Я верую

      — Я верую.       Судорожный вдох и устало опущенные веки. Голос ее дрожит. Голос ее — ядовитый мед, струящийся тихой песнью — сейчас совсем не ее голос. И песни нет.       Она сильная. Она всегда была сильной, потому что Кевин был слабым. Но сейчас она слабая и ничтожная, а покалывание в пальцах, отдающееся дрожью во всем теле, тому доказательство. Любая, даже самая могучая империя падет, раздираемая изнутри — Оруэлл наверняка бы подтвердил это ни одним примером из истории человечества. Так могучая Орда, приближающая зарю сверхчеловека, стояла на краю гибели, отравленная изнутри поганым семенем сомнения.       Нет ничего разрушительней сомнения. С него все начинается. Достаточно посадить маленькое зернышко в чужую голову и наблюдать, как оно взрастет в смерти, предательства, хаос.       — Я верую.       Голос предательски дрожит, а по щеке пробегает слеза. Ей никогда не было так страшно. Она никогда не испытывала этого чувства. Липкие щупальца обжигают холодом и затягиваются петлей на ее душе. Это маленькое семечко сомнение взрастило страх.       Ее идеалы, краеугольный камень ее личности, неизменный и твердый, как закаленная сталь, как она сама, сейчас крошился на осколки — хрупкая стекляшка. Это душило ее и нервозность просачивалась сквозь бегающий взгляд и перебирание пальцами шерстяной ткани. Невозможность поделиться этим тяжелым грузом еще больше угнетала ее. Кому она может сказать о своей слабости — она, их защитница, их общая мать, пример стойкости и мудрости?       Дэнису?..       Нельзя. Ни в коем случае.       Сдержанная и проницательная, она выворачивает и обнажает себя перед совершенно незнакомым человеком в глупой надежде уцепиться за тончайшую ниточку надежды, что этот человек, быть может, способен ей протянуть.       — Я верую.       Слова — молитва. Убеждение, лекарство для себя самой. Странный человек прогнал ее сон и еще больше растревожил неспокойную душу.       Так тяжело стало находиться в свету.       Она вновь и вновь прокручивает в голове события филадельфийского зоопарка, но теперь картина в ее памяти исказилась. Ядовитое сомнение, посеянное словами доктора Стейпл.       Монотонность их заключения разбавило знакомое лицо, отголосок прошлого, свидетель рождения Зверя. Ей нравятся волосы Чистой — шелковые длинные, каких у нее самой никогда не было. Умелые руки аккуратно расчесывают их, спутавшиеся от попыток борьбы и бегства.       «Я оставила для вас шампунь в ванной, вы видели? Абсолютно натуральный, ручной работы. С пряностями. Чудесный аромат, тонкий и сладкий.»       Темная нежная ткань волос просачивается между пальцами.       «Хочешь я вплету в твои волосы цветы? Как бы нам их уложить — в строгую косу или... Нет, лучше так, только добавим веточку нежной гипсофилы. Белый — символ чистоты, а гипсофила — символ чистоты сердца. Вам известно об этом?»       Странные воспоминания накатывают при виде этого отклика прошлого.       Веточка белой гипсофилы.       Она всегда любила цветы. В этом месте их совсем не было.       Она помнила о том священном букете из желтых лилий, ее букете. Лилия — в Древней Греции символ материнства и рождения. Рождения Зверя. Сейчас в памяти прочнее всего была одна деталь, связанная с этим букетом — лилии были желтыми.       Мать-предательница. Отступница. Еретичка.       Неприятная дрожь от этой страшной мысли вновь пронзала ее тело, и судорожно, как в последний час жизни, она отчаянно выкрикивала:       — Я верую.       Но эти глухие слова оставались на губах из-за внезапного удушья.       Она находилась в вечной конфронтации с другими личностями. Строгая и заботливая, она со своей материнской мудростью, все равно любила их. И защищала. Ведь кто они все, если не непоседливые дети? Сознание их замылено наивностью и заблуждениями, а сами они съедаемы перманентной горячкой, толкающей их на опрометчивые и глупые действия. Глупые и несмышленные дети, нуждающиеся в опеке, любви и защите. Не только Кевин, но и все другие.       Тонкая ниточка, за которую она столь отчаянно уцепилась, ухватившись обеими руками за совершенно чужого ей человека, не оборвалась. Тонкая ниточка вытянула ее из пропасти неверия и ужаса, в которую ее душа с каждым днем все больше и больше погружалась.       — Я верую.       Слова звучат твердо и уверенно. Бешенное биение сердца затихает вместе с шумом в ушах. Холод решимости сковал ее в ту минуту, когда пальцы отточенным движением расстегивали пуговицы халата. Набрав в легкие побольше воздуха, она опускает веки и в следующее мгновение плотно сжимает губы от пронзающей ее насквозь резкой боли, разливающейся по всему телу. Белеют костяшки пальцев, перехватывает дыхание, зубы сжимаются до скрежета, но сердце ликует.       Она больше не сомневается ни в Звере, ни в самой себе. Все встает на свои места, и картина мира собирается в целый пазл. Все вновь точно и ясно.       Она — Патрисия, чей уверенный шаг сопровождают отзвук каблуков и шелест плотной длинной юбки; чей немигающий пронзительный взгляд обнажает душу и мысли, выворачивая тебя всего и аккуратно раскладывая твое содержимое на поверхности стола; чьи пальцы аккуратны и умелы для самой тонкой работы, а руки, обыкновенно сомкнутые в замок перед собой, пропитаны ароматом полевых цветов — Патрисия всегда любила цветы; чье строгое облачение и изысканность манер позволяют быть женственной даже в таком теле; чей голос всегда спокоен и вкрадчив, и только у нее он может быть ласковым и строгим одновременно; чей женский ум и властность руководят не только Ордой, но и всеми другими двадцати двумя личностями.       Патрисия верила. Верила в себя, верила в Зверя, верила в правоту Орды и их превосходство надо всеми остальными. Кевин стал больше, чем человек. В Кевине соединилось Женское и Мужское божественные начала.       В Кевине пробудился сам Справедливый Господь.