Тень меня, часть тебя

I never said I'd lie and wait forever If I died, we'd be together I can't always just forget her But she could try At the end of the world Or the last thing I see You are Could I? Should I? And all the wounds that are ever gonna scar me For all the ghosts that are never gonna catch me If I fall Down. (c) My Chemical Romance - The Gost of you Завершенность – это замечательно, и если бы все это можно было закончить – я бы закончил. Знаешь ли, совсем не просто держать в тайне от тебя все происходящее со мной, внутри меня, все мои планы, мысли... чувства. Особенно чувства, которые нельзя отпустить на свободу из тени молчания. Хотя, о чем это я? Если бы я мог отпустить чувства, я бы отпустил тебя. Большой вопрос, конечно, захотела ли бы ты уйти, но мне почему-то не хочется думать над ответом. Все равно я не смогу этого сделать. И проблема даже не в том, через что мы прошли друг ради друга. И не в том, насколько я тебе обязан всем, что у меня есть сейчас. В конце концов, ничто не мешало мне раньше убегать, не оглядываясь. Дело в том, что я невыносимо люблю тебя. Люблю, понимая, что лучше уйти, исчезнуть из твоей жизни ради твоего же блага, но то время, когда я мог просто сделать это, давно оставлено нами позади. Не исключаю того, что ты это очень хорошо понимаешь, потому что каждый раз, когда ты смотришь на меня этим своим пытливым, проникающим взглядом, меня охватывает ужас пополам с восхищением. Ужас... Ужас перед тем, что ты докопаешься до сути и причины, докопаешься до извращенной лжи в глубине моего существа, увидишь – и отвернешься, хотя вроде бы видела уже все, что только могла видеть. Этот ужас похож на непроходящий спазм, схватывающий неожиданно, сильно. Восхищение же похоже на извращенное удовольствие. Полностью обнажить душу перед тобой, во всем ее несовершенстве – порой это такой большой соблазн... Чего в этом больше, мазохистического удовольствия или неистребимой жажды быть с тобой полностью, а не только какой-то частью себя? Не знаю. Ты спишь, обняв меня так крепко и прижимаясь обнаженной кожей. Теплая. И мне ни в коем случае не хочется тревожить твой покой. По крайней мере, пока это еще возможно. *** В дом Хоук самым тривиальным образом закрадывется утро. Утро несет с собой страх, но никто еще не знает об этом. Поэтому Мариан лениво потягивается в кровати, не стесняясь сползшего одеяла. Уже давно проснувшийся Андерс недовольно косится на него. – Ми-и-илый, если бы несчастное одеяло было живым, твой взгляд вызвал бы в нем такую скорбь, тоску и стыд за свое существование, что оно бы состарилось на пару веков и обветшало. В лучшем случае, – Мариан тянет это хрипловатым ото сна голосом, щурясь как сонная кошка и растягивая губы в хитрой улыбке. Маг криво ухмыляется, но в золотистых глазах уже затеплились первые, еле заметные лучики улыбки. – И откуда в тебе всегда столько положительных эмоций с утра? – А откуда в тебе столько грустных мыслей по вечерам? – хихикнув, Мариан тыкает Андерса пальцем в бок. – Ты, между прочим, слишком громко думаешь! Он не выдерживает и смеется, перехватывая ее руку за запястье, целуя его и глядя Хоук в глаза. Сердце заходится смертельной нежностью. Такую не скрыть. – Что ж. Я постараюсь думать тише. Мариан разводит руками, отвоевав конечность обратно под свой контроль. – Ну что за дурак мне достался! – нарочито возмущенно бурчит она. – Совершенно не понимаешь намеки. Это, между прочим, была такая завуалированная просьба поделиться думами грустными и печальными, что одолевают тебя, добрый молодец. Маг улыбается в ответ, садясь на кровать, и, театрально прижав руку к сердцу, декларирует патетичным голосом: – О, дама сердца моего, прости дурака! Не знал, не ведал, не догадывался и думать не смел... А-ха-ха-ха! Мариа-а-ан! Прекрати! - тонкие пальчики Хоук щекоткой проходятся по ребрам Андерса. Он вынужденно громко смеется, выворачиваясь из ее рук. – Ревнивый какой! – довольная своим открытием, она прекращает свои измывательства, сменяя щекотку на объятия, утыкаясь ему в плечо и пряча довольную улыбку. Страх отмеряет время, отведенное им. Оно утекает по капле, песчинке. Его остатки дарят им блаженство неведения, пелена которого меркнет и меркнет, не в силах более скрывать этот выступающий острыми углами страх. *** Преследующее меня чувство сложно было назвать одержимостью в самом его начале. В то время, когда Справедливость был Справедливостью, моим другом, это было как-то... иначе? Единство. Целостность. Сила. Общие устремления, искренний восторг. Ты навсегда не один, ты навсегда с кем-то, и этого кого-то у тебя уже никто и никогда не сможет отнять... Сейчас не осталось ничего, кроме гнева и мести, и я держусь из последних сил, чтобы не дать тебе увидеть – никогда не дать увидеть то, во что я превращаюсь. Во что мы с ним превращаемся. Я отсрочиваю этот момент как могу, но тем больше на меня давит моя ложь, чем ближе он становится. Придется сказать, или ты узнаешь сама. И не сложно представить обстоятельства, которые будут способствовать, по всем законам жанра нашей с тобой трагикомедии, получению тобой этого нового знания. *** У дверей он обнимает ее – достаточно сильно, чтобы выразить свои чувства, но не слишком для того, чтобы она что-то заподозрила. Мариан улыбается сонной и несмелой улыбкой, медленно закрывает за ним скрипучую дверь их небогатого номера в трактире, и с резким щелчком дверного замка за спиной приходит Он. Заполняя собой мысли, искажая чувства, сжимая все тело в одну напряженную мышцу, слиток бессмысленной боли. – Скучал? – холодящий душу голос внутри. Андерс замирает, вдыхая воздух осторожно, не шевелясь, словно боясь потревожить какого-то опасного зверя. Впрочем, эта метафора не так далека от истины... Это было частью их сделки. Не самые выгодные условия, но максимум, на который можно было рассчитывать. Андерс старался убедить себя в этом каждый раз, когда начинал думать, что лучше бы сдох сразу. Конечно, сначала он говорил себе, что это всё для Мариан. Но изредка Андерс признавался себе в том, что очень боялся смерти. В глубине души этот страх был нестерпим и тягуч, прилипчив и удушлив. И все же, время его подходило к концу. Они оба – он и Справедливость-ставший-Местью, знали это и оба ждали этого. Один – с затаенной радостью, другой – с совсем не затаенным ужасом. Впрочем, сложнее всего было оставаться наедине с Мариан, когда уютное молчание становилось колким, надтреснутым, неестественным, и от любого ее взгляда начинало казаться, что сейчас она догадается и задаст правильный вопрос. И правильного вопроса будет достаточно, потому что он не способен ей солгать. *** Андерс сгибается пополам, глаза заливает безудержная, безбрежная синь. Если бы в этот момент он мог осознавать, он осознал бы боль. Но сейчас в нем самом нет и тени Андерса. И боли тоже нет. *** По сравнению с теми хоромами, которыми владела Хоук в Киркволле, их место пребывания сейчас, конечно, скорее напоминает лачугу дяди Гамлена. Осознание этого было, мягко говоря, неприятно, – и потому, что Киркволл Мариан оставила ради него, и потому, что мужская гордость все-таки грызла его за ту кучу проблем по дороге оттуда, которую большей частью решила Хоук. Он был намерен это изменить и старался изо всех сил, чтобы оградить ее от всевозможных тягот. У них осталось слишком мало времени, чтобы он мог думать о собственном удовольствии, впрочем, лицемерно будет сказать, что маг-отступник от этого служения-искупления удовольствия не получал. По возвращению домой Андерс счищает кровь с одежды специально созданным для этого дела заклинанием, тщательно моет лицо, еще тщательней – руки. Сняв с крепежа на одежде посох, оценивающе перекидывает его из руки в руку. По деревянной части змеятся узкие, свежие трещины. Мероприятия Справедливости-Мести стали влетать в копеечку в последнее время. И как объяснить это Мариан? Перетрудился в местной лечебнице, куда нанялся не так давно? Андерс вздыхает, пристраивая оружие в угол, стягивает с себя мантию, снимает завязку с волос и падает на кровать. Немного покоя. Совсем чуть-чуть, и он сможет восстановить силы, чтобы и дальше поддерживать защищающую их маленький мир границу. Быть спокойным, сдержанным, не выдавать себя. В конце концов, осталось совсем немного... Неделя? Две? Справедливость-Месть внутри будто бы тихонечко посмеивается. Скрипит плохо смазанная входная дверь. Тяжелые, медленные, как выдержанные и вдумчивые удары плетью шаги. Хоук вваливается в комнату грязная, исцарапанная и бледная, тяжело дыша и не менее тяжело опираясь на дверной косяк. – Андерс, – это все, на что хватает ее сбившегося и прерывистого дыхания. Андерсу не нужно повторять дважды, он вскакивает тут же, без лишнего звука, без лишнего слова и вопроса подхватывая ее и укладывая на кровать. Потом придется хорошенько выстирать покрывало, но кого, к черту, волнует чистота покрывала на кровати, когда происходит такое? До лечебницы, где были все условия для процедур, вести ее он не решился, тем более что случается это не в первый, не во второй, и даже не в третий раз. У Андерса уже давно есть своя отработанная схема лечения на случай, если после очередного, особо сложного «заказа», Мариан придет с занесенным в раны ядом. Тут и готовый набор припарок, зелий, стоящих в запертом на ключ ящичке на подоконнике, и выученные до автоматизма движения и заклинания. – Все не так плохо, милый, – Мариан слабо улыбается, видя, как сосредоточенно и обеспокоенно маг ликвидирует последствия отравления, и он, конечно, понимает, что она права, чертовски права, но каждый раз, Создатель... Каждый. Чертов. Раз. Когда это происходит, ему хочется обнять ее, запретить, запереть, быть рядом в режиме двадцати четырех часов в день, семь дней в неделю, только бы с ней ничего не случилось. И это он сам когда-то говорил ей, что не даст себя запереть никому, включая ее саму? Серьезно?.. Когда это все было-то... Делиться волнениями у них не принято, и Андерс продолжает молчать, лишь слегка хмурясь. Долгая и сосредоточенная тишина прерывается, тем не менее, именно его голосом. – Выпей это, – маг протягивает ей маленький зеленый пузырек с красивой гравировкой на металлическом ободе, опоясывающем горлышко. – Оно не магическое. Просто кроветворное. К завтрашнему дню я постараюсь приготовить еще таких. Это последняя... Мариан пьет лекарство, не морщась, большими глотками, вытирает губы тыльной стороной ладони. Во рту – мятно-полынный привкус, правда, скорее всего мята там только для аромата, чтобы скрыть хоть частично вкус истинных составляющих. Но все равно – приятный. Андерс присаживается на кровать и берет ее за руку, переплетая пальцы, тяжело вздыхая. А если бы? А вот если бы? Сколько, казалось, было уже таких случаев. Каждый раз его ловкая, смышленая Мариан возвращается живой и – максимум, – немного поцарапанной. Изредка случаются и такие, более серьезные происшествия, ведь она не гнушается ради них никакой работой. Даже самой грязной, судя по всему. Но каждый раз это так страшно. – Что-то я подзамерзла, – она крепко сжимает в ответ его ладонь. И все его мысли: «Как же тяжело дышать...». – Надо бы под одеяло, пожалуй, и спать. День выдался тяжелым... Она издает легкий вздох усталости, но на лице неизменная улыбка и тепло в голубых глазах. – Да. Тебя надо держать в тепле, – рассеянно отвечает он. Что поделать, любование любимой женщиной отвлекает. Особенно когда ты знаешь, насколько мало времени у тебя на это осталось. И совершенно не знаешь, как ей об этом сообщить. Мариан хмурится, улыбка слетает с ее лица, не оставляя после себя ни тени. Она наклоняет голову и окидывает Андерса оценивающим взглядом. У того все холодеет внутри. Как будто прошивают иглой насквозь, как нанизывает заигравшуюся бабочку коллекционер. – Меня не надо держать, – тихо и веско выговаривает она. – Если речь о тепле, меня можно согреть. Андерс беззвучно и незаметно сглатывает. – Я это и хотел сказать, – натянутая улыбка. – Ну разумеется. Долгая тишина. *** «Сделка» – это несколько неподходящее слово для обозначения произошедшего. Скорее это было одолжением со стороны духа. Что такое год для жителя Тени, в конце концов, где само понятие пространства и времени весьма смутно для восприятия? Но чем ближе был конец срока, тем сильнее истончалась преграда, разделявшая Андерса и духа в нем. Произошло это спустя месяц после событий в Киркволле – подрыва церкви, бойни, их с Хоук бегства. По прошествии всего одного месяца. Очень вовремя, черт возьми, думал он. Очень. *** Здесь они собрались разбивать привал; собрали вокруг все более менее сухие ветки, разложили небольшое количество своих вещей и соорудили что-то наподобие палатки. Конструкция была весьма неустойчивой, но на лучшее рассчитывать не приходилось – они слишком устали. Было уже слишком все равно. Автоматическим движением Андерс заставляет пламя в сооруженном на скорую руку костре заняться, Мариан стелит на выстланном еловыми лапами лежаке свой плащ. Окидывает его задумчивым взглядом, закусив губу. На ее красивом, с тонкими аристократическими чертами лице уже давно отпечатались следы длительной, выматывающей усталости – синяки под глазами, заострившиеся скулы, – и угрожающе истончились запястья для ее воровской профессии. Андерс покачал головой. У них осталось не так много еды, хотя этого в принципе вполне хватит до следующего города. Маг думал. Маг сомневался и размышлял. Потому что глядеть на его Мариан в таком состоянии представлялось чем-то абсолютно невыносимым. До города еще сутки, черт возьми, что он, сутки без еды не проживет? Есть ведь пара тонизирующих заклинаний... А вот ей бы действительно хорошо поесть и действительно хорошо выспаться... Она и так слишком многое берет на себя. – Сегодня я дежурю, – наконец выдает он. Упрямство и непреклонность в голосе, как ему кажется, незаметны, но разве от Хоук утаишь? Мариан поднимает на него взгляд, в котором плескается облегчение, благодарность и, кажется, вина за свою слабость. «Глупая моя. Какая же ты глупая». Ночевка проходит спокойно, и под утро, перед самым пробуждением Хоук от первых лучей утреннего солнца, Андерс сплетает тонкую паутинку заклинания, которое продержит его на ногах, по его подсчетам, минимум сутки без еды и сна. *** После я много раз буду спрашивать себя... Как бы я поступил, зная, что произойдет дальше? Ведь понятно, что у таких заклинаний всегда есть побочные эффекты. Закон сохранения энергии, или что там еще? В тот самый миг, когда магия замещала мне сон и еду, восстанавливая и снабжая энергией, на нас напали. И выбор, вставший передо мной, приятным нельзя было назвать. *** Стремительно прорезав влажный после небольшого дождя воздух, стрела с землисто-серым оперением предупредительно вонзается нам прямо под ноги – в развезенную дорожную грязь. Мариан смотрит сначала на стрелу, потом на разбойников, преградивших нам путь. Или наемников? В любом случае, если это и наемники, выглядят они скверно. Видно, не сезон для заработков, вот и решили заняться грабежом. Но что с нас возьмешь? Еда уже кончилась, из вещей остались только те, что на нас, ну и пара лириумных бутыльков, да настоек эльфийского корня в котомке. Есть ли у Мариан деньги, я не знаю, но у меня их нет. Впрочем, пока я размышляю, предводитель шайки оборванцев выходит вперед, и, окидывая нас оценивающим взглядом, объявляет: – За ваши головы награда – около трех сотен золотых, ребятки. Откупитесь, али силой вопрос выяснять буим? Мужик перекидывает, позвякивая железными перчатками, из руки в руку кинжал. Хороший кинжал, годный. Такой явно видал не один десяток смертей. Хоук сжимает губы в белесую нервную нить, я понимаю, что платить нам нечем, и что будет бой. А вот то, что вести мне его надо очень осторожно, грамотно расходуя силы, следить за ними, я понимаю не сразу, – используемое мною заклинание обладает притупляющим болевые ощущения побочным эффектом, зато усиливает кровотечение. Это я тоже вспоминаю в процессе, после нескольких легких для меня в обычном состоянии заклинаний – Дробящей темницы, Взрыва разума, и, кажется, чего-то еще, что было тогда подвешено у меня на быстрое использование. Мы успеваем уложить пятерку особо настырных врагов, держась спиной к спине, прежде чем нас оттесняют друг от друга. Тогда-то мое тело и пронзает резкая боль, распространяющаяся от сердца, дышать становится трудно, и весь мир заполняется оглушительным биением пульса – медленным, тяжелым. Горло будто перехватывает раскаленным обручем, внутри меня вспыхивает всепожирающим пламенем страх, однако проходит несколько секунд, и реальность возвращается ко мне. Сколько это длилось? Кажется, будто битва почти окончена, Мариан ловко разделывается с двумя последними противниками, в пылу боя даже не заметив моего приступа. Я глубоко дышу, тяжело опираясь на заляпанный дорожной грязью посох. Прошибает холодный пот, но в целом я чувствую облегчение по сравнению с тем, что со мной было всего минуту назад. И я спокоен ровно до тех пор, пока за спиной Хоук медленно не появляется из дымной завесы один из их убийц. Бесшумный как тень и готовый нанести удар ослабленному противнику. Обычно Мариан, сама обученная быть убийцей и хорошо знающая эти приемы, прикрывает тыл, – вот и сейчас она разворачивается, готовясь нанести отражающий удар кинжалом, – но я понимаю, что она не успеет, и она тоже это понимает. Это понимание отражается упрямой решимостью на забрызганном кровью лице. Она надеется на меня, понимаю я. Она ждет, что я поставлю ее на ноги после смертельного для простого человека удара или установлю поглощающий барьер, или оглушу врагов рядом с ней, отброшу их, как я делал уже не раз. Надеется и не знает, что у меня не то что сил не осталось – я выжат досуха. До такого дна, что я даже не знаю, что произойдет, если я попробую воспользоваться магией или хлебнуть пару бутыльков лириума. Да я и пройти-то пару шагов вряд ли смогу, не упав в грязь... Все это проносится в моей голове, пока нож не вонзается Хоук в подреберье, через секунду после того как она с усилием перерезает убийце горло. Создатель, как же это нелепо! Будь у меня хоть крупица сил, они бы уже все валялись в отключке после простейшего Взрыва Разума!.. Впрочем, будь этих сил как обычно, их мозги через минуту после начала боя смешались бы с грязью. А так… Повернувшись лицом к одному, Мариан подставила спину двум другим, понадеявшись на оглушающую способность своей бомбы. И на меня. Черт. В этот миг я познаю эфемерность выбора, который у меня есть, а также всю обыденность и эффектную емкость словосочетания «кровь стынет в жилах». Не сомневайтесь – это именно так, и никак не иначе. Моя кровь – колотый лед, ха, да и что такое кровь? У меня нет крови, во мне бежит синяя, разрывающая вены река лириума вместо нее, потому что я уже откупорил бутылочку трясущимися руками и выпил ее до дна. Теперь я чувствую, как бьется во мне оглушительный вой магии, как собирается сила из всего вокруг, из воздуха, воды, духа, земли, как концентрируется на кончиках моих загрубевших пальцев, как срывается с них оглушительный шторм, сметающий все на своем пути – все, кроме Хоук. В этот эйфорический миг сотворения волшебства я еще не чувствую цену, которой я буду расплачиваться. В этот миг меня охватывает забытое ощущение единства, целостности, общности целей и желаний, того, что я никогда не буду один, и меня еще нисколько не пугает настолько усиленное чувствование этого. Мне ничего не стоит легким движением магии срастить сломанное ребро и заживить рану Мариан, приводя ее в сознание, улыбаясь ей и не понимая испуганного взгляда в ответ. Что случилось? Враг мертв, она жива, я все сделал правильно, правда же? Синий свет рвется сквозь меня, растекаясь ломаными линиями на коже, и впервые кажется, что во мне много больше этого света, чем меня самого. «Я же все сделал правильно?» – последняя мысль, перед тем как что-то словно бьет меня под дых, свет меркнет, и я не успеваю понять, что происходит весьма неприятное действо. Меня вышибает в Тень. *** В Тени Андерс внимательно оглядывается, сперва не понимая, что именно не так. Поводит в воздухе рукой, разглядывая причудливый сияющий след, застывший в воздухе, осторожно озирается в ожидании демонов, подвохов, загадок и опасностей. Тень всегда полна опасностей – на то она и Тень. Но замечает, в чем дело, он только тогда, когда до боли знакомый голос смеется безрадостно у него в голове. Замирая, он спрашивает, зачем-то вслух, еще на что-то надеясь, не веря до конца: – Справедливость? На что в ответ слышит тихий вздох, сопровождаемый словами: – Считай, что да. Удивлен? Маг хватается за свое горло, потом трет виски, словно стремясь отмахнуться от голоса внутри, как от наваждения. – Эй. Эй, постой! Мы же так не договаривались, слышишь? В Тени мы всегда были отдельно, и если ты брал контроль, то я отсутствовал, – голос обычно спокойного Андерса неприлично взволнован. От смеха внутри головы все тело холодеет, хотя Тени чуждо понятие температуры. – Да. И всегда была тонкая, но – грань. Теперь ее нет. И полное слияние наших личностей – вопрос времени. Очень короткого времени, я полагаю. На миг лицо Андерса каменеет, он сжимает руки в кулаки, но, чуть погодя, пошатываясь и опираясь на ближайший призрачный валун в половину его роста, смеется нервным смехом, закрывая лицо рукой, впиваясь ногтями до боли в кожу, словно желая содрать с себя к черту это лицо, эту личность, эту жизнь. Все. Смех становится громче, пока всего его не начинает от него трясти. Андерс с трудом переводит дух, стирая кровь со вспухших на лице царапин. Кровь эфемерна, но боль – весьма реальна. Она отрезвляет. Немного. И он совершает последнюю попытку. – Да брось, дружище. Ты же наверняка знаешь способ, с помощью которого можно как минимум отсрочить этот момент, да? Ты же не можешь не знать, – впервые за долгое время он чуть не срывается на крик, голос его ломается и дрожит от ядреной смеси испытываемых им чувств. Все ли эти эмоции принадлежат ему? В этом голосе, в его глазах сейчас все: изломанные надежды, боль и усталость, безысходность… и, конечно, страх. Куда же без него? Справедливость отвечает, и Андерс понимает, сколь сильно и давно это уже вовсе не тот дух, которого он повстречал ранее. – Может быть, – голос тих, вкрадчив и темен. Это Месть. *** Мариан. Мариан. Мариан. Ее имя хочется повторять как сильнейшее из заклятий, словно одно оно в силах его защитить. Но когда приходит Он, все заклинания мира становятся бесполезны. Включая и это. *** Андерс приходит в себя сам. Никто не бьет его по лицу, не осыпает поцелуями и не льет, матерясь, воду, в промежутках подсовывая под нос какую-нибудь вонючую субстанцию. Сознание возвращается медленно, и, видимо, срабатывает защитная реакция организма – мысли и чувства приходят не сразу. Походы в Тень всегда выматывают. С трудом разлепив глаза и фокусируясь, он обнаруживает их с Хоук не так далеко от места происшествия и дороги. Мариан сидит справа – темные волосы спутаны, брови нахмурены, руки заняты сосредоточенным натачиванием кинжала. Необычайно серьезное выражение лица вместо обыденной непринужденной улыбки… так вот какой она бывает, когда он ее не видит? – Пришел в себя, – сухим, надтреснутым голосом выговаривает она. – Пришел… – «Но в себя ли?», он отвечает осторожно, пробуя на вкус свои ощущения, ища в них признак нового и опасного. Хоук смотрит на него. Долго, выразительно. Прицельно. Андерс не успевает до конца понять, что в этом взгляде такого – его сердце будто вспыхивает. Он задерживает дыхание, выдерживая этот взгляд, безуспешно пытаясь предугадать, что она сделает дальше. – К черту, а! – выплевывает Мариан сквозь зубы, отбрасывая кинжал, осилок, вещи, лежащие на коленях… И следующее, что чувствует Андерс, – ее обветренные и сухие губы, впившиеся в его собственные в мучительном поцелуе. Ее руки, сжимающие его до дрожи во всем теле. Хоук трясет, и она обнимает его так, словно хочет задушить. – Я напугал тебя, – констатирует он, рассеяно поглаживая Мариан по спине. – Придурок, – вздыхает она прерывисто, целуя его снова. – Просто заткнись, придурок. Внутри что-то глухо дрожит, губы у нее теплые, желанные. Уже вечность, кажется, прошла с тех пор, как они позволяли себе это в последний раз – просто поцелуй. Ничего больше, хотя... черт возьми, хочется и большего! Это же Мариан. Лучше даже не вспоминать, как восхитительно с ней. Нарастающее желание и увлеченность пропадают вдруг, словно отрезало. Андерс, тяжело дыша, мягко отстраняет немного недоумевающую и растерянную Хоук. В этот миг он совершенно отчетливо понимает одно: он ее не любит. Он ее вообще никогда не любил. *** Я, кажется, схожу с ума. Но в те краткие моменты, когда я начинаю сознавать себя как отдельную личность, я ненавижу себя все больше. Я одержим. В полной мере одержим, – а это то, чего я всегда так боялся. И ты, которая пожертвовала для меня всем, с видимой легкостью отказавшись от всего, что заработала за эти годы в Киркволле таким трудом, – тебе, моя любимая, я делаю больно. Увы, даже помню, как. Охваченный Справедливостью-Местью, я часто оставляю синяки на твоем теле, шрамы на твоей душе. Этот Дух ненавидит тебя, и я догадываюсь, но не знаю точно, почему. И все-таки ты не уходишь от меня, даже учитывая, насколько с тобой груб Справедливость-Месть. Или просто Месть. Я уже ни в чем не уверен, кроме того, что я не хочу так жить. Не хочу, чтобы мы так жили. Дух внутри меня на такие мои мысли шипит что-то, и в краткий миг очередной ясности сознания я принимаю решение, которое дорого обойдется всем. Но, по крайней мере, после него уже никто не будет страдать. Я изготавливаю специальный настой на корнях редких трав – ты помогаешь мне собрать их, как и всегда не задавая вопросов, только кусая губы и пряча тяжелый взгляд за неизменными шутками. Этот напиток не самый приятный на вкус, но должен помочь мне подольше продержаться в сознании, что необходимо для реализации моего плана. Я стараюсь не думать о том, что будет с тобой, когда ты узнаешь постфактум, в чем он заключался. Это, кажется, становится привычкой... Дождавшись того как ты заснешь, я осторожно вытаскиваю из твоих вещей самый острый кинжал – тот, что недавно был заточен тобой с таким усердием. Время дорого, и потому я боюсь куда-то идти. Прислоняюсь спиной к стене, напротив кровати и узкого окна. Лунный луч освещает спящую тебя. Когда я взрывал церковь, я думал, что потеряю тебя навсегда, и думал, что мне больно. Что я знал о боли, Создатель... Все нужно делать быстро. Иначе мои раны залечат моими же руками. Я бесшумно задерживаю дыхание, собираясь с силами, и все же проткнуть себе сердце не хватает духа, поэтому все, что мне остается, – резать свои предплечья длинными, глубокими полосами вдоль. Вскоре я чувствую, как начинает накатывать слабость, а вместе с тем мутнеет разум, потихоньку заполняются голубым светом мои глаза, теряя очертания человеческого. Мне нужно что-то, что поможет мне удержать себя еще немного, чтобы возможно было довершить начатое, и мой взгляд падает на тебя, выхваченную светом неверной луны во мраке комнаты, и кажется, что мраком окутан весь мир, кроме тебя. Мне бы сейчас твою обычную уверенность – не идя наперекор себе, ты можешь смеяться или бить кулаком по столу, но всегда уверена, что поступаешь правильно. Я вспоминаю все, что было нам дорого, – сейчас эти светлые моменты ранят сильнее ножа, что в моих руках. Может, они меня и добьют. Скорее бы. Память... Твоя улыбка. Твой настойчивый взгляд, тепло твоей ладони и твоих губ. Твоя поддержка. Я растворяюсь в этих воспоминаниях, и ощущение берущего верх сознания духа отступает, как навязчивая тошнота на свежем воздухе... …Я иду вперед, и каждый шаг множит мою неуверенность. Эта дорога выучена наизусть, если не выбита еще на подкорке. Из Клоаки до твоего поместья в Верхнем Городе. Как символично. Время – вечер, и воздух прян, тягуч, прохладен. Чувство тревоги во мне нарастает, и этот волнующий воздух Киркволлского вечера только усиливает это чувство. Я приду. Я приду, и что дальше? Что я скажу, когда ты меня встретишь? Будет ли открыта дверь?.. У самого входа я замираю, потянувшись, чтобы открыть, но не дотрагиваясь до дверной ручки. Что я буду делать, если она закрыта? Моя тревога достигает своего пика, биение сердца – бешеный монотонный шум. Создатель, просто сделай это. Прими решение. Узнай ответ. Ты не боишься бросать вызов храмовникам раз за разом, и боишься просто попробовать открыть эту чертову дверь! Делая глубокий вдох, я все-таки берусь за ручку и толкаю ее вперед. Дверь открывается, и облегчение пронзает меня, как ток. Это еще не значит ничего, говорю я себе. Не расслабляйся. Внутри все окутывает знакомый, мягкий свет, обволакивает теплом и запахом восточных специй. Нежась у камина, посапывает твой пес-мабари, рядом стоишь ты... Сложив руки на груди, нахмурившись, сосредоточенно разглядывая пляску языков пламени. Окликать тебя – страшно, но ты поворачиваешься сама, взгляд твой удивлен, а на дне его... Что же это? Мне кажется, или это облегчение? – Ты пришел, – говоришь ты, и я понимаю, что облегчение мне не померещилось. – Я уже начала сомневаться в том, что это случится. Мне хочется рассмеяться. Это я сомневался, что ты откроешь мне дверь!.. Не придти... С тем, что я чувствую к тебе, с этим болезненным влечением... Я раб своих эмоций. Я не мог не придти. Вместо смеха я сдерживаюсь и лишь улыбаюсь. Выходит немного лукаво. – Да уж, Справедливость не одобряет мою одержимость тобой. Он считает, что это все портит. Впрочем, это один из тех вопросов, где мы расходимся во мнениях, – я думал, что слова мне будут даваться с трудом при разговоре с тобой, что я буду стоять и что-то несвязно мычать, как глупый подросток (а ведь было такое, эх, опыт – сын ошибок трудных), но слова льются из меня потоком. После вопросов о твоем отношении к Фенрису и Изабелле мне уже начинает казаться, что пора заткнуться. Ты смеешься и спрашиваешь меня, устроим ли мы тройничок, имея ввиду Справедливость. Я хмыкаю. Несу что-то про магов и любовь, делаю несколько шагов навстречу, не в силах сдержаться, и тогда мы говорим друг другу то, что я никогда не забуду: – Если я потеряю тебя, это убьет меня, – выдыхаю я в твои полуоткрытые губы, почти касаясь их, осторожно обнимая тебя. – Так дело не пойдет, – шепчешь ты, и последнее расстояние между нами я преодолеваю поцелуем. Первое прикосновение губ обжигает, как тлеющие угли, которые легко можно раздуть до полыхающего до небес костра. Каждое движение, продолжающее этот поцелуй, крадет мою душу, заставляет терять свое дыхание. Очень быстро перестает хватать воздуха и тебя. Ты прижимаешься ко мне так, как будто мое место всегда было рядом с тобой – держать тебя так крепко, не в силах выразить охватывающее меня безумие. Словно чувствуя мои желания еще до того, как я начинаю их высказывать, ты разрываешь поцелуй и с хитрой, загадочной улыбкой тянешь меня к кровати. Ну, мы доберемся до кровати – это уже успех. И где-то до того, как мы на нее падаем, я еще неплохо помню происходящее... что потом? Я целую тебя в шею, ты выгибаешься подо мной, и мне кажется, проходит вечность, прежде чем мы оказываемся без одежды. Ты притягиваешь меня к себе так, что наши обнаженные тела соприкасаются, и я понимаю, что хочу тебя до одержимости. Кожа твоя под моими руками – ласковый шелк, твои же руки, прикасаясь ко мне, словно играют на невидимых струнах. Весь в твоей власти – сыграй мной что хочешь. И ты играешь. Доводишь меня до исступления своими касаниями. Где-то здесь начинается грань, за которой я теряю себя в тебе. Держу тебя крепко, целую-кусаю везде, где можно, стоны – почти рычание. Ты не торопишься даже начинать то, чего я так жажду. Ты улыбаешься, хотя сердце твое бьется не медленней моего, взгляд потерял остатки осмысленности еще несколько минут назад, и кожа влажная от пота. А где-то не только от него. Обвожу языком контур твоего соска, наигранно-осторожно прихватываю его губами, поднимаю на тебя взгляд, не прерывая своего занятия. Наши глаза встречаются, ты закусываешь губу. Я не выдерживаю, хватая тебя за запястья, держу крепко, раздвигаю твои бедра коленом, боже, я ужасен в своей порывистости. Я невозможен. Может быть, после я буду даже ненавидеть себя. Прихватываю бьющуюся жилку на шее, вырисовываю ее языком. Улавливаю еле слышный стон, сжимаю твои руки еще сильнее. И вхожу в тебя. Хватка моих пальцев тот час ослабевает, я утыкаюсь лбом тебе в ключицу. Двигаюсь. Один раз, второй. Не слишком быстро, прислушиваясь. Поднимаю взгляд. Смотрю на тебя... откинув голову чуть-чуть назад, прогибаясь в спине, ты глядишь на меня из-под полуопущенных ресниц, все еще закусив губу. И улыбаешься. *** Есть еще одно воспоминание. Связанное не с Хоук, но с нашей общей боевой подругой – эльфийкой Мерриль. Она мне тогда сказала слова, на которые я впервые не нашел что ответить, и сейчас, много лет спустя, я начинаю понимать, насколько она была права: – Андерс. Нет никаких добрых духов. Я это поняла. Жаль, что ты нет. *** Конечно, глупая была затея с самоубийством. Не в плане своей цели, а в плане реализации. Конечно, Месть меня остановил. Конечно, Мариан проснулась «не вовремя», и мне влетело пополам с муками совести, отсутствие которых я отчаянно имитировал. Правда, один положительный момент все-таки был. С духом внутри меня у нас состоялся крайне содержательный диалог, в ходе которого мне удалось выторговать у него год жизни вместе с Мариан, год жизни почти как раньше, разделенные сознания. Я — это практически я... Если не считать того, что он уже успел со мной сделать за это время. Разделяющая завеса продержится не долго — всего год. По окончанию этого года я обязан был отдать ему свое тело без сопротивления. Ну, его можно понять, конечно. Не очень приятно, видимо, существовать в разлагающемся трупе, как было с Кристофом. Таким образом именно время проводимое с Мариан стало для меня временем бытия «собой». Без примесей одержимости. Разве что... одержимости Мариан. Помню, как нашел ее на следующее утро после инцидента с моей попыткой суицида – в захолустном трактире, на самом краю города, надравшейся почти в хлам. То, как она на меня посмотрела... Ведь даже ничего не спросила, но ее взгляд выражал отчаянное: «За что?». Я так и не нашел в себе сил рассказать ей тогда о сделке, которую заключил. А потом она была слишком счастлива, чтобы я мог взять на себя ответственность в который раз стать тем, кто разрушит это счастье, разбив его вдребезги. Конечно, за это я расплачиваюсь с лихвой сейчас. Кто бы мог подумать, верно? *** И вот я здесь. Счет на недели, но я стараюсь об этом не думать, и потому когда Мариан уходит по делам, а у меня этих дел нет, мечусь по комнате как зверь в клетке, пытаясь занять себя хоть чем-нибудь. Взялся подписывать новые бутыльки с эликсирами, настойками и обычными лекарствами – уже давно стоят не подписанными, а Хоук повадилась их брать без спросу, используя в своих личных и рабочих делах. Ну как закончатся у меня бутыльки для снотворного и я налью его в зеленые? Они у меня обычно для кроветворного или тонизирующего. Хлебнуть снотворного перед боем – бесценно. Или того хуже – лириума... Впрочем, это заняло меня ненадолго. Вскоре я снова подвергся безжалостному маринованию в бездействии. Как вид лекарства от безделья были, конечно, еще и письма. За время житья в Киркволле мы все обросли связями, которые сложно разорвать. Сложно – да и не хочется, что уж. Самым бесстрашным, я так считаю, был Варрик. Его письма находили нас везде, а наши мистическим образом – его, притом быстрее всех тех писем, что мы отправляли остальным – Авелин, Мерриль, Фенрису, Изабелле. Варрик не был в курсе происходящего со мной, но что-то мне говорило о том, что он догадывается. Это был чертовски проницательный гном. В свое время и он поглядывал на Хоук – все мы на нее поглядывали, что уж там, – помню, был один случай... …Тогда они все вместе надрались как следует в Висельнике за счет Хоук, празднуя удачное завершение экспедиции на глубинные тропы. Из погребов достали лучшее пойло, но разошедшаяся компания решила, что им мало, и вовремя вспомнила о запасах Фенриса. Сам эльф к этому моменту был уже вряд ли способен принимать здравые решения. Да и не только здравые, наверное. Ключ, конечно, он тоже не нашел, но Изабелла вместе с Хоук прекрасно справились с дверью. «По-моему, Фенрис с ключом возился бы больше, чем эти двое с отмычками», – помнится, подумал я тогда. Мы ввалились внутрь разгоряченные, смеющиеся и громкие как целая толпа пьяных матросов. Так, по крайней мере, заявила Изабелла, а ей я склонен верить. Мы сдвинули несколько крепких столов друг к другу поближе, чтобы можно было всем усесться. Хоук пихнула эльфа в плечо. – Эй, дружок, – наверное, в ином состоянии он бы прибил ее за такое обращение. Уязвленная гордость бывшего раба реагировала на то, на что надо, и на то, на что не надо... – Ну, таки где твои запасы-то? Пора бы продолжить. Фенрис был пьян, печален и молчалив, ворчал что-то про горькую судьбу и жизнь, и толкового ответа от него было не добиться. Хоук поняла это не сразу. Изабелла положила ей руку на плечо. – В подвале все. При мне в прошлый раз доставал. Нужен ключ только... – Мариан рассмеялась смехом пьяным, громким, радостным. – Клю-ю-юч? На-а-а-ам? Иззи, заче-е-е-ем? – и повисла у нее на плече. «Иззи» мягко улыбнулась, – что-то подсказывало мне, что она была намного менее пьяна, чем Мари. – И правда, зачем? – подмигнула она мне. – Пошли-пошли в подвал. Поможешь мне разобраться с замком. И по неровной траектории, громко обсуждая то, что талант вскрывать замки в дорогих домах не пропьешь, девушки удалились. Остались я, Варрик и явно отсутствующий в этом мире Фенрис. Не сказать, что я не был рад тому, что он молчал. Наступила тишина, такая утомленная и расслабленная, какая бывает только на этой стадии попоек. Впрочем, гном прервал ее спустя минуту. И тон его голоса был необычайно тих и серьезен. – Ты мне скажи, Блондинчик. – начал он вкрадчиво. – Что у вас с Хоук? Меня будто приварило к полу и стулу. Я окаменел. Что у меня с Мариан Хоук. Ничего у меня с Мариан Хоук. Она ненавидит мои методы и иногда, кажется, ненавидит меня. Но почему-то периодически мило улыбается, держится близко... ненавидит... и слушает? Иногда мне хочется свернуть ей шею, иногда затащить в постель за такими дверями, где никто нас не найдет и не услышит... Но Хоук любит зайти в бордель, снять там мальчика, Хоук любит «пошалить», как она выражается, с «Иззи», облапать Фенриса. Хоук любит делать это бесхитростно и не скрывая, часто при мне. Хоук любит... не меня. Что у меня с Мариан Хоук. Хороший вопрос, Варрик. Мне кажется, я знаю, куда ты клонишь. – А сам ты как думаешь? – отвечаю я как можно более осторожно. – Невежливо отвечать вопросом на вопрос, маг! – гном хохочет, но почему-то мне кажется, что нет ничего хорошего в его смехе. – Впрочем, я не могу тебе сказать, что я думаю. Зато могу поделиться фактами – не проходит ни одной нашей с ней посиделки, во время которой взгляд ее не становится печален при упоминании твоего имени. – Мало ли, почему он становится печален, – бурчу я в ответ, вспоминая, как мне досталось в последний раз от нее за попытку закрыть ее от удара. И не поймешь, черт. Это потому что я врач и ценен? Или потому что ценен сам по себе? Реакция Варрика на мои слова была несколько странной, но удивительно емкой. – Знаешь, Андерс, – редкий случай, когда он зовет меня по имени, а не придуманному им прозвищу. – Ты уж определись с ответом на мой вопрос. Потому что если ты не определишься, определюсь я. Я потом достаточно долго пытался убедить себя, что мы были просто очень пьяны. ...Поддавшись воспоминаниям, я тянусь к последнему полученному от Варрика письму, чтобы перечитать его. Пробегаюсь взглядом по знакомому почерку, ловлю себя на том, что улыбаюсь. В конце письма он просит рассказать, как наши дела. В последнее время на его письма Мариан отвечала одна, хоть и зачитывала какие-то интересные вещи мне вслух, если было на то настроение, однако, письма писались нам обоим, потому я имел полное право ответить на него самостоятельно. Не знаю, что это было, – может, из-за того, что я ни с кем не мог поделиться происходящим, может, из-за того что я никак не мог заставить себя рассказать Хоук правду, но я подумал и решил, что попробую написать письмо Варрику, используя его в качестве некоей репетиции моего разговора с Мариан. Может быть, я даже не буду его отправлять, думаю я, и эта мысль помогает мне решиться окончательно. Более не колеблясь, я тянусь за пером и чернилами. Надо сказать, замирая над листом бумаги, я долго не понимаю, с чего начать и как вообще можно рассказать об этом... вроде: «Варрик, привет, я тут стал вконец одержимым, скоро мое тело займет тот самый дух что подбил меня подорвать церковь в Киркволле. Ты случайно не знаешь, что мне делать?». Что за чертов бред! Я злюсь, капаю чернилами из-за дрогнувшей руки на лист, сминаю его со злости, кидая в мусорную корзину. Не то чтобы у нас была лишняя бумага или деньги на нее, но в этот момент у меня не очень получается совладать с собой. С чего-то нужно начать... На ум приходят байки все того же Варрика и то, как он их рассказывал утомленными теплыми вечерами, открыв окно своей комнаты в Висельнике нараспашку... И тут слова приходят ко мне – они льются потоком на бумагу, я сам не замечаю как исписываю два листа своими злоключениями. Останавливает меня только скрежет поворачивающегося в замочной скважине ключа, и, поспешно засунув письмо в ящик, я оборачиваюсь. Мариан встречает меня усталой улыбкой, походя целует в щеку, сбрасывает кожаный доспех, накидывает на плечи домашнее. – Ничего поесть не осталось? – бормочет она, падая на кровать. Кровать от такого вопиющего безобразия возмущенно скрипит. Я вздыхаю. – Почти ничего. Немного сыра, разве что, – Хоук что-то несвязно бурчит под нос и прицельно бросает в меня с кровати кошельком. Ловлю. – Закажи нам в трактире чего-нибудь. Сил готовить еду нет. Я пожимаю плечами, обуваюсь и выхожу из комнаты, думая только об одном: только бы ей не приспичило лезть в ящик. Ну пожалуйста. Пожалуйста. Я хочу сделать это сам, хочу сам рассказать обо всем. В трактире неприлично большое количество посетителей, я пытаюсь припомнить, нет ли сегодня какого особенного праздника. Терплю неудачу и забываю об этом. Официантка – хорошенькая эльфийка (насколько эльфы вообще могут быть хорошенькими с их-то носами) обращает внимание на меня далеко не сразу и, осознав свою ошибку, испуганно семенит в длинной неудобной юбке к моему столику. Заискивающим тоном спрашивает мой заказ, я называю ей его, обозначаю, что желаю получить его прямо в номер, и она убегает, раскланявшись и записав расположение комнаты. Я поднимаюсь обратно очень быстро, подгоняемый вполне небеспочвенной тревогой, но когда я вхожу в комнату, облегчение настигает меня почти мгновенно. Хоук лежит на кровати в позе морской звезды и, кажется, мирно посапывает. И как заснула на голодный желудок, вот что мне интересно... Я осторожно присаживаюсь на край кровати, поправляю сползшее одеяло. Провожу ладонью по щеке. Она ловит мои пальцы на своем лице, и понимаю, что она совсем не спит – смотрит на меня абсолютно ясными, серьезными льдисто-голубыми глазами сквозь спутанную паутинку иссиня-черной челки. – Скоро принесут? – спрашивает она, потягиваясь. И тревога охватывает меня вновь, хотя вроде бы и не с чего. – Должны, - пожимаю я плечами который раз. – Ты принимала сегодня кроветворное? Я спрашиваю отчасти потому, что мне важно это знать, отчасти чтобы отвлечься на тему, в которой я чувствую себя уверенней. Хоук рассеянно кивает, садится рядом, кладет голову мне на плечо. Одеяло еле прикрывает ее обнаженные ноги, в комнате не очень тепло, и она поджимает их. Стоит зыбкая тишина, из тех, что в любой момент могут стать напряженными и взорваться, но пока еще кажутся безопасными. – Андерс, – наконец говорит она. Ее голос глух и тих. – Мы завтра уезжаем отсюда. Я удивлен. Конечно, у нас на то множество причин, но мне почему-то кажется, что дело ни в одной из них. Она отвечает, хотя я еще даже не сформулировал вопрос. – Из определенных... достоверных источников... мне стало известно, где сейчас может находиться Ведьма Диких Земель. И где она может быть в ближайшее время, – я резко поворачиваю голову. Разговор о Флемет шел тогда, давно, когда мы валялись в кровати совместными вечерами и, засыпая, предавались фантазиям о том, как можно было бы избавиться от духа во мне. Я относился к этому как к приятным иллюзиям, не более. Вопрос был даже не в том, что это невозможно – разъединить меня и духа, – в этом плане я верил в невозможное, ибо в делах, где имеешь дело с Флемет, лучше верить, а в том, что найти Ведьму Диких Земель невозможно – никто не знает, где она. Поговаривали, что до встречи со мной Мариан была знакома с ней, и даже выполняла какое-то поручение в обмен на спасение себя и своей семьи от Мора в Лотеринге, но я никогда не верил в это. В конце концов, сколько из историй, что ходят о ней – действительно правда? Я водил дружбу с Варриком, а потому знал, как рождаются и обрастают фантастическими подробностями такие истории, и сколько в них может быть правды. Я не учел одного. Эту историю я слышал от Мерриль, которая утверждала, что видела Аш'абеленар. Мерриль врать ни к чему, хоть она и склонна к романтизации происходящего. Другой вопрос – с чего это пришло в голову Мариан сейчас, когда почти год из-за сделки с Местью я не подавал никаких признаков одержимости при ней? Разве что... – Ты разорвал на клочки нескольких стражников, прикрикнувших на тебя. В мясо. В кровь, – в ее голосе нет осуждения, ибо она была одной из тех, кто не понаслышке знает, насколько зыбкой бывает справедливость в понятиях городских стражей. Сомневаюсь, правда, что тогда дело было в этом. – Нам лучше уходить. Я рассеяно киваю, тру переносицу. Все то время, что мы были вместе, меня фоново мучил один вопрос, да я все не решался его задать. Видимо, пришло время, потому что от скопленного напряжения, лжи, недосказанности и невыразимости меня словно начало потряхивать внутри. Я чувствую внутреннюю дрожь каждой частичкой своей души. Осколки. Я весь – осколки. Ты пытаешься собрать меня, постоянно пытаешься, может быть, я и не прочь вновь стать целым, да только уже забыл, что это такое. А ты все пытаешься. Каждый раз дрожишь, разглядывая разбитые в кровь руки и острые осколки у своих ног. Каждый раз не понимаешь, почему в этот раз не получилось, у тебя же все всегда получается, и ты так стараешься. Но какие-то вещи не склеишь, что-то всегда нельзя исправить и вернуть. Например, что-то, разбитое на тысячу острых осколков. Которые не могут сделать для тебя ничего более, чем резать твои ладони, когда ты пытаешься их собрать. – Скажи, - я ненадолго замолкаю, добавляя по своему обыкновению. – Любимая. Почему-то это звучит ужасно тяжело и угловато. Неуместно. И я замираю, еще раз прислушиваясь к себе и, как мне кажется, к тебе – тоже. Стоит ли задавать вопрос? – Скажи. Только честно. Почему... ты не оставила меня? Ни тогда, после церкви, ни на том грязном перевале, когда дух во мне вытеснил меня? Почему, не смотря на все то, что я сделал, все еще ищешь способы мне помочь? Возможности остаться вместе? Мариан отводит взгляд, сосредоточенно разглядывая ногти на ногах. Хмурится, поджимает губы. Неуловимо, еле заметно, но я давно научился видеть такие вещи. Что тебе ответить, читаю я по ее лицу. Что ты хочешь от меня услышать, что ты хочешь, чтобы я сейчас сделала. Что. Я жду, вкладывая в это мучительное ожидание все имеющееся у меня терпение. Его не много, но оно окупается с лихвой. Каждое ее слово полосует меня, как плеть. Мариан начинает тихо, будто говоря это самой себе, но с каждым словом напряжение в её голосе нарастает. – Ты считаешь, что губишь мою жизнь, и ты отчасти прав. Ты тонешь в чувстве вины за все на свете: от несправедливой судьбы магов, до бед бездомных котят. За решения, которые принимаешь не ты. За поступки, в которых ты не участвуешь даже косвенно, - голос ее из тихого и переливчатого вконец становится громким и грозным. – Создатель, Андерс, как же ты меня достал этим комплексом недостойного Серого Червяка. Разве я одна участвовала в организации нашего побега? Разве я одна помогала тебе? Опустим то, что я люблю тебя. Опустим, не спорь. Бетани у меня отобрала скверна. Карвера – мор. Маму – магия крови. Об отце я не говорю, дядю Гамлена не считаю. Все, кто остались со мной, стали моей семьей. В семье не бросают своих! Какой бы обузой они ни были, на какое бы дно ни тянули – не бросают и точка! Мариан срывается на крик, впервые в жизни я слышу в ее голосе звенящие мешаниной стекляшек слезы, чувствуя себя так, словно меня сильно ударили чем-то тяжелым. – У меня никогда не было семьи... Толком, – все, что я могу из себя выдавить. Получается жалко. Глупое оправдание. Мариан, распаленная, отвечает не задумываясь. – В своем Круге, в промежутке между побегами, мог бы и книжки почитать, – бросает она язвительно, зло выдергивает из-под меня одеяло, закутывается. Я остаюсь в гулкой послегрозовой тишине. Затем встаю, вытаскиваю из ящика неотправленное письмо Варрику и отдаю его Мариан. Тем, кто так верит в тебя, невозможно лгать. Она читает молча, хотя молчание её говорливой натуре дается не просто. Прочитав, отдает мне его, пожимая плечами. – Ну, что уж теперь можно с этим сделать, – легкий вздох. Я не выдерживаю, тяну её за руку и привлекаю к себе, обнимая крепко, что есть сил. Нам потом приносят еду, мы ужинаем, собираем на ночь нехитрые пожитки и выходим на залитую рассветным солнцем дорогу ранним утром. Я не знаю, куда мы идем, не знаю, успеем ли дойти, и чем кончится этот путь. Оставьте меня с этим, поскольку впервые в жизни я совершенно не хочу об этом думать.