It's Okay (2b gay)

Они настолько редко видятся в последнее время, что Рома успевает забыть о том, какой Ростик все-таки свой и чужой одновременно. Он вспоминает об этом в тот момент, когда Лозовой с рюкзаком заходит на буткемп, и Рома видит его: внезапно кажущегося слишком подтянутым и слишком высоким, слишком большим рядом с ним самим. Рома смотрит на него долгие пару минут, пока все остальные обмениваются рукопожатиями и дружескими объятиями — и подходит последним. Рома заглядывает ему в глаза снизу вверх, руки тянет вперед, к чужой шее, забрасывает на плечи — как девчонка, ей богу, — и прижимается близко-близко, так, что на дружеское объятие не походит совсем. Никто внимания не обращает: оно и к лучшему, потому что Роме кажется, будто о них двоих все настолько очевидно, что не заметить может только слепой. Тренировки больше смахивают на вписку с доткой, потому что Рома удивительно рассеян, когда Лозовой рядом, а все остальные играют в кайф: душой, как Лёха говорит. И Рома хотел бы сказать, что этот раздолбайский подход их до добра не доведёт, но они все на таком позитиве из-за шуток Ростика и лешиных умелых подъёбов, что останавливать эту вакханалию не хочется. А Рома ждёт вечеров, как не ждал никогда и ничего: он ждёт, когда Ростик придёт наконец к нему в комнату, прижмёт к стене, всем собой накроет, пальцами под одежду залезет. А Ростик все не идёт: третий день молча уходит в гостевую спальню после вечерних заседаний у телека, и никак не показывает, что хочет. Рома до конца турнира молчит, — не хочет вот так сразу портить все на свете, — молчит и терпит, молчит и ждёт, молчит и изнутри дыры в себе выгрызает, готовый от незнания и неопределенности на стены лезть, голый бетон ногтями ковырять, оставляя за собой щербатые оскалы серости. Но они выигрывают, и Ростик собирается уезжать — и вся остальная команда тоже: кто к родителям, кто к жёнам. Рома не выдерживает в итоге, потому что ему нужно знать, что случилось; нужно понять, все ли окончательно потеряно, и если да, то почему. Ведь никаких причин нет — если только Ростик не нашёл себе кого-нибудь другого. Рома подходит к нему, когда на буткемпе почти никого не остаётся — и Лозовой уже одевается, чтобы уйти. Рома подходит и так же, как несколько дней назад, заглядывает в глаза, тянет руку вперёд, самыми кончиками пальцев касается чужого запястья. — Почему? — спрашивает он; больше просто выдавить из себя не может, не хочет задавать главные вопросы, не хочет слышать на них ответы. Ростик выпрямляется и с высоты всего своего немаленького роста смотрит на Кушнарева как на ребёнка, не понимающего очевидных вещей. А Роме не стыдно — он и правда не понимает ничего. — Ты вырос, — просто отвечает Лозовой; у него все так: просто. — Ты больше не хочешь меня? Рома считает, уместнее было бы спросить «Ты больше не любишь меня?», но на самом деле, сейчас он понимает, что они никогда не произносили вслух таких громких слов — а все те прикосновения, в которых любовь сквозила каждым вдохом, может, были простой человеческой нежностью. — Хочу. — Тогда почему? Рома не понимает; он вырос и стал другим, в этом дело? Или в том, что тело окрепло и он больше не выглядит так, будто вот-вот надломится? Или в том, что Рома теперь не лезет на колени при любом удобном случае и не ведёт себя как малолетняя недотраханная шлюшка? Лозовой смотрит на него своим пронзительным взглядом, и от этого у Ромы внутри все горит и полыхает, и он думает: «Если хочешь, почему не берёшь?» — Мне показалось, что тебе это больше не нужно. — Нужно, — отвечает Рома: слишком торопливо, чтобы не казаться влюблённым идиотом. Ему все равно, ведь если Ростик сейчас уйдёт, то он будет идиотом с разбитым сердцем. Лозовой его ладонь в своей сжимает, тёплыми пальцами по коже скользит, греет слегка озябшую руку — и улыбается. — Тогда поехали со мной? А Рома только и может, что подойти ближе и согласно вздохнуть, набрав полные лёгкие чужого запаха.