Ах ты ведьма проклятая! Змея подколодная!

— Настенька, голубушка, ну что тебе стоит-то? Ну, Настя.       Толстая канючащая тётка, с патлами рыжих неопрятных кос, выбивающихся из-под аляповатого платка, конопатая и не то, чтобы какая-то толстая, скорее плотно сбитая, водянистыми голубыми глазками смотрела на стоявшую перед ней женщину. Даже сейчас, спустя семнадцать лет вредная Настька раздражала её своей «показной кротостью», трудолюбием, почитанием отца и матери, точнее мачехи. Она всегда крала любовь людей у Марфы. Всегда здоровалась, всегда помогала «черни». А что с них взять-то было? Голь как есть голь. Это ей, Марфушеньке-Душеньке суждено было стать барыней-боярыней, это у неё должны были приказчики и холопы, и деньги, и яства заморские. Так ей всегда внушала матушка. А не было ничего. Покосившийся домик, муж-примак и старуха-мать, окончательно выжившая из ума. Да ещё пятеро сопливых, неотёсанных детей. Ни отдыху с ними, ни проку от них. Марфа смотрела в пол, на края своей грубой, изрядно поношенной понёвы к подолу которой пристали соринки, куриный помёт и свалявшая войлоком шерсть. Лапти были совсем старые, обмотки, когда-то коричневые, теперь были буро-зелёного цвета. Думая, что сводная сестрица не видит, тётка зло зыркнула на неё. Мерзавка, пронеслось у неё в голове. Будто бы и не было тех семнадцати лет, до того хороша была Анастасия, а ведь бабий век короток. Марфа злилась. Высокая и статная Настасья в своём тканном сарафане, с дорогой, только подумать (!) шёлковой рубахе с вышивкой, в накинутой бархатной душегрейкой, в атласных сапожках, вызывала желание избить её, как тогда, когда они были подростками. Она снова шмыгнула носом и протянула. — Ну Нааасть! — Анастасия Игнатьевна, — укоротила её пыл сводная сестра. — Ну, мы же росли вместе. — Именно поэтому Анастасия Игнатьевна. Ты за деньгами пришла, — она даже не спрашивала. Она знала ответ. С тех пор как умер старик-отец, дом стремительно ветшал. Куры и гуси были довольно быстро съедены, поросят Марфин муж разводить не желал, постоянно бранясь, что они визжат и мешают спать. А как им не визжать, если Марфушка за свиньями ходить не хотела, мать хоть и умела, но была уже стара, а дети удались в родителей? Так и жили. Продавали приданое Марфиной матери, клянчили у соседей, скандалили, да и добрый старенький батюшка, отец Георгий, подкидывал на немощь и бедность, качал седой головой и всё пытался образумить главу семейства. Напрасный труд, тот трудиться не любил, правда и не пил, но и то, наверное, только потому, что для этого надо было подняться с лавки, пойти к шинкарке, поколоть дров или натаскать воды, и только потом она вынесет шкалик чего-нибудь подешевле. И ходили слухи по всему селу о том, что у Анастасии Игнатьевны сестра-то ленивица. Уж и скандалила Марфушка, уж и кричала своё неизменное — хочу, да только всё без толку. Дверь в высокую горницу отворилась, и на пороге появились два отрока. Оба были высоки и плечисты в отца, и красивы в мать. Они переглянулись, тот, что постарше поморщился и тихо сказал: — Шли бы вы тётушка отсюда. Ничего вам не дадут. Марфа зло посмотрела на Анастасию, топнула ногой и завопила: — Ах ты ведьма проклятая! Змея подколодная! Всё тебе всегда так достаётся! Я тоже хочу! Ведьма! Мне из-за тебя младших придётся в «крепость» продать! Ведьма! Прибежал приказчик и несколько слуг. Вздорную бабу вытолкали с чёрного крыльца, а Анастасия тяжело и как-то устало опустилась на лавку, память снова вернула её в тот день, когда она ненадолго почувствовала себя любимой, потом преданной и после опустошённой. Тот день был жаркий, даже скорее душный. Больший жирный гусь, будто предчувствуя, что сегодня вечером быть ему украшением праздничного стола, спрятался у криницы и мутноватыми глазками-бусинками смотрел на мачеху. Синяки, оставленные Марфушкой вчера, нещадно болели, болели и ноги. Настя ходила босиком, а тятенька не спорил с мачехой. Он сплёл ей лапти, но было категорично сказано, что Марфуше они нужнее. — Да я же…. — но тётка замахнулась на него. — Молчу, молчу, молчу.       