Зато есть ты

Красное кольцо огня ползло по ложно белой поверхности папиросной бумаги, являя истинный вид смертонесущей сигареты всем и вся. Табак сгорал, испуская ядовитый дым, который тем временем убивал его изнутри, хотя давящая атмосфера патетики и уныния справлялась с этим даже лучше. Обычно Хан Бэ не курит, но сегодня можно. И погода сыграла злую шутку: в момент алчной жажды живительной прохлады знойный жар насиловал каждую клеточку нервной системы. Сегодня надо напиться. Так, чтобы качало из стороны в сторону, кровь бежала по венам со скоростью пятьсот шестьдесят четыре километра в секунду, а градусник, невзначай оказавшийся во рту, указывал какие-нибудь пятьдесят градусов минимум. Тогда ему жарко не будет. Тогда ему будет так хуево, что он позабудет, насколько хреново ему сейчас. А пока он лишь скуривал тонкую, одну из двух, купленных у первой попавшейся уличной бабки, сигарету и раздумывал о том, насколько же все плохо. Что было раньше? Раньше был тихий шок с явным скептицизмом. Отрицание на почве психического расстройства. Отрицание как окружающего мира, так и самого себя. А что есть теперь? Слепая вера, непоколебимая любовь и... отчаяние. Отличное слово, отчаяние, будто создано для него. «Смирись, отпусти, забудь, сдайся» говорил он Ким Гюлю, а сам не отпускал. Держался мертвой хваткой, якобы помогал и прочее. Все эти войны были проиграны ещё до начала, и все герои нашей истории останутся несчастны, кроме тех, на ком свет клином сошёлся. У них все будет хорошо. У них все будет просто зашибись, когда те, другие, будут давиться говном. Мало того, что счастье — дорогая штука, так за неё ещё и хер заплатишь. А папироса тем временем уже догорала — лишь тонкий слой табака скрывал от внешних глаз белоснежно чистую поверхность фильтра. Затушив сигарету, Хан Бэ сел на скамью в метре от того места, где стоял. «В ногах правды нет» — говорят. «Правды нигде, блять, нет» — дополняет Кан. Но мир депрессивного расстройства и сознания собственного ничтожества граничил с еще одним, с некой вселенной под названием «реальность», в которую по собственному желанию никто бы никогда не попал. Тихий скрип донёсся с правого боку — его хмурое одиночество нарушило очередное богопротивное существо под названием «человек». Великий и ужасный, самый противный из всех семи миллиардов, столь аккуратный и премилый, явился он. Одет парень был по-парадному: чёрная рубашка (явно лучшая, что в принципе есть) и бежевые джинсы, как-никак к Тталь Ги ходил, и лишь чёрная толстовка вселенских размеров, как-то по-детски нелепо повисшая на недостаточно широких плечах Ким Гюля, кричала о своей инородности. Апрель этого года. Второе свидание с Черри и одолженная в прохладный вечер кофта. Этот подонок даже скрывать перестал. — Ким Гюль?.. — безжизненный взгляд серых очей медленно направился к лицу пришельца. — Хан Бэ-оппа! — Как ты меня назвал? — Оппа, ты чего это? Капюшон толстовки отправился в небытие, открыв длинные шелковистые волосы чёрного цвета. Поправочка, фальшивые длинные шелковистые волосы чёрного цвета. И лучезарную улыбку, согревающую душу. Фальшивую лучезарную улыбку, никак не согревающую душу. — Ты понял, о чем я говорил, не так ли? Список паршивых дней Ким Гюля пополнился: хрен знает какое октября. Опрокинутый на себя холодный и совершенно безвкусный кофе, последовавший за упорной глажкой рубашки совсем как из жэ, ужасное настроение Тталь Ги, ее безразличие, а сейчас ещё и эта непредвиденная рыжеволосая ситуация. Хотелось просто кануть в Лету, отправиться в забытье, наглотавшись таблеток. Лежать мордой кверху и видеть мультики про счастье, когда такой штуки в жизни не видал. И какого черта его понесло сюда и прямо сейчас? — Я не понимаю, о чем ты говоришь! — Ким Гюль, прекрати. — Ты ведь говорил, что любишь меня, так? Брюнет придвинулся к хёну. Теперь огромные, полные настоящей надежды голубые глаза, в самом уголку которