которого Стив всячески старался избегать, чтобы не свихнуться. Сегодня было уже поздно плакать по пролитому молоку: он знал, что это случится, еще только намечая позу: на старом жестком диване с подлокотником-валиком, торс три четверти, ноги согнуты в коленях (так лучше прорисовывались скульптурно вылепленные мышцы бедер). Наводя губы, он уже был в том состоянии эйфории, легкого, приятного возбуждения, плотно переплетенного с вдохновением, которое всегда ловил, рисуя Баки. Баки получался живым, томно-расслабленным. Будто отдыхал, приглушив свою ослепительную яркость. Стив так ни разу и не решился нарисовать его полностью открытым, беззащитно обнаженным, держался за те крохи благоразумия и самосохранения, не позволявшие ему рисовать член Баки. Некрупный, упругий, пропорциональный. Красивый. При мысли о члене Баки у Стива мелко, горячо задергало внизу живота, и он сдался, обхватил ладонью член, неотрывно, жадно глядя на губы Баки, на его высокие скулы, представляя, как это было бы — коснуться его. Не просто чуть задержать в дружеском объятии, а прижаться кожей к коже, почувствовать себя желанным. У Баки бы поплыл взгляд, стал масляным и темным, он облизывал и облизывал бы и без того мокрые губы, стонал низко и хрипло. Если бы он только позволил… Стив бы потрогал его везде: и крепкую спину, красиво сужающуюся к заднице, и сами ягодицы: твердые, шелковисто-гладкие, приятные на ощупь. О, как бы он хотел быть достаточно хорош для Баки! Большим и сильным. Чтобы можно было обнять всем собой, приподнять, ощущая приятную тяжесть, не выглядеть при этом глупо. Быть рядом. И там, на войне, тоже. О войне думать не хотелось, не сейчас, когда воображаемый Баки навис над ним с выражением решимости на обычно улыбчивом лице и накрыл его собой, прекрасный, сильный, родной. — Да, — жарко выдохнул Стив на самом краю, — господи боже, Бак, Баки… Он пачкает пальцы, чувствуя длинную, яркую судорогу всем телом, но следом за удовольствием приходит не облегчение, а вина. Маленькая капля семени попала нарисованному Баки на губы, и от этого Стив стал сам себе еще противнее, чем обычно. Тяжело поднявшись, он скинул великоватые штаны и пошаркал на кухню босыми ногами, как старик. Слил себе на руку из большого кувшина, который еле удержал левой, и замер перед большим ростовым зеркалом: нелепый, голый, худой, с красным мокрым членом, будто натертым, жалко свисающим между бедер. Обычно он не любил смотреть на себя, но сегодня взял небольшое полотенце и протер ростовое зеркало от брызг мыла и еще один бог весть чего — мама бы не одобрила такую грязь, но ее уже давно не было в живых. Взгляд привычно зацепился за крупный нос, отвисшую нижнюю губу, дурацкую, вечно падающую на глаза челку. Лицо, впрочем, было не худшим, чем его наделила природа. Узкая цыплячья грудь, выпуклые мослы плеч и коленей, худые руки, подведенный будто от вечного голода живот — все это было страшно представить рядом с Баки. Стив, несмотря на свою острую, иногда невыносимую зависимость от Баки, никогда ему не навязывался — гордость не позволяла. Он не знал, почему тот раз за разом возвращался и что находил в его обществе: Стив не был ни остроумным, ни веселым, ни ярким. Но Баки отчего-то дружил с ним уже много лет. Девушки и приятели Баки сменяли друг друга, а Стив оставался. За спиной раздался сдавленный вздох, какой-то горестно-восхищенный, и Стив с испугом, от которого резко, больно заколотилось сердце, обернулся. В темноте коридора стоял Баки. В новой военной форме, чуть выпивший, с откупоренной бутылкой в руке, он замер с приоткрытым ртом, мелко, поверхностно дыша, а Стива обожгло стыдом и отвращением к себе. В этот момент он не мог думать ни о том, что он у себя дома, и это Баки зашел к нему без стука, взяв запасной ключ под цветочным горшком; ни о том, что за окном давно вечер и вполне логично предположить, что по вечерам люди моются и делают это на кухне. Красный от стыда, готовый разрыдаться от бессильного, душащего смущения он развернулся к Баки полностью, нелепый и жалкий, готовый язвить и защищаться, но Баки, охнув, стянул вдруг с головы фуражку и прижал ее к паху. На его красивом, знакомом до мельчайшей черты лице сквозь выражение страдания проступила вдруг такая жадная чувственность, что Стив замер. Баки молча смотрел на него, абсолютно голого, неловко замершего посреди кухни, обшаривал взглядом с головы до ног, будто страстно хотел запомнить малейшие детали. Так сам Стив смотрел на Баки во время купаний и совместных помывок в общественной парной, открытой русскими на углу Нептьюн и пятой. Как на то, что ему никогда не достанется. Стив опустил взгляд на фуражку, которая — он мог поспорить — была в состоянии держаться без помощи руки, и Баки облизал губы. — Давно? — спросил у него Стив, зная, что тот поймет. Баки всегда понимал. — Всегда? — тихо, хрипло ответил Баки и глотнул из бутылки — торопливо и жадно. Глядя, как его губы обхватывают горлышко, Стив едва не задохнулся от вновь накатившего возбуждения, такого острого, что, казалось, он может прийти к финишу прямо так: глядя на то, как Баки пьет, на сжимающую фуражку ладонь, просто от осознания того, что у Баки стоит. Стоит на него. Голого, нелепого, возбужденного. Собрав в кулак все, что оставалось в нем от мужества, решимости и наглости, Стив шагнул к Баки, отнял фуражку, чувствуя пальцами холод кокарды и колкую шерсть, и надел ее себе на голову. Баки со странным скулящим стоном посмотрел на него сверху вниз, до боли в сердце красивый. От него пахло улицей, немного вином и табаком. Его частые, тихие выдохи касались лица, заставляя распахивать губы, умирая от желания поцеловать. — Стив, — тихо, жалобно позвал Баки. — Скажи что-то. Господи, Стив. Баки вдруг подхватил его под затылок, в другой вселенной звякнула бутылка, отставленная на стол, покатилась упавшая на пол фуражка, пах, грудь, живот обожгло грубой тканью новой формы, стало холодно, а потом резко жарко, а Баки быстро, коротко касался губами его губ, скул, век, выдыхал что-то невразумительное. Стив вцепился в китель, собрал на крепкой спине жесткую ткань и поймал его губы. Такие нежные изнутри. — Иисусе, — прошептал Баки, обнимая его. — Что ты со мной… господи, Стив. — Потом, — попросил Стив. — Пожалуйста, не сейчас. — Да, — тихо согласился Баки и повторил: — Да. Он обхватил ладонями лицо Стива и поцеловал так голодно, жадно и отчаянно, будто завтра могло не настать. У Стива сами собой подогнулись колени, сердце бухало просто оглушительно, мир вокруг расплывался, как сквозь слезы. А Баки целовал и целовал его, обдавая своим горячим, родным запахом, давя пуговицами на грудь и живот. — Испачкаем, — простонал Стив, отталкивая его, чувствуя, что член стал влажным и больно трется о жесткую ткань формы Баки. Баки замер. Глаза его лихорадочно блестели, а всегда идеально уложенные волосы растрепались и падали на глаза. Он, тяжело дыша раскрытым ртом, смотрел на Стива, а потом рванул китель так, что чуть не оторвал пуговицы. Смотрел так жадно, что щеки и шея пылали, как в огне. Стив прошел мимо него в коридор, потом в спальню. Прятать рисунок было глупо, да и не видно было в сгущающихся сумерках ничего. В голове обрывки мыслей метались, как перепуганные зайцы в клетке, перескакивая с оценки свежести белья, удачно с утра перестеленного, до истерично-неверящих «не может быть... это же Баки... неужели случится вот прямо сейчас?..». Баки обнял сзади, уже без кителя и рубашки, в одной нательной майке, и от тепла его тела, от вида загорелых рук, от прикосновения губ к шее Стиву стало так хорошо, что он на мгновение прикрыл глаза, запоминая этот миг абсолютного, полного, ничем не омраченного счастья. Баки гладил и гладил его плечи, пересчитывая, кажется, каждую