Хотелось есть и, хотя Настенька готовила, пекла, жарила, парила всякую снедь для гостей, мачеха бдительно следила за тем, чтобы она не взяла ни кусочка. Всё было почти готово, мачеха отправила поливать сухой пень с наказом до вечера дома не показываться и там, на лесном ручье она встретила, как ей казалось, свою любовь. Иванушка был красив и пусть он был самовлюблённым, что-то тёплое иногда проскальзывало в нём. Они весело смеялись, а потом парень решил показать свою лихость и подстрелить медведицу. Это было неприятно, нельзя бить зверя, когда он выводит молодняк. За это его Бетула и покарала, сам стал не то человеком, не то медведем. Она испугалась, а потом захотела утешить, но в свой адрес услышала: — Ведьма проклятая! Змея подколодная! — эти слова как плети жгли её. Никто со смерти матушки и женитьбы батюшки не был к ней ласков. Иногда ей хотелось кинуться в омут, но верный старый пёс, Тяпа, будто бы понимал всё. Он поскуливал, выл, и Анастасия понимала, что с её смертью собаку просто убьют, и она ждала, когда единственное ласковое к ней существо отживёт свой недолгий век. В село она буквально вбежала, пёс гнался за ней, поскуливая, пытаясь успокоить. В избе было тихо, только из девичьей светёлки, которая раньше была её, раздавались недовольные капризы Марфушки перемежаемые сюсюканьем мачехи. Та всё же услышала падчерицу: — Настька, подь сюды! — девушка зашла и замерла на пороге. — Косу подай! В руки вздорной бабы протянули толстую, свитую из конского волоса и крашеную в рыжий цвет косу. Мать начала приплетать её дочери. Серые маленькие глазки недобро сверкнули. Марфушка уставилась в лицо сводной сестры. Чёрные соболиные брови над серыми глазами вызвали зависть. — Мамаш! А ты ей брови замажь! — мерзкая старуха ехидно хмыкнула, взяла сурьмы и грубо размалевала лицо падчерицы добавив от себя белила. — Так и ходи, змеище, убирать будешь чище! Почуяв хорошее настроение матери Марфа больно дёрнула её за косу и залилась крокодиловыми слезами. — А у Настьки коса лучше моей! Отрежь ей косу под самый корень! Здесь мачеха оторопела. Марфушенька не понимала, что отрезанные волосы признак порочной девки. А если такая в доме, то и на душеньку никто не позарится. — За что же я её таскать буду, ежели она без косы останется? Мы еёную косу под тряпку спрячем! — Ну, спрячь, — капризно протянула Марфушка.       А потом она почти вечность сидела на крыльце, гладила собаку. Хотелось заплакать, но сил на это никаких не оставалось. Как в тумане она зашла в горницу, мельком увидела жениха и его мать. Здоровый парень, не слишком красивый, но рослый и плечистый. Он сидел на почётном месте, по правую руку от него сидела Пелагея Дмитриевна, его мать. Крепкая старуха с поистине красивой осанкой. Синие её глаза лучились проницательностью. Она смотрела на будущих сватов и вела молчаливый диалог с сыном. Мельком взглянула на Настю, и на миг девушке показалось, что в глазах этой суровой женщины мелькнуло сочувствие. Всего лишь иллюзия. — Эта нам совсем непригодная. Это просто чучело огородное. — Да, у нашей дуры ни лица, ни фигуры. Вся в папеньку. Старуха