***
Время близится к полночи. Эрик ворочается на своей кровати (блядские пружины все-таки мешают), листая глянцевый каталог косметики. Не столько потому, что ему эта косметика интересна и даже не столько потому, что ему больше нечего делать: он просто не хочет поднимать взгляд, так как Адам, готовясь ко сну, бесцеремонно расхаживает по номеру в одном полотенце. Наконец, Грофф подходит ко своей кровати и ложится на нее, заворачиваясь в одеяло. — Слышь, Тромбохрен. Я привык спать голым, но если увижу, что ты на меня… Типа, пялишься или еще чего, я тебе зубы выбью и засуну в твой зад. Понял? Эрик машинально поднимает глаза, как только Адам начинает говорить, но тут же жалеет. С мокрых волос последнего капает вода, стекает по груди, оставляя влажные дорожки, и Господь свидетель, как сильно Эрик хочет собрать эти капли губами: каждую капельку, до единой. Он невольно немного приоткрывает рот, силится сказать что-то, но ничего не получается, и он просто кивает. Так и кивает: как дебил, с приоткрытым ртом. Адам закатывает глаза, поворачивается на другой бок и выключает лампу на прикроватной тумбочке. — Я слежу за тобой, Тромбохрен.***
Адам просыпается, продирает глаза и смотрит на часы. Циферблат обычно отсвечивает красным: 02:34. Он не понимает, в чем причина пробуждения и снова пытается уснуть, но ничего не выходит. Он переворачивается на другой бок и сначала смотрит в окно, но это быстро надоедает, и Грофф от скуки начинает рассматривать Эрика. Эрик сладко сопит, его губы слегка приоткрыты и виден ряд белоснежных зубов. Глаза закрыты маской для сна с изображением совокупляющихся единорогов: Боже, как мило, Тромбохрен. Правая рука свисает почти до пола; указательный палец подергивается — парню что-то снится. С каждой минутой Адаму все более скучно. Надо что-то придумать, что-то интересное. Прикол над Эриком сразу отпадает, так как с утра им всем на экскурсию, где будет его отец, поэтому косячить никак нельзя. Взгляд Гроффа снова падает на руку Эрика, которая все так же висит, едва касаясь бежевого ковра. Адам хмурится: его сознание начинает подшучивать над ним, в голове возникают картинки всех пересмотренных фильмов ужасов, где героев утаскивало под кровать что-то страшное. Может, убрать его руку? Щель под кроватью выглядит вполне стремновато. Ты что, совсем ебанулся, дружок? Головой поехал? Даже не думай к нему прикасаться, ты не пидор. Отлично, диалог с самим собой. Это не так скучно, как просто пялиться в темноту, окно или на Тромбодрочера, но зато выглядит, как безумие. Пора завязывать. Адам поворачивается на другой бок и уговаривает себя уснуть. Он считает овец, считает до ста, считает даже количество его скандалов с отцом, но ничего не выходит. Он пробует просто лежать с закрытыми глазами, но невероятная скука всякий раз заставляет его открыть их. В конце концов он возвращается к мыслям о Эрике. Он пытается понять, почему он думает о парне, лежащем сейчас в двух метрах от него. Пытается внушить себе, что причина этих навязчивых мыслей в том, что они с Эриком просто последнее время слишком много видятся и это действует на подсознание, но у него плохо выходит. Слишком много мыслей. Это безумно раздражает, у Адама в голове копится агрессия непонятно на что — на самого себя, на Эрика или на свою голову, подсовывающую ему уже недвусмысленные картинки, вызывающие вроде как отвращение к самому себе, но вместе с тем и интерес, пусть и слабый. Пока слабый. Он резко переворачивается обратно на другой бок и смотрит на Эрика, сильно прикусывая нижнюю губу. Черт тебя возьми, долбанный… Тромбохрен. Адам тихо встает, берет руку Эрика и кладет ее обратно на постель. Он, вроде, собирался вернуться в свою, так как «миссия» завершена, но вместо этого Грофф замирает в одной позе. Мысль, появившаяся