Путь охотника

      Маханон любит простые радости: вкус крольчатины на костре, запах кожаного доспеха, свист стрелы, рассекающей воздух.       Маханон быстрый. Быстрее, чем большинство детей его возраста, быстрее, чем напуганная галла. И сильный. Он еще не достиг совершеннолетия, но уже знает, какой выберет валласлин — Андруил, Охотницы.       Он никогда не плачет, если вдруг набивает синяк, и не любит, когда Хранительница зовет его da’len. Маханон никогда не плачет и даже не кричит, только упрямо сжимает губы почти до бескровной белизны: как он получит валласлин, если будет хныкать, как раненая лисица? Так он себя успокаивает, упираясь босой ногой в корни широкого дуба.       — Метки, — говорит Дешанна, — это подарок Эльгарнана, Отца всего. Чтобы мы никогда не были одиноки.       Маханон верит ей. Он верит, но боль в груди такая, что отдает в ухо, и все, что ему остается — упрямо сжимать зубы, чтобы ни звука, ни шороха. Это испытание, — говорит он сам себе — которое надо выдержать.       — Не плачь, da’len. Это не навсегда.       Ладонь Хранительницы — сухая и прохладная — откидывает взмокшие волосы с его лба. Маханон хочет огрызнуться и сказать, что не собирался плакать, но вместо этого обессилено опирается спиной на шероховатый ствол. Ему хочется спросить: что именно не навсегда? Боль или метка? Если первое, то это хорошо, а если второе... Он бы не хотел себе еще одну.       Он бы не хотел себе еще одну, — думает Маханон, рассматривая в осколке зеркала изгибающиеся резкие буквы.       «Кажется, у тебя ключ к нашему спасению», — говорят они.       Какому спасению и что за ключ? У него так много вопросов, а еще больше — предположений о том, кто мог бы такое сказать. Маханон шевелит губами, перебирая про себя имена всех, кого знает, но в итоге так ни к чему и не приходит. Воображение рисует ему картины, в которых он приносит голодающему клану оленью тушу или выводит всех к свежему источнику, а кто-то без лица благодарно пьет у него из ладоней ледяную воду.       — У тебя ключ к нашему спасению, — говорит этот «кто-то», и Маханон чувствует в груди странное тепло.       «Ладно, — думает он. — Посмотрим».       Дешанна учит, что метки были созданы потому, что Эльгарнан любил своих детей. Первое время Маханон принимает это за истину, но, становясь старше, начинает замечать. Он замечает, что метки в клане совпадают не у всех. Замечает, что у кого-то их по две, у кого-то по три, а у кого даже в двадцать пять не появилось ни одной.       Маханон не хочет кривить душой, но постепенно ему становится все сложнее верить. Если Эльгарнан действительно не хотел, чтобы они были одиноки, тогда почему сама Дешанна по-прежнему одна?       Время идет, его кожа темнеет, обласканная солнцем, руки-ноги вытягиваются, а он так и не становится ничьим спасением. И никакого ключа у него при себе нет — только лук. Это беспокоит, но Маханон всегда был слишком упрям, чтобы показывать беспокойство.       Он думает, что, даже если никто никогда не выпьет из его ладоней кристально чистой воды, — это неважно, пока у него есть клан. Стрелы летят быстро, и он по-прежнему сильный — вот, что главное.       Постепенно Маханон забывает и истории Дешанны, тревожащие его, и как выглядят резкие буквы, сложным росчерком пересекающие его грудь с левой стороны.       Он будто спит, погруженный в древний сон, до тех пор, пока...       — Кажется, у тебя ключ к нашему спасению.       В суматохе едва закончившегося сражения Маханон тяжело дышит. Метка на его руке пульсирует странным светом, и это выглядит настолько сюрреалистично, что ему, никогда не имевшему дел с магией лично, становится жутко.       — Что ты сделал? — спрашивает он.       Маханон говорит с эльфом, но привычного ощущения спокойствия у него нет. Он не знаком ему — этот элвен — не из города, и не долиец.       — Я — ничего. Это сделала метка на твоей руке.       Маханон осторожно принюхивается: от эльфа едва уловимо пахнет амброй и сушеной гвоздикой с примесью чего-то еще. Кажется, что уголки его губ слабо изгибаются, но это просто игра воображения.       — Меня зовут Солас. Рад, что ты выжил.       Чувство тревоги, вспыхнувшее на мгновение, Маханону не понятно до тех пор, пока метка на его груди не начинает жечь.       Он не так себе это представлял.       Ждал, что подстрелит самого быстрого оленя в лесу, обнаружит остатки древнего города, выведет клан волчьими тропами к самому чистому ручью, и кто-то обязательно будет пить прозрачную воду из его ладоней.       Кажется, у тебя ключ к нашему спасению.       И раз уж на то пошло, Маханон всегда думал, что это будет эльфийка. Оказывается, Эльгарнан тот еще шутник.       А на лице этого элвен — Солас его зовут — нет и тени узнавания. «Может, я все не так понял, — решает Маханон. — Наверное, здесь какая-то ошибка». Он мельком наблюдает за ним, взвешивая оттенки реакций, но все, что ему достается, — это скупые полуулыбки и спокойный блеск в миндалевидных глазах.       У Соласа нет его метки — вскоре понимает Маханон, и это задевает сильнее, чем он ожидал. Он давно уверился в том, что дар Эльгарнана обошел его стороной, и что теперь делать со своим внезапно обретенным elgar не имеет ни малейшего понятия.       «Ты еще такой молодой, da'len», — сказала бы Дешанна, будь она здесь.       Маханон морщится от одной только мысли, как будто отведал лимона, но в глубине души понимает, что эта невидимая Дешанна в его голове права: он никогда не думал, что все будет так. Маханон решает делать то, что умеет лучше всего, пока не получит ответы на вопросы, которые не задавал: хмуриться и выполнять то, что от него требуется.       Маханон не любит магию: он уважает ее, как уважал Дешанну, как уважает любую силу, но вместе с тем боится. Он хорошо понимает Сэру с ее страхом Тени и втайне испытывает спокойствие от того, что и Дориан, и Солас, и даже мадам де Фер сражаются на их стороне. Легче контролировать то, что ближе.       Солас, кажется, не одобряет его опаски. Из-за этого они много ругаются: Маханон предпочитает не использовать магию там, где можно обойтись стрелой, Солас считает это глупыми предрассудками. На все раздраженные реплики он реагирует язвительным молчанием и сдержанной насмешкой, и Маханон бесится. Он так бесится, что у него почти не остается времени на удивление. Солас — его душа, его elgar, разве они не должны ладить хотя бы чуточку лучше?       Так продолжается до тех пор, пока Солас не приходит в его сны.       — Почему ты так боишься? — настойчиво спрашивает он.       Маханон не знает, что ему ответить, кроме: «А почему не боишься ты?»       Здесь, в Тени, Солас наконец-то выглядит так, будто оказался на своем месте. Ощущение его чужеродности, непохожести, которое не оставляло Маханона с самого момента их знакомства, исчезает.       — Магия опасна, — отвечает он.       Солас кивает, соглашаясь.       — В неумелых руках.       Не успевает Маханон ощутить торжество, как тот продолжает:       — Разве я похож на неумеху?       Солас не упоминает ни Дориана, ни мадам де Фер, он говорит о себе. Такая прямота ставит Маханона в тупик, но на самом деле он понимает, что к чему.       Просыпается Маханон со стойким ощущением того, что его отчитали. Это злит, но, как ни странно, оказывает определенный эффект: постепенно он расслабляется и больше не ждет заклинания в спину. Сражаться становится не в пример проще.       Солас продолжает приходить в его сны. Он рассказывает о Тени, о метке на его руке, о магии, о древних эльфах и эльфийских богах. И хоть Маханон не понимает, зачем ему первое, слушать о своем народе интересно.       Он давно выкинул из головы ту, другую метку, и просто наслаждается тем, что может узнать немного о времени, когда эльфы еще были эльфами. В какой-то момент Маханон неожиданно понимает, что наконец нашел то, чего ему так не хватало: друга. Солас медленно становится его другом, и от этой мысли неожиданно щемит в сердце. Ему любопытно: какой могла быть их жизнь, окажись они в одном клане с детства? Солас наверняка стал бы Первым, а Маханон так и остался бы охотником. Ему трудно представить Соласа в долийском лагере, неизвестно почему. Какой бы у него был валласлин? Какая метка? Может быть, однажды Маханон смог бы ее увидеть.       Он пытается представить эту мирную жизнь, лежа в кровати глубокой ночью. Метка на руке пульсирует зеленоватым свечением, но в этот раз не болит. С тех пор, как Солас стал приходить в его сны, они на удивление спокойны.       Во время следующего похода он впервые замечает, насколько легко натягивать тетиву, когда магические щиты прикрывают спину. После боя они, изможденные, разбивают лагерь, и, спустя две миски супа, Маханон отправляется прямиком к источнику. Тот впадает в озеро, — маленькое на вид — но глубины там достаточно, чтобы погрузиться по пояс.       Со стороны лагеря доносится смех Сэры и звяканье котелка. Маханон выдавливает кривую усмешку. Если закрыть глаза, можно представить запах шерсти и скрип аравелей на ветру.       Вода в озере холодная, как он и думал, и какое-то время Маханон сомневается, стоит ли вообще в нее лезть. Потом проворно расстегивает броню. Он входит в озеро всего по пояс, но этого достаточно, чтобы кожа от поясницы до затылка полностью покрылась мурашками. Какое-то время он просто стоит, потом начинает яростно растирать плечи и грудь.       Если закрыть глаза, то суматоха в лагере почти напоминает воображаемые сцены в его голове.       Когда Маханон возвращается к костру, от него пахнет озерной водой и холодом. Сэра демонстративно дрожит и трет плечи, Маханон не слышит, что она там говорит, — что-то про замерзшие сосульки — но ему все равно смешно.       Солас сидит немного дальше от костра, неторопливо доедает суп. Маханон смотрит на него, и что-то в груди у него переворачивается. Метка жжет, как в первый раз, и его чуть не сгибает пополам от ощущения мелких «к», «л», «ю», «ч» на коже.       — Босс?       Ладонь Быка — теплая и шершавая — ложится ему на плечо.       Маханон качает головой. Он чувствует на себе внимательный взгляд и встряхивается.       — Ничего.       — Это все твой суп, Железная Башка, — хмыкает Сэра. — Вишь, как Инкви скрутило.       Маханон хмыкает через силу, слушая их перебранку.       Дальше становится легче.       — Я думал, твоя рука больше не болит.       Маханон знал, что так будет.       — Она не болит, — отвечает он, не видя смысла что-то утаивать.       Солас стоит у самой кромки озера, и, кроме слишком явной тишины, ничто не выдает того, что это Тень. Маханон разглядывает его профиль, готовясь к другим вопросам, но их не следует.       Неожиданно в нем просыпается почти детское любопытство.       — Когда я был ребенком, Хранительница рассказывала, что метки были созданы Эльгарнаном.       Он замолкает, и Солас обращает на него заинтересованный взгляд.       — Чтобы его дети никогда не были одиноки. Как думаешь, это правда?       Маханону отчего-то кажется, что Солас должен знать ответ на этот вопрос. Тот качает головой:       — Нет.       Маханон не успевает спросить что-нибудь еще, как Солас подходит ближе. Несмотря на то, что они в Тени, кажется, будто грудь выжигают раскаленным угольком.       — Что такое, в сущности, метка? — вдруг спрашивает Солас, мягко взмахнув рукой.       Маханон внимательно следит за движением его длинных пальцев. Они рисуют странный полукруг и останавливаются напротив его груди.       — Щедрый подарок?       Полуулыбка, с которой Солас смотрит на него, настолько знакома Маханону, что его сердце начинает биться неуместно громко.       — Наказание?       Он слышит в этих словах отголоски неизвестной горечи. Солас делает еще один шаг вперед и кладет свою узкую ладонь туда, где гулко бьется его сердце.       — Или поводок?       Маханон просыпается, второй раз в его жизни метка болит так сильно, что ему приходится уткнуться горячим лбом в подушки, чтобы не застонать. Перед глазами стоит лицо Соласа, и, кажется, он до сих пор может чувствовать тепло его ладони на своей груди. Там, где бьется сердце. Там, где находится его метка.       Маханон разом вспоминает все темные ночи в долийском лагере, все свои сомнения, все одиночество и затаенную зависть и почти скулит от безысходности.       «Vhenan, — думает он. — Назови меня vhenan».

***

      Маханон всегда думал, что все будет совершенно по-другому. Что он подстрелит самого быстрого оленя, обнаружит остатки древнего города, выведет клан к самому чистому ручью, и кто-то благодарный будет пить прозрачную воду из его ладоней.       А вышло все так, что он стоит на коленях в луже мутной воды и почти дуреет от одновременной боли в руке и в сердце.       Кто-то, похоже, тот еще шутник.       Солас склоняется над ним, и руки у него холодные, как после горного ручья.       — Ну так что? — спрашивает Маханон. — Подарок, наказание или поводок?       Лицо Соласа искажается, и Маханон с жадностью впитывает эту его эмоцию. Несколько секунд он стремится запомнить это короткое выражение растерянности и мучительный излом бровей, перед тем, как его снова скручивает.       Губы Соласа, сухие и жесткие, забирают его боль, его руку и его метку. Маханон вцепляется пальцами в его меховой воротник и, прежде чем Солас поднимается, унося с собой едва уловимый запах амбры и сушеной гвоздики, выдавливает:       — Var lath vir suledin.       Какое-то время вокруг настолько тихо, что Маханон может слышать свое неровное дыхание. Солас касается пальцами груди, там, где бьется сердце, и качает головой.       — Хотел бы я, чтобы так оно и было, vhenan.