«Война — это то, что весело! Солдат, запоминай давай! Господь, я пред тобой — кровавое месиво… Меня будут убивать не подглядывай!»
***
Жизнь не стоит на месте, и кто бы что не говорил, а в ней нет ничего более постоянного, чем временное. Время бежит, цикл течёт в его беспокойных водах, миры продолжают своё движение. Раны затягиваются, поля битв зарастают свежей травой, и от былой войны остаются лишь воспоминания и молчаливые памятники могильных плит. Павших в бою вспоминают время от времени, с уважением и трепетом в душе думая о жертве, что те положили на алтарь общей победы. Для них все сложилось не так удачно, как для тех четверых, что пришли почтить их память на одно из Итальянских кладбищ солнечным воскресным утром, коих в их жизни возможно предстоит еще несчетное количество. Миста, державшийся справа от Джорно, будто на подсознательном уровне показывая, кем он для него теперь являлся, всегда говорил, что четыре — это число несчастливое. Вопреки этому сейчас он предпочитал лишь тактично отмалчиваться, размещая цветы в изголовьях могил: Джорно предполагал, что при таком исходе этой пресловутой четвёрке он был рад единственный раз в жизни. Триш топталась рядом с Мистой, опираясь на него и держа под руку, не сдерживала рвущихся наружу слёз, но плакала почти беззвучно и лишь редкие влажные всхлипы напоминали им об этом. Никто не считал это зазорным, никто не был этому удивлён, никто её не ругал. Стрелок свободной рукой приобнимает девушку за тонкие дрожащие плечи, как истинный джентльмен. Сам тяжело вздыхает, часто моргает, смотрит в небо, пытаясь удержать рвущуюся наружу бурю эмоций, видимо схожую с реакцией Триш. Но парни не плачут. Не друг перед другом, по крайней мере. А чего другие не видели, того и не было вовсе. Джорно смотрит в спину Бруно, прячущего руки в карманах траурных брюк и опустившим взгляд на надписи на камнях. Он что-то вдумчиво там читает, стоит совершенно неподвижно — будто так и не вернувшийся к ним с того света, в чем Джорно сильно сомневается: он лично приложил все усилия своего стенда для поддержания жизни в нём. Причем сам не очень понимал, как второй раз удалось заставить его организм удерживаться в жизнеспособном состоянии. Побочные эффекты были налицо: Бруно почти ничего не ел, по крайней мере, никто ни разу не застал его за этим занятием, да и его эмоциональный фон стал менее разнообразным. В прочем, для всех главным был сам факт того, что он жив, поэтому до поры до времени никто не придавал этим странностям с его стороны большого значения и тревогу бить пока не спешил, хоть и относились к ним настороженным пониманием. Только вот временами казалось, будто Буччеллати сам был не рад своему уже второму по счету спасению из когтистых лап смерти. Слишком много молчал, часами мог сидеть на одном месте, не шевелясь и не произнося ни звука. И на вопросы, адресованные ему угрюмо отмалчивался, смеряя задающего их взглядом, от которого мурашки ползли по коже — будто глаза эти принадлежали не ему, а какому-то существу из другого мира, причем явно не доброму, и пронизывали холодом каждую самую глубокую клеточку сердца. — Скажешь что-нибудь? — осторожно поинтересовался Джорно, подходя к нему сзади и устраивая ладонь на его плече. Он все ещё смутно верил, что все так же имеет возможность касаться его, разговаривать с ним, а не произносить речь над его могилой, как это он сейчас должен был сделать для Леона и Наранчи. Бруно так и не шевельнулся, ухом даже не повел в сторону остальных, лишь слабый ветерок колыхал его темные непослушные волосы — единственное движение в его монолитно возвышающейся над землёй фигуре. Только покосился на ворона, сидящего на дереве сбоку от них, внимательно наблюдающего за процессией. Птица и человек обменялись