у него в голове, сначала пугает до ужаса: кажется, это не он, это его двойник, или он сходит с ума, или скука довела его до таких мыслей, но ведь таких мыслей у него не может быть, он же Адам, чертов Адам Грофф, дерзкий бабник, просто откуда они могли возникнуть. Он опускается на кровать Эрика, расставив руки по бокам от парня и смотрит на его лицо в упор. Он невольно опускается все ниже и ниже: руки слабеют от напряжения. Адам тяжело дышит; нет, не просто тяжело, он буквально ощущает, что его легкие вдруг стали слишком маленькими, что он вот-вот задохнется, стоит ему приблизиться еще сильнее. Для Адама это все слишком странно: внутри его головы столкнулись две его версии — та, которой он являлся все это время до сегодняшнего дня и та, которую он открыл около пяти минут назад, когда окончательно понял, что этой ночью уже не уснет, не уснет только потому, что рядом, на соседней кровати, сладко, как кот, сопит Эрик, и на нем почти нет одежды, кроме пижамных штанов и маски для сна. Потому, что Эрик бормочет что-то, и в его тихом-тихом шепоте проскальзывает «Адам». Потому, что от мысли обо всем этом внизу что-то стягивает, горит и заставляет голову кружиться так, будто ты выкурил целую пачку сигарет за двадцать минут. Между их лицами остается всего около четырех дюймов, и… Господи боже, этот запах, запах геля для душа с ароматом абрикоса, такой нежный; Эрик всегда так пахнет, его вещи пахнут так же. Адам проверял, он не знает зачем, но проверял, как пахнут его вещи. Они пахнут чертовым абрикосом. Благодаря воспитанию отца у Адама невероятная сила воли и выдержка, но здесь он оказывается бессилен. Он бессилен перед этими пухлыми, нежными губами, шепчущими его имя, перед этой гладкой кожей, которой хочется касаться. Хочется касаться. Адам приближается к его губам, медленно, чтобы растянуть это чувство, этот скоростной бег сердца, этих бабочек, но не в животе, а где-то чуть пониже; он приоткрывает рот и чувствует дыхание Эрика. Эрик вздрагивает, облизывает губы и продолжает сопеть, но у Адама в голове все стремительно ломается, рушится, как плотина, все трескается к чертям, даже не трескается, а разбивается на сотни осколков, все мысли пропадают, остается лишь чистое, животное желание, и Адам поддается ему, ломая еще и свою силу воли, он впивается в эти влажные и слишком, слишком нежные губы и его бьет, бьет словно током, он дрожит такой крупной дрожью, которую можно ощутить только под хорошим ледяным осенним ливнем, дрожит и настырно целует Эрика. Эрик резко вздрагивает и сдергивает свою маску для сна, широко открывая глаза. Какого черта? А в голове Эрика творится что-то может и похуже, чем у Гроффа: все чувства, которые так долго ждали своего звездного часа, вырываются наружу. И если у Адама в голове прорывается плотина, то у Эрика просто рвутся континенты — особенно тот, который называется «Невозможно». Это вроде бы абсурд, возможно сон, это и есть невозможно; так бывает только в его фантазиях, вынашиваемых месяцами, создающих ком в горле всякий раз, когда Адам вбивает Эрика в его школьный шкафчик и их лица едва ли не соприкасаются, и он чувствует дыхание Адама, и ему становится совсем не страшно, скорее наоборот: внизу что-то щекочет, связывается в узел, даже не узел, а клубок узлов и греет, печет и обжигает настолько, что иногда зрение теряет остроту на несколько секунд от возбуждения, от желания прикоснуться. А еще от Адама всегда пахнет сигаретами, но Эрик умеет отличать нотки вишни в этом запахе. А еще Эрик присылает ему любовные записки от лица девушки, лишь чтобы спрятаться где-то поблизости и увидеть эту слабую, едва заметную улыбку, пусть и хищнически-довольную и самовлюбленную и нарисовать ее потом в своем блокноте. А еще, а еще, а еще… А еще Эрик вдруг цепляется