кость, а Стив со счастливым ужасом чувствовал ягодицами его член. — Мелкий, — наконец, произнес Баки и, развернув его к себе, заглянул в глаза. — Если ты… Стив? — он сжал губы, становясь вдруг непривычно серьезным. — Если ты сомневаешься, не хочешь, передумал… — «боишься» услышал вместо всего этого Стив и подавил желание рассмеяться. Баки всегда щадил его гордость и старался не давить на больное: Стив не боялся ничего и никогда, но Баки предпочел бы, чтобы он реже пытался это доказать. — Я тебя… — начал он, но замолчал, не договорив. Зная, что Баки поймет. Что он уже и так все понял, потому что знал Стива лучше, чем кто бы то ни было. — И я, — тихо выдохнул Баки, и за его улыбку, вот такую: нежную, чуть неуверенную, Стив готов был вынуть из груди позорно сбоившее сердце. — Стив, — почти простонал он и снова поцеловал — медленно, тягуче, так, что Стив слепо зашарил руками по его спине, зажмурившись, потянул пряжку его ремня, чувствуя, как дрожат руки и сбивается дыхание. — Я твой, — простонал Баки. — Если… если нужен. Я с тобой до конца. Под плотно сомкнутыми веками закипело, и Стив с ужасом подумал, что будет, если он сейчас пустит слезу, как девчонка, которую лишили чести и отказались жениться, а потом пришла мысль — это же Баки. Если не с ним, то… — Ты знаешь, что делать? — Стив, чувствуя себя неловким идиотом, устроился на середине неширокой кровати, смотрел, как раздевается Баки, чувствуя, как каждый удар сердца отдается в паху. — Под одеяло, — скомандовал Баки так, будто не стоял перед Стивом голый, без единой нитки, возбужденный и счастливый, как в тот день, когда они нашли в пыли старого двора доллар. — Жарко, — заупрямился Стив, мысль, что Баки не хочет на него смотреть, взметнулась и пропала, потому что Баки хотел. И смотрел — жадно, бесстыдно и открыто. Баки присел на край кровати и благоговейно, нежно коснулся худого колена Стива. Его темный аккуратный член при этом качнулся, роняя вязкую каплю, и рот Стива наполнился слюной. Боже, неужели можно просто касаться Баки, быть с ним, трогать везде, не боясь быть понятым не так. Сложно понять не так, зачем он раскинулся тут перед Баки, как мощи святого Георгия в богатой раке. — Знаю, — отведя взгляд, признался Баки, и тут же торопливо, будто извиняясь, добавил: — Не с парнями, окей? Иисусе, мелкий, — он лег рядом, оказываясь вдруг близко, и Стив с наслаждением прижался к нему всем телом, со смесью смущения и восторга слыша ответный стон. — Мраморный весь. Можно я скажу? Я так давно хочу сказать тебе. — Тебе бы только говорить, Джеймс Барнс, — поддел его Стив, но тут же сбился, застонав, когда Баки сжал его задницу, подтаскивая еще ближе. — Красивый, тонкий, а внутри сталь, — на ухо сказал ему Баки, и Стив прикусил язык, чтобы не спросить, всем ли он это говорит. Это было сейчас неважно. — Губы такие… Господи, сколько же я хотел и трусил... Как Баки целовался! Стиву за всю его жизнь не перепадало столько поцелуев, как за те полчаса, что Баки целовал его всего, глядя потемневшими глазами, трогал внутреннюю часть бедра, мошонку, но старательно обходил член. Стиву хотелось свести ноги, закрыться, и одновременно подставить под прикосновения самые чувствительные, самые нежные места. Насытиться Баки, его близостью, странным хмелем неожиданно наступившей ночи. — Боже, боже мой, — почти со страданьем говорил Баки, целуя его в бедро. Он только что сунул в Стива обильно смазанный вазелином палец, а второй рукой потрогал член. — Я сейчас… ч-черт, — он со стоном коснулся губами головки и задрожал, вжался бедрами в матрас. От осознания того, что Баки только что кончил, целуя его член, Стива ослепило на несколько мучительно прекрасных, коротких мгновений и он выл, вцепившись Баки в волосы и кусая губы, чтобы не кричать в голос. Когда темнота отпустила, он приподнял голову и посмотрел на