Дядя

— У нее не было глаз: вместо этого глазницы каждую весну прорастали гладиолусами. Ярко красными, словно спелые яблоки. Живописные цветы привлекали пчел: с монотонным жужжанием насекомые вились над цветами. Если взять и, хотя бы, на секунду-другую забыть о пчелах, то могло показаться, что это и не пчелы вовсе, а монотонный гул какого-нибудь работающего механизма. С невообразимым числом цилиндров, поршней и шестеренок. Механизма массивного и сложного. Это вполне могло оказаться машиной времени... Сидящий на постели мужчина внезапно умолк, переводя дух. Его собственные глаза были плотно закрыты. Обеими руками он сжимал одеяло так крепко, что костяшки его худых пальцев побелели. Он облизнул пересохшие губы. — ... спину ее украшали пара прозрачных стрекозиных крылышек. Таких тонких, изящных. Словно леденцы. Это были самые настоящие крылья. И хотя летать она совсем не умела, все равно гордилась их наличием. — А как ее звали? — тихонько спросила Майка, сидевшая рядом на стареньком казенном табурете. — Звали? — рассказчик на мгновение задумался. — Ее звали Орлетт. Не самое подходящее имя для таких как она. Впрочем, как известно, имена не выбирают... — А мне нравится, — возразила Майка. — Оно красивое. Майке было не больше десяти. Худенькая, на голову выше своих сверстниц, с двумя черными косами. Светло-серый джемпер, юбочка в черно-синюю клетку. Бледные ноги с острыми коленками скрывают чулки из грубой шерсти. Словом — она была самой обычной. Такой же, как тысячи других девчонок вокруг. Майка выжидательно смотрит прямо в затянутые тонкими веками глаза. Она ловит себя на мысли, что веки эти напоминают ей два лепестка садовой чайной розы. Может, как раз, из подобных глазниц растут цветы? — Нам пора, — голос сидящей в соседнем кресле женщины был бесстрастным, сухим, как клочок скомканной газеты. — Пойдем, Майка. — Еще минутку! — запротестовала девочка, цепляясь за рукав халата. — Пожалуйста, мама! — Пойдем, — в бесстрастном голосе начало зарождаться нечто такое... Подобное есть в каждом родительском голосе. Оно никогда не произносится вслух и не имеет определенного имени. Его можно только уловить внутренним чутьем. Чутьем хищника. И чем дольше живешь — тем отчетливее улавливаешь. "Нечто" с каждым днем звучит все тише, но твой натренированный зверь, твой "внутренний механизм" продолжает безошибочно улавливать эти метаморфозы. Со вздохом сожаления Майка поднялась с табурета. Ее мать уже была на ногах. — Я приду через неделю, дядя, — пообещала она. — Скоро мы снова увидимся! И, не обращая внимания на материны протесты, крепко обняла своего родственника. Глаза мужчины медленно открылись. Слегка навыкат, слишком крупные для этого осунувшегося лица. Цвет их был странным: бледно-желтым, как у хищной птицы. В уголках застыли белесые корочки. — Мне кажется, ты превращаешься в сову, — шепнула Майка дяде на ухо. Тихо, чтобы мама не услышала. — Да, — также тихо ответил ей дядя. — Ступай, Майка. И Майка ушла вместе со своей матерью. Та в свою очередь лишь кивнула в знак прощания, за все время визита так и не сказав ему ни слова. — Почему ты его не любишь? — вдруг спросила Майка, когда они, давно покинувшие клинику, шли по мощеной улочке, уже приближаясь к дому. Неподалеку располагалась частная кондитерская. В такие моменты Майка обычно с замиранием сердца гадала: зайдут они или нет? Если зайдут, то мама, непременно, купит пару сливочных пирожных. Но в этот раз кондитерская ее мало волновала. — Может, зайдем? Купим пирожных, — предложила мама. Она так и не ответила на вопрос. Майка равнодушно пожала плечами. Они купили два эклера, миндальный бублик и кусок шоколадного торта. Майка наблюдала, как продавец ловко укладывает пирожные, торт и бублик в небольшую картонную коробку. А коробку перевязывает двойной бечевкой. — Мерси. — Бон аппети, мадам. И Майка твердо решила, что когда вырастет — станет продавать пирожные. Пухлые наполненные кремом эклеры, воздушные трубочки со сливками, белоснежную меренгу. Она будет стоять за прилавком, облаченная в красивое длинное платье цвета незабудки и фартук с кружевной отделкой. Будет аккуратно раскладывать сладости по коробкам и коробочкам, перевязывая каждую отрезком бечевки. А, может, к тому времени придет мода на шелковые ленточки? Еще Майка, непременно, научится готовить горячий шоколад и ароматный кофе с густой молочной пеной. Вбивать сливки и делать коктейли. Впрочем, все пирожные и торты она тоже будет делать сама. Надо только научиться... — Мама, как думаешь: дядя обрадуется, если я в следующий раз приготовлю для него пирожные? — Твой дядя очень болен, Майка, — отозвалась мама. — Ему нельзя пирожные. — А когда он поправится — будет можно? — не отставала дочь. Они уже подошли к дому. Поднявшись на высокое крыльцо, женщина достала ключ. — Он никогда не поправится, — с тяжелым вздохом мама повернула ключ в замке. Словно в унисон замок плаксиво лязгнул, впуская их внутрь. В прихожей было темно. — Совсем-совсем? То есть, ты хочешь сказать: никогда-никогда? — на всякий случай уточнила Майка. Сжимая в одной руке коробку, другой она шарила по стене в поисках выключателя. — Никогда-никогда, — подтвердила мама. Она сама зажгла свет и забрала у дочери пирожные. — Иди, мой руки. Сейчас будем пить чай.