ладонями за щеки Адама, будто боится, что тот убежит, что это видение; отвечает на поцелуй слишком торопливо; слишком старается; он боится потерять, упустить. Адам разрывает поцелуй и смотрит Эрику в глаза, а они так… Так испуганно бегают; Эрик привык бояться, привык избегать. Он не понимает, ему странно. Адам гладит висок Эрика большим пальцем, так нежно, так осторожно, ему щекотно и нервно от того, что Эрик его боится, от осознания того, как сильно он хочет доказать последнему, что он ничего ему больше не сделает; заставить его доверять Адаму, доверять себя. — Черт, Тромбохрен, — это первый раз, когда Адам говорит эту, уже ставшую привычкой фразу с такой интонацией; с нежностью, с заботой и тут же морщится, потому что он привык быть брутальным и жестким, он не умеет иначе. Точнее, не умел. — Что ты со мной сотворил… Эрик улыбается; его сердце еще никогда не билось так быстро; он шумно дышит, но не от того, что ему не хватает воздуха — его как раз таки в избытке — а потому, что его переполняет это чувство. Он не знает, что такое счастье, не знает, каково это, чувствовать счастье, но он почему-то уверен, что это именно оно. Оно заставляет хотеть кричать на весь мир, прыгать и танцевать и плевать, что о тебе подумают. Адам возвращается к поцелую, но теперь он делает это скорее осторожно, словно боясь спугнуть; он постепенно завоевывает небольшие кусочки доверия Эрика и у него это хорошо получается. Это, вероятно, немного похоже на Стокгольмский синдром, но, впрочем, кого это парит? Его рука оглаживает грудь Эрика, сжимает темные соски, вызывая резкие вздрагивания; от этого язык последнего тоже дергается, проникая немного глубже в рот Адама; это приносит ему удовольствие. Каждый раз Эрик глубоко вдыхает, и их губы от резкого испарения влаги становятся холодными: это приятно; приятно каждый раз согревать их. Рука Адама все опускается и опускается, наконец достигая цели: узкие спортивные штаны из мягкой ткани опасно натянулись, и Адам кладет на него руку, и сжимает, и массирует, и все, что остается делать Эрику, это шумно дышать и пытаться подавить желание стонать на весь отель, как последняя сучка. Он приподнимает бедра, подается вверх, чтобы усилить ощущение, ему недостаточно. Он готов заплакать от силы желания, животного желания, захватившего его разум; в глазах все плывет, он уже не способен сам сдерживаться, поэтому Адам зажимает ему рот свободной рукой, а той, что внизу, сжимает член еще сильнее; и мягкая ткань так трется о нежную плоть, (хотя большую роль здесь играет то, что это рука Адама) что Эрик кончает прямо здесь и сейчас, такой беззащитный, распластанный под Адамом; ему некуда деться, некуда спрятаться от самого себя, кроме Адамового плеча, в которое он и утыкается от стыда, что так быстро закончил. Адам улыбается. — Так значит, ты ждал этого, ты хотел? , — спрашивает Адам. — Да. — это звучит сдавленно и глухо, но все же звучит. — Но я… Я и не надеялся. Адам опять улыбается, качает головой. — Ты такой робкий, такой… Пугливый. Такой нежный. Это заводит, — даже в таких фразах самовлюбленность так и светит. — Ты… — Адам, — прерывает его Эрик. — Наклонись, пожалуйста. Адам наклоняется и чуть не отдергивается: Эрик целует, кусает и лижет его шею, а потом… А потом вдруг звучит то, что окончательно сломало все, что строил в Адаме его отец, сам Адам и, наконец, общественные нормы окружающего мира. — Адам Грофф, трахните меня, пожалуйста. Адам, конечно, не робкого десятка, но здесь он теряется. Он не знает и не понимает, как ему реагировать, но все происходит в доли секунды и такие же доли секунды даны ему на то, чтобы как-то среагировать. — Ч-что? — не получается сказать без запинки, но слово не воробей. — Я сказал, — голос Эрика становится все ниже и жестче, — Трахните