Баки. У того на лице было совершенно нечитаемое выражение. Слизнув сперму, он причмокнул губами, как сомелье. — Бак, твой палец все еще у меня в… — Стив снова мучительно покраснел, в голове вихрем пронеслись мысли о гигиене и всем таком прочем, а Баки вдруг пошевелил в нем пальцем, еще раз обвел языком губы и весело, дурашливо фыркнул, до того знакомо, что вскоре они уже оба хохотали, как чокнутые. Причем Баки вытащил-таки из Стива палец и уткнулся ему в голый живот. Если бы не эти два факта, можно было бы решить, что им обоим снова лет по восемь-девять, и толстая кошка миссис Джонс в третий раз не допрыгнула до подоконника открытого окна своей хозяйки. Потом Баки подполз к нему ближе и снова целовал, целовал, улыбаясь так солнечно, что от его улыбки внутри становилось почти больно, лежал, прижавшись лбом ко лбу, и Стив вдруг понял — ничего не изменилось. Они по-прежнему друзья, только теперь он может рассказать Баки действительно о чем угодно, безо всякого «кроме». Потом, гораздо позже, когда времени у него стало очень много, а Баки не осталось совсем, Стив все пытался и пытался вспомнить, о чем они говорили и говорили ли, но помнил только улыбку Баки, его нежность, свое облегчение и любовь к нему. Они не спали всю ночь, которую Стив потом вспоминал, перебирая по минутам, как костяные четки, жалея, что идеальная память досталась ему так поздно. Помнил, как Баки нежно гладил его изнутри, раскрыв пухлые мягкие губы, как блестели у него глаза. Как он говорил, говорил, говорил, то умоляя, то захлебываясь в нежностях, пока проникал в него первый раз — мучительно-болезненный, неловкий и быстрый. Самый яркий, самый лучший, потому что с Баки. Как они касались друг друга, то едва-едва, то тесно, до боли переплетаясь, как смотрели на сереющее небо с ужасом и горечью, зная, что время истекает. Как пили вино, принесенное Баки, и были пьяны всем: им, ночью, близостью, первым чувством. Стив знал, что у него больше никогда никого не будет, даже если эта ночь никогда не повторится. Даже если им удастся вернуться и сохранить только дружбу, он ни с кем никогда не сможет — вот так. Утром он готовил омлет из остатков яичного порошка и чудом сохранившегося свежим молока, а Баки курил у приоткрытого окна, накинув на плечи китель, а потом подошел сзади и натянул на Стива свою фуражку. — Сержант Роджерс, — мурлыкнул он ему на ухо, обдавая запахом табака. — Разрешите поцеловать? — Капитан Роджерс, — дурачась, ответил Стив и обернулся к нему через плечо, продолжая взбалтывать чертов порошок вилкой. В свете раннего утра Баки был еще красивее, еще ближе, и Стиву даже казалось, что так у них было всегда. Дурное предчувствие на мгновение сжало сердце, и Стив быстрее поцеловал Баки, который был его здесь и сейчас, и ничего так не хотел, как остановить время. — Не наделай без меня глупостей, — прощаясь, сказал Баки, прощаясь по-настоящему, чтобы на вокзале, среди родственников просто хлопнуть Стива по плечу и коротко обнять. — Все глупости ты увезешь с собой, — ответил Стив. Тень упала на лицо Баки, закрыв улыбающиеся губы, оставив только глаза, и в них Стиву почудился стальной, чужой и холодный блеск. Отогнав дурные мысли, он дернул Баки на себя, целуя, целуя, целуя так жадно, будто мог наласкаться с ним на жизнь вперед. Будто она у них была, эта жизнь. *** Стив делал набросок, никуда особо не спеша: звезда на плече, темные длинные волосы, щетина, четче обозначившая ямочку на подбородке, острый как лезвие ножа взгляд, грустно опущенные уголки знакомых губ — сложная форма, не сразу им пойманная. Он знал, что за ним пристально наблюдают, и улыбался. Баки жив. Тот, вместе с кем он обещал быть до конца, жив, а остальное неважно. — Как давно… ты знаешь меня? — раздался за спиной родной голос с незнакомыми, чуть механическими интонациями. — Всегда, — легко улыбнувшись, ответил Стив.