взглядами, будто что-то знали друг о друге. Бруно снова опустил глаза к земле. В воцарившейся тишине уже никто не ждал от него ответа, а нежелание говорить каждый интерпретировал по-своему. Только разворачиваясь, чтобы вернуться к остальным и постоять там — аура у суетящихся Мисты с Триш была более спокойная, чем у Бруно, который, на самом деле, не делал вообще ничего — Джорно услышал безразличный, будто бы незнакомый голос: — Мне сказать нечего. Всё, что можно, сказали уже вы. Джорно опасается, что глядя на могилы Буччеллати думает, что его место именно там. Но гонит эти мысли прочь. Тянет его за предплечье, побуждая уйти отсюда. Бруно не возражает. Он совершенно отстранено, будто бы от нечего делать, следует за остальными.***
Находиться рядом с Бруно со временем становится тяжело: никогда Джорно не думал, что молчание будет так угнетать его, хоть и первое время его можно было считать нормальной реакцией на происходящие вещи. Подавать признаки заинтересованности хоть чем-нибудь вокруг бывший капо явно не собирался, предпочитая этому непродуктивную прокрастинацию в стенах дома, что его по отношению к его по природе деятельной натуре смотрелось полностью противоестественно и вызывало некоторые подозрения со стороны окружающих его людей. Делами мафии и то не интересовался: однажды, при просьбе Мисты и Джорно, которые не могли прийти к консенсусу по спорному вопросу, дать им совет, сначала попытался что-то им толково объяснить, а потом просто ни с того ни с сего махнул рукой, мол делайте, что хотите — это больше не мои проблемы, и просто напросто исчез в своей комнате. А комнату он теперь часто держал закрытой: часами или даже днями оттуда могло не доноситься не единого звука. — Однажды я уже не справился. Не вижу смысла повторять, — сказал он в другой раз, отчужденно глядя мимо стоящих напротив него всё тех же двоих старых товарищей, которые продолжали предпринимать попытки втянуть Бруно в свои разборки, убедить его вернуться к работе, в которой он, несомненно, проявлял свой талант во всей красе. Каждый раз под вялые отнекивания и дежурно заготовленные фразы уверялись, что всё бесполезно. Джорно его словам не верил: чувствовал, что-то другое, не чувство вины, вынудило его сказать их. Хмурый Миста после просит Джорно поговорить с ним. Что представляется ему сложным, ибо никакие новости, никакие занятия, никакие проблемы не вызывали у Бруно внешне совершенно никаких чувств. Он был жив и как бы не жив одновременно. Ничего его не трогало, ничего его не интересовало и всё он воспринимал одинаково отстраненно, будто бы его кипящая вокруг жизнь никак не касалась. Раньше, встречаясь с Джорно, они могли часами говорить друг с другом. О чем угодно, будь то что-нибудь важное или просто какая-то мелочь, мнение по какому-то спорному вопросу, обсуждение книг, музыки, происходящих в мире и городе событий. Они всегда беседовали увлеченно, и глядя случайно на часы могли обнаружить, что за этим занятием провели уже ни один час. Неловко смеялись и пытались вернуться к более привычным делам. В этих разговорах было столько тепла, столько заинтересованости друг другом, столько духовной близости, что вслух этого не надо было произносить — они это и так чувствовали, это витало вместе со словами в воздухе, лежало для обоих на поверхности, а оба прекрасно умели читать между строк. Сейчас ничего подобного по духу и близко не происходило. На все попытки заговорить с ним Бруно проводил между ними незримую черту, отгораживался тем, что у Джорно и без него дел по горло и удалялся. В лучшем случае мог сказать что-то односложное и неинформативное — это был максимум, на который Джорно мог надеяться по отношению к себе. Они как будто находились в разных мирах и мост между его миром и миром Буччеллати никак не желал работать. Все слова летели в пропасть небытия, все действия не достигали Бруно. О попытках физического воздействия, вроде объятьев или поцелуев, не говоря уже о чем-то большем, и мечтать не приходилось. Как-то Джорно попытался неловко обнять его, на что тот даже с места не сдвинулся, просто продолжал стоять, глядя в одну точку за окном. — Что ты хочешь? — сухо спросил он. Обида кольнула острым ножом и без того измучившееся от форменного безразличия к нему сердце. А ведь раньше Джорно был не последней для Бруно по важности персоной. Сейчас же он будто чуждался его, хоть напрямую этого и никогда не говорил. — Побыть с тобой? — попытался поставить в известность Джорно. Прозвучало это как вопрос: кого он спрашивал себя или его, он сам не понял. Бруно чуть повернул голову вбок, пересекаясь с ним непроницаемыми глазами, после чего сказал: — В этом нет необходимости. Опять незримый барьер, отрезающий Бруно от него, опять это повисшее чувство пустоты и неловкости в воздухе. «Как так нет?», удрученно подумал Джорно, не найдя, что ответить на эти абстрактные для него слова. Но Бруно отпустил и оставил наедине с самим собой. Непонимание продолжало расти. Желание вернуть всё на круги своя все равно не покидало беспокойную голову Джорно, как и желание разобраться с происходящим. В другой раз, когда Джованна сел на подлокотник кресла и опустил руки к нему на плечи, пока Бруно совершенно безэмоционально листал книгу — скорее всего даже не читал, подумал Джованна, просто листал, сам не зная, зачем. Тихонько прильнул к нему грудью, стараясь не быть назойливым и прошептал просящее «поговори со мной». Он даже не глядя в его сторону, ненавязчиво убрал чужие руки: биться об эту стену каждый раз становилось для Джорно всё больнее и больнее. Не отвлекаясь от «Божественной комедии», которая занимала его не больше, чем ситуация с Джованной, Бруно опять бесстрастно намекнул, что дону пора заняться своими делами. Комично даже, учитывая, что стрелка часов клонилась к двум часам ночи, и никаких дел, кроме как лечь и выспаться у него быть не могло. Но Джорно давно было не до смеха. Даже вместе они больше не спали. Когда Джорно предпринял попытку лечь рядом, прижавшись к нему со спины, Бруно спустя пару минут молча встал и ушел спать в гостиной. Ничего опять не объясняя, не удостаивая его даже беглым взглядом. Казалось, Бруно больше не воспринимал его, как любовника. Или как вообще человека заслуживающего места рядом с собой. Когда они сидели в одном помещении, не было теперь ни малейшего намёка вообще ни на что, ни на какую былую связь между ними. На вообще любую связь, думал Джорно. Бруно будто очерчивал себя от мира, а мир от себя, и понятия эти не отождествлял, считал неприменимым одно к другому. Джорно все чаще обдумывал, стоили ли его усилия того, чтобы вернуть его из царства мертвых и вернул ли он его оттуда вообще. Жизнь это хорошо, но имела ли она смысл в такой сугубо физической на первый взгляд оболочке?***
— Расскажи мне, что с тобой происходит, — Джорно берет в руки ладонь Буччеллати: рассматривает застрявший там между двумя кусками раскроенной плоти осколок. Незнамо как, но тот умудрился расколотить кружку, пока доставал её с полки, и вогнать его себе глубоко под кожу. Наконец-то они находились друг перед другом на расстоянии вытянутой руки, наконец-то Бруно не вырвался в первую секунду их физического контакта, думал Джорно, решаясь на разговор. Но Бруно будто бы больше интересуют дурацкие кусочки стекла вокруг и стекающая маленькой алой бусинкой капелька крови — плохой знак учитывая, что стекло ушло в мясо минимум на пару сантиметров, говорит себе Джорно — нежели его уже будто бы бывший товарищ. — А ты сам как думаешь? — безэмоционально отвечает он. Джорно поднимает взгляд, надеясь заглянуть в глаза Бруно и увидеть там хоть что-то. Но тот, в этой застывшей на его лице эмоцией безразличной усталости, смотрит на порез и послушно, словно кукла, позволяя Джорно держать себя за руку, не шевелясь, будто ждет чего-то. «Кожа холодная. Как твое теперь отношение ко мне», думает Джорно. — Я тебя спрашиваю, — тихо произносит он. Ловит свободной рукой за подбородок, вынуждая поднять на себя взгляд: когда имеешь зрительный контакт всегда тянет говорить искренне. Встречаясь с этими льдами Антарктики вместо глаз, думает, что зря. — Потому что я не понимаю, что с тобой. Бруно терпеливо убирает руку со своего подбородка, снова отводит взгляд. Молча отнимает вторую руку. Загипнотизированно подносит ее к своему лицу, сводит и разводит пальцы, разглядывая ладонь со всех сторон. Чуть наклоняет голову в бок, будто на уровне мышечной памяти делает все эти жесты. — Я сам не понимаю, что происходит, — пугающие спокойно для непонимающего, по его словам, человека, произносит он. Цепляется указательным и большим пальцами за осколок, поддевает ногтями и вытягивает из плоти, словно занозу какую-то. Смотрит на него так, как учёный обычно смотрит на препарат на предметном стекле. Ни одна мышца не дрогнула на его лице, ни одна эмоция не проскользнула по его гладкой бледной поверхности. Всё под обеспокоенным взглядом Джорно, внутренне напрягшимся так, что казалось, его тело вот-вот лопнет от этого давления, как шарик с водой. — А я как это пойму, если ты избегаешь разговоров со мной? И меня в целом, — он старается звучать спокойно, хотя внутри него всё клокочет и кипит от непонимания и, наверное, немного всё же обиды. Обиду пока можно засунуть куда подальше, перво наперво важнее разобраться, что не так с Бруно. А тут не надо быть семи пядей во лбу чтобы понять, что что-то все же не так. — Я тебя не избегаю. Просто… — он будто бы перебирает на полках в библиотеке памяти слова, выясняя, какие лучше подойдут по смыслу для ответа на заданный ему вопрос. -…мне не нравится собственная реакция на твои ухаживания. Вот и всё. — Какая реакция? — Нулевая. Я понимаю, что это хорошо, что ты со мной. Но… Не знаю, как сказать… Джорно сам не знает, что на это сказать. Он вроде бы понимает и не понимает слова Буччеллати одновременно. Запутанный лабиринт. — Просто опиши мне свои ощущения, — устало выдыхает он, не придумав ничего получше. — Это так сложно? — Я ничего не ощущаю, — после продолжительно звенящей паузы. Как факт, какую-то то аксиому, известную и не требующую доказательств и объяснений. На деле эта правда его только сильнее путает: то есть как это — не ощущает ничего? — Так не бывает. Что-то же ты чувствуешь по отношению к происходящему? Какое-то то мнение имеешь? Вместо ответа Бруно молча сверлит взглядом осколок, сжатый между пальцами. Сидящий рядом человек здесь будто бы ради мебели. «Как со стеной поговорил. И как заставить его тогда что-нибудь почувствовать, что бы это не значило?» — смятенно думает он. Джорно нагибается к Бруно, берет его щеки в свои ладони, тянется, будто к последней надежде. Смотрит на лицо, которое вроде бы, принадлежит его любимому человеку и не принадлежит одновременно. Скорее даже не так: лицо его, а вот его выражение будто бы чужое. Прильнув осторожным поцелуем к его губам, как раньше, аккуратно, будто сломать боится, сминает его губы своими. Сначала тот податлив, как тесто, будто пытается прислушаться к чему то у себя в голове, в теле и где-то там ещё, о чем Джорно не известно, что-то пытается для себя понять, проанализировать. Потом прикрывает глаза и начинает чисто машинально двигать своими в ответ. Чувствуется в этих колыханиях что-то от машины: движения такие же отточенные и механические, будто запрограмированные. Бездушные. Бесчувственные. Ничего под собой не имеющие. Джорно отстраняется и хочет закричать от накрывающего его бессилия, когда снова видит там все то же непроницаемое, чужое выражение лица, которое кажется будет видеть в страшных снах до конца своих дней. — И так, я вижу, тоже ничего не чувствуешь? — вопрос чисто риторический, но надежда всегда умирает последней. Сердце колет, когда он слышит прозвучавший мертвым набором звуков ответ. — Помню, что должен что-то чувствовать. Но не чувствую ничего, — говоря это, он тоже ничего не чувствует.***
Однажды Джорно возвращается домой раньше запланированного: прием капореджиме, присягнувших на верность новому дону заканчивается быстрее, чем они с Мистой просчитывают. Заходя домой, он будто бы переносится на пару месяцев назад и сначала даже не верит собственным ушам, которые будто играют с ним злую шутку: со второго этажа доносится тихая музыка, как бывало раньше, в их с Бруно привычные будни еще до встречи с Дьяволло. Нетвёрдой походкой, боясь спугнуть момент, словно маленькое зашуганное животное, впервые за долгое время испытывая легкость в сердце и слабую надежду в душе, он поднимается наверх. Тихо, как шпион, приоткрывает дверь в комнату Бруно, встречая взглядом его широкую идеально выпрямленную спину, чему не удивляется — в лицо ему он даже зная о его присутствии теперь смотрит редко. Бруно всячески избегает встречи с ним глазами, будто ему неприятно. Или он боится что-то там увидеть. Джорно точно не знает, а спрашивать у Бруно бесполезно. Рука Буччеллати мелкими, неуверенными движениями, будто бы он самого себя спрашивает, что он делает, кончиками пальцев гладит пластмассовую поверхность проигрывателя. Пластинка крутится, мелодия льётся. Всё как раньше. Но что-то в позе Буччеллати Джорно чувствует подозрительное. Какие фибры души отвечающие за работу шестого чувства подсказывают: что-то не так. Они в последнее время постоянно вопят, что всё идет как-то неправильно. В следующий момент Бруно молниеносно хватает, казалось бы, тяжелый проигрыватель, поднимает его будто тот ничего не весит и в гробовом молчании, от которого у Джорно на секунду поджилки начинают трястись сильнее, нежели если бы тот закричал срывая в отчаянии голос, швыряет в стену. Грохот, хруст, треск разбившихся деталей — все это сквозь завесу. Оглушительным в повисшей вновь тишине кажется вздох Буччеллати. Вздох для вздоха — Джорно не чувствует там настоящих эмоций. Бруно трогает носком туфли сломанный проигрыватель, пару секунд смотрит на больше непригодный для использования прибор на полу, будто требуя у него ответов на известные только ему вопросы. Оставляя все, как есть выходит из комнаты, где сталкивается на выходе с остолбеневшим Джорно, который опять — как же надоело это состояние, думает он — не находится, что сказать на его действия. — Извини. Сломал его. Новый принесу потом, — и проплывает мимо так, будто бы ничего не случилось. Ходить он стал бесшумно. Иногда Джорно казалось, будто он телепортировался по дому, словно по волшебству. Позже, убирая последствия разгрома, Джорно поднимет с пола обертку от пластинки и с дрожащими в голове мыслями читает название. Эта пластинка станет тем, что окончательно расставит всё на свои места. Майлз Дэвис. Альбом «Agharta». Любимая пластинка Буччеллати. Как-то раз во время одного из их вечерних свиданий, когда они сидели в комнате Бруно, пили вино, что он приносил каждый раз нового сорта, и занимались любовью, в перерыве между их физическим актом связи друг с другом Бруно решил, что связь духовная значит ничуть не меньше, отчего и дал послушать Джорно одну из своих любимых композиций. Будто показывая, что готов делиться с Джорно большим, чем простым разговорами ни о чем. А потом, после того, как они в полном, но уютном и теплом молчании проводили последние ноты мелодии раствориться в воздухе под потолком, развернулся к нему и с блестящими искренним интересом живыми глазами спросил, что Джорно при её прослушивании почувствовал. Джорно ответил, что думал: ничего особенного, но мелодия была красивая, он с уверенностью мог бы сказать, что ему понравилось, хоть и музыка была немного не в его вкусе. Бруно снисходительно нежно улыбнулся, потрепав Джованну по волосам немного по-отечески. А потом ностальгически протянул, что под неё ему всегда хочется плакать. Он тогда поделился с ним этим, потому что, по его же словам, хотел разделить это знание с кем-то из дорогих ему людей. Джорно тогда был страшно польщен, оттого и запомнил название, хоть и мотив мелодии въелся в его память не так ясно. Сейчас Буччеллати не делился с ним вообще ничем. На все попытки поговорить с ним, реагировал уходом в другую часть дома или, что еще хуже, безликим молчанием. А все старые вещи: любимые книги, пластинки, прочие памятные реликвии трогал с осторожностью, будто не хотел, но какая-то известная только ему сила толкала его делать это. И только сейчас — надо же быть таким слепым идиотом — Джорно наконец начал подозревать, почему. Любимые вещи больше не вызывали в нем прежнего трепета. А Джорно, как раз, относился к категории его любимых вещей. Нулевая реакция. Я ничего не ощущаю, — всплывают у него в голове фразы, сказанные Буччеллати безжизненным, окрашенным в одно сплошное серое и пустое голосом. Все понятно, думает Джорно. Жить в данном случае не означало для него жить полной жизнью и чувствовать саму жизнь. Решение нужно было принимать молниеносно. И здравый смысл подсказывал Джорно, что решение это ему предстоит вынести за двоих.***
— Зачем мы сюда приехали? — изучая безразличным взглядом пустырь у берега спрашивает Бруно, глядя на Джорно и ища у того ответов. Заинтересованным он при этом не выглядит. «Я устал общаться с зомби», думает Джорно, пока ведёт его на этот пятачок галечного пляжа у заросшего берега. «Так продолжаться больше не может. Бруно живет в состоянии коматозника и что печальнее всего, сам этого понять не в силах.» Он как Бальдр, который не сможет убежать от своей участи, предписанной давно. Но все ещё жив лишь потому, что кто-то другой безудержно желает этого. А где-то рядом злосчастная веточка омелы неотвратимо ждёт своего часа.* Так есть ли смысл отсрочивать неизбежное и продолжать его земные муки? Джованна неуверенно мнётся на месте, подозрительно косится в сторону Бруно, будто не решается что-то ему сказать. Держит руки в карманах пальто, будто отзеркаливает ставшую обыденной позу Буччеллати с вечно спрятанными в карманах руками: в каких-то дурацких книжках по психологии, он читал, что если человек прячет ладони, это значит, что он испытывает в присутствии собеседника дискомфорт или недоверие. Доверия или уютной атмосферы между ними не было давно. Будто все уже забыли, что это такое. Сейчас они будто были двумя разными людьми. Совсем другими, каких когда-то знали раньше. Хотя в случае Бруно нельзя было с уверенностью сказать, а человек ли он все еще? — Скажи мне честно: ты хочешь жить? — спрашивает он в лоб, больше не заботясь о том, чтобы задеть Бруно. Ему все равно, и отрицать это становится всё глупее и глупее, и никого, кроме самого себя, Джорно этим вопросом не заденет. — Честно? — глядя на воду, подкатывающую к берегу будто бы повторил Бруно, пытаясь вникнуть в смысл слова «честно». — Я не знаю. — Не может так быть, — упрямо возражает Джорно с горячностью капризного ребенка, при этом отчетливо понимая обратное. — Может, Джорно, — спокойно, как и в миллиарды бесячих до трясучки раз до этого, отвечает Бруно. Вздыхает — просто выпускает воздух из легких, говорит себе Джорно — и продолжает. — Я ни в чем сейчас не уверен. При этом не могу сказать, что сомневаюсь в чем-то. Мне должно быть приятно находиться с тобой в такой солнечный день на берегу моря, которое я так любил всю жизнь, но у меня сейчас, скажу честно, нет этой эмоции ни по отношению к тебе, ни к морю. И никакой другой тоже нет. Я как в вакууме, — он задумчиво посмотрел вдаль. Вроде бы задумчиво, может Джорно уже просто приписывал ему то, что хотел сам видеть, но чего в помине не было. — Я не чувствую дуновения бриза, морской прохлады, тепла солнца на моей коже. Осколки режут плоть, но боли нет. Твои прикосновения не заставляют ток бежать по венам. Все одинаково однолико. — Что же, — вздыхает Джорно после долгого и судорожного анализа сказанного ему — за пару минут больше, чем за несколько месяцев, понимает он — борясь с комом, вставшем в горле и доставая одну руку из пальто с сжатым в нем заранее подготовленным предметом. — Мне этого ответа достаточно. Поворачиваясь на шорох кашемировой ткани и щелкающий звук со стороны, Бруно видит наполненный болью и горечью осознания глаз дона перед собой. И направленное в него дуло пистолета. — Знаешь, даже это меня не удивляет, — не меняющимся тоном голоса, произносит он. Впервые за долгое время намеренно Бруно поднимает непроницаемый взгляд на Джорно. Пытается улыбнуться и Джованна знает — это он тоже делает на уровне памяти тела, потому что улыбка эта не настоящая, лицо искривлено неестественно. Он знает, как выглядят искренние эмоции Бруно, от которых остались в нём только блеклые отголоски и зыбкие воспоминания, а сейчас он как-будто ведет разговор с куклой, причем весьма халтурно срисованной с него. В которой от него настоящего осталось только имя Бруно Буччеллати: больше с той личностью она ничего общего не имеет. И все равно от этой фальшиво слепленной улыбки Джорно становится еще хуже. Он слабо опускает пистолет, будто не может решиться. Поднимает снова, опять опускает. Бессильно, раздраженно, встряхивает рукой со сжатым в нем оружием, будто хочет выбросить его в ближайший куст. Тут же понимает, что это будет дурацким предательством и раз уж решился, то идти нужно до конца. Всё равно Бруно уже видел и понял, что Джованна собирался с ним сделать: может и ничего не чувствовал на этот счет, но понимал происходящее он точно. А вообще он надеялся, хоть и очень слабо и сам в это почти не верил, встретить со стороны Бруно хоть какое-то сопротивление. Для этого и привёз его на морской берег, рассчитывая, что хоть что-то должно будет пробудится в нем при виде места, с которым он мог ассоциировать вещи из своей уже прошлой жизни. Отсутствие реакции было самым прямым подтверждением того, что это было бы лучшим выходом из сложившейся ситуации. И все равно в нём борются «я так хочу» и «так надо». «Так будет лучше для меня» и «так будет лучше для Бруно». «Так будет жестоко» и «так будет гуманно». Все равно отпускать его больно, хоть и жив он номинально, но так хотелось верить что рано или поздно его старый Бруно обязательно вернется. Одной надежды, конечно же, оказалось ничтожно мало. — Надо было хотя бы набраться смелости и спросить, как ты хочешь умереть, — тихо севшим голосом говорит он скорее сам себе. Несмотря на это, Бруно его слышит. — Не надо, — произносит Бруно. Слова разят больнее пуль. — Во-первых, мне все равно. Во-вторых, кажется, я уже давно умер. Джорно в этот момент через удар молнии, прошедшей ледяной колючей волной вдоль спины, окончательно осознает, что всё это время Буччеллати своё состояние прекрасно понимал. Но ничего не мог с этим поделать, потому что ему опять-таки от этого осознания было ни жарко, ни холодно. Он покорно достает руки из карманов, становится на колени в паре метров перед Джорно и умиротворенно смотрит прямо на него, не моргая и не отводя взгляда. Готовый встретить свою судьбу, принявший её. Хотя откуда Джорно знать, что он сейчас думает на самом деле, внешне выглядя, как чертов коматозник? — Отвернись, — дрогнувшим голосом командует Джорно, чувствуя подступающую к глазам горячую волну и боясь передумать, как бы в противовес этому сжимает рукоять пистолета еще сильнее. — Нет. Хочу смотреть, — произносит Бруно ни капли не меняя своей позиции, прямо держа голову и плечи. — Вдруг хоть напоследок что-то почувствую. «Только бы не заплакать. Нельзя, чтобы это было последним его воспоминанием.» Лучше бы ты молчал, вопит у себя в голове Джорно, последний раз глядя в его синие как темные стоячие воды глаза. Бруно утвердительно, но совершенно бесцветно кивает. «Ещё один цикл закончится здесь. И все равно пришли мы к одному.» Грохот пистолетного выстрела. Запах пороха и смерти. Шорох крыльев чаек, сорвавшихся со скалы. Джорно хотел отвести взгляд и смотреть в небо, на чаек, на воду, на дрейфующий вдали корабль, на плывущие над головой пушистые мягкие облака. Но он уважает, любит всем сердцем Буччеллати или то, что от него там в этой оболочке, именуемой телом, сейчас осталось, поэтому считает, что он достоин того, чтобы его последнее желание было услышано и выполнено. Пусть даже такое жестокое по отношению к ним обоим. Или уже только к Джорно. Смотрит на след от выстрела с левой стороны чуть повыше брови: промазал, хоть целился прямо в лоб. Крови практически нет. Стрелять Джорно, в отличие от того же Мисты, который и дал ему пару уроков самообороны, никогда не умел. Смотрит на потухающий взгляд, и двигающиеся в известной одному Бруно фразе губах, смысл которой он никогда не поймёт и не услышит. И которую тот, похоже, не успевает закончить. Растворяющийся эхом между скал резонирующий звук выстрела. Глухой шлепок тела о звякающую гальку. Шум прибоя. Гомон собственных мыслей. Далекий печальный крик ворона, разносящийся по округе, как своеобразная эпитафия. Даже не вздрогнул, не вскрикнул. Только голову назад откинул, безжизненно как тряпичная кукла — и то не по своей воле: инерция пули, и не более того. Даже это принял равнодушно. Чтобы жил Бруно давно хотел только Джорно. Не надо было тогда в Риме пыжится и строить из себя всеотца. Умирающую собаку лучше усыплять сразу. Закрывает глаза. Старается внутренне собраться и привести в порядок мысли. Впускает в лёгкие рваный поток морского воздуха сплетенного с запахом пороха, с закрытыми глазами и дрожащей рукой, из которой роняет уже ненужный пистолет. Медленно считает до десяти. Не помогает. Медленно опускается на колени рядом с Буччеллати, устраивает его голову на них, и закрыв его безжизненные глаза, нервно гладит по волосам, сам понимая, насколько этот жест бесполезный. И тут же думает, что отклика от него сейчас не больше, чем тогда на кухне, когда он разбил кружку, чем тогда в комнате, когда пытался его обнять. «Не стоило пытаться обмануть мироздание и естественный порядок вещей. Пора привыкнуть к мысли, что ты не всемогущий.» Желание только одного человека никогда не бывает достаточно в масштабах любых отношений. В данном случае, это означало бы для второго только нескончаемое мучение, завернутое в удобное для первого определение жизни. Для Бруно время давно остановилось и не могло найти выхода, продолжая топтаться на одном месте снова и снова и не вынося его никуда, где ему бы стало легче и где бы он мог вздохнуть полной грудью. «Нужно было позволить ему пасть в бою, как герою, достойной смертью, а не добивать теперь, как измученное животное. Давно было пора его отпустить. А он себя, в отличие от тебя, упрямца, уже давным-давно отпустил. Хоть ему и самому это было на чувственном уровне, скорее всего, непонятно.»