меня. Пожалуйста. — Эрик делает акцент на каждом слове. Специально. Адам замирает ровно на несколько секунд: они нужны, чтобы в том мире, который у него внутри, в голове, догорели и развеялись пеплом по ветру остатки разума, остатки всего, что привил ему отец, чтобы мосты к острову «Нормальность», пусть и лживому, фальшивому, созданному не им, окончательно ушли под воду. Назад пути нет. Адам рывком стаскивает с Эрика штаны. Его глаза, Боже, видели бы вы его глаза — они мутнеют и покрываются еле видимой белой пленкой возбуждения, не просто возбуждения, а какой-то особой степени безумственного вожделения. Блядские пружины — Адам хватает Эрика, подсаживая его на свои бедра и впечатывает в стену (хорошо, что не школьный шкафчик), продолжая целовать и гладить. Когда это надоедает, Адам кладет его на свою постель (ведь на ней нет блядских пружин). Он раздвигает ноги Эрика коленом, осторожно, но быстро, потому что желание такой силы обуздать сложно. Опять целует и опять прикасается ко вновь твердому члену, только теперь нежнее — это доставит больше мучений, больше головокружительного возбуждения: Адаму приятно видеть Эрика таким, приятно, что только он видит его в таком состоянии, это чувство, будто Эрик только его, его собственный. Он ложится рядом с Эриком, на бок, продолжает ему дрочить, но губами спускается ниже, вбирая и кусая соски, вызывая эти вскрики, которые Эрик уже физически не может сдерживать. Он будто отключился. Затем рука с члена перемещается ниже, осторожно поглаживая ложбинку между ягодиц средним пальцем; затем надавливает и проникает внутрь. Эрика потряхивает от каждого движения, а Адам смотрит на него, слегка приоткрыв рот и даже пускает слюнку. Смазки у них, конечно же, нет, поэтому Адам спускается вниз и проводит языком сначала по члену, немного вбирает губами головку, гладит уздечку; а потом и по отверстию, вызывая уже какие-то судороги тела у Эрика. Он очерчивает дырочку языком и наконец проникает им в Эрика. А Эрику уже непонятно, хорошо ему или плохо: там, внизу, что-то мокрое, что-то такое приятное, что он уже не понимает, где он и с кем, он забылся. Воздуха совсем не осталось: живот напряжен и сдавлен. Сила воли у Адама, как нам уже известно, теперь работает плоховато, поэтому много времени он не тратит и возвращается к губам Эрика, раздвигая его ноги еще немного пошире. — Будет больновато. Эрик кивает: ему все равно, лишь бы получить то, о чем он мечтал в своих фантазиях. И он это получает. Адам осторожно касается отверстия головкой своего члена, слегка надавливает; ловит перепуганный вдох Эрика и ему самому становится страшно. Он делает чуть более резкое движение, и внутри оказывается только головка, но все же Эрик выгибает поясницу и подается вниз, стараясь самостоятельно насадиться на член Адама. И Адам отвечает, он отвечает с неожиданным напором, входя до самого конца; он запрокидывает голову, ведь Господи, как же хорошо, как же узко внутри, я чувствую каждую стенку, каждое его движение и сокращение мышц,, ведь такого у него еще не было. Остается совсем чуть-чуть: Адам не сдерживается и набирает слишком большой темп для его слишком большого члена, Эрику больно, но эта боль смешивается с чувством наполненности внутри, с чувством трения и это так невероятно. А Адама с каждой секундой все больше и больше трясет, ему недостаточно, ему нужно больше. Он делает три толчка с максимальной амплитудой, при этом сжимая рукой член Эрика, и оба парня кончают. Их дыхание, наверное, слышит весь отель. Адам падает на кровать рядом с Эриком и они еще около пяти минут просто лежат, пытаясь отдышаться. Эрик по прежнему не понимает, что это было, но он счастлив; а Адам счастлив, что Эрик наконец его. Только его. — Ну что, Тромбодрочер, — Адам улыбается. — Еще повторим.