не видела как нахмурилась сватья, а Настя пропустила просьбу жениха приготовить гусячьи потрошка, она только с недоумением наблюдала, как Марфушка носится по двору, пытаясь поймать гуся. В итоге она оказалась в пруду. Вытянуть за косу её не получилось, тесёмки развязались и веселящаяся Пелагея Дмитриевна заявила, да так, чтобы все соседи слышали: — Крепче надо было привязывать, голубушка. Настя стояла на берегу. Грязная тряпка сползла с косы, на самом простом сарафане были потёки грязи, он облепил её хрупкую фигуру заставляя дрожать. Пёс жался к ногам хозяйки, а мачеха причитала: — Отказываться от моего дидяти…. — Кому рожь, кому пшеница, — Дмитриевна пришла в бодрое расположение духа, — он парнишка молодой. Хоть сейчас готов жениться. Не на этой, — она резко махнула на Марфушку, — а на той. Женщина кивнула на дрожащую девушку. — Настенькой зовут которую, — и это был первый раз, когда жених заговорил. Настя посмотрела на парня. Не красавец, но и не урод. Посмотрела на мнущегося отца и вдруг поняла, что хуже будет только в аду. Стало тоскливо, а потом и вовсе всё равно. Ну, заест мачеха отца поедом, ну и поделом ему. Он-то за дочь не больно заступался. А что, Настя и дом обиходит, и за скотиной углядит, и дров наколет, и всех кормит. А что спит она летом в сенях, а зимой на полу у печки — так это ничего. — Я согласна, — стуча зубами прошептала Настя, но её услышали. Пелагея Дмитриевна удовлетворённо кивнула. Жених, которого звали Петром, улыбнулся. — Ах ты! Да я же… — закричала мачеха, подскочила к падчерице и замахнулась на неё рукой. — Вон ты что удумала?! Ведьма! На приданое поди рассчитываешь?! Вон пошла со двора! И псину свою забирай! Убирайся! Вот на что вздорная женщина не рассчитывала, так это на то, что Пелагея Дмитриевна бесприданницу-босоножку примет. Настя на всю жизнь запомнила своё венчание. Без благословения, без выноса образов, без приданого. И дом мужа она тоже запомнит на всю жизнь. Крепкий, двухэтажный, на каменном подкладе, с работниками во дворе. По старой традиции Пётр на руках перенёс её через порог дома и поставил в горнице. — А неплохо бы баньку, — пожелала свекровь, и Настя тут же поспешила на выход. Где была поленница, она заприметила сразу. Сухая морщинистая рука ловко поймала её за запястье. — Петруша сам управится. И женщина ласково улыбнулась, так как в отчем доме Насте не улыбался никто. Первые две недели молодая жена, повинуясь строгой матери мужа, только ела и спала. Анастасия всегда думала, что она сильная и работящая. Оказалось она слабая и забитая. Маленький тщедушный почти что ребёнок, с блестящими от голода глазами. Она разрыдалась, когда муж с ярмарки привёз ей сапожки и платки, и отрезы на рубашки, да не холстину, а белый лён, а уж когда выложил кулёк леденцов и бусы, она совсем перестала сдерживаться.       Она подарила мужу троих прекрасных детей. Двух сыновей и доченьку, вела хозяйство, училась говорить «нет» и любила свекровь как родную мать. Это был недолгий, но вполне счастливый брак. Петра не стало две недели назад. Это был удар. Лавочку, открытую им, теперь развивали сыновья, а Анастасия присматривала невесту. Марфушка пришла как раз в тот момент, когда они собирались в дальнее село на смотрины. Отшумела Марфа, ни с чем побрела к себе домой, а приказчик склонился к хозяйке и тихо сказал: — Знаю я на примете одну семью. Там мужик овдовел да и женился второй раз. А мачеха Иринушку невзлюбила. Попрекает её куском-то. Та хоть и маленькая, а всё же понимает. Обидно ей. — Хорошо. Мы заедем по дороге. Думаю, лишний рот в семье им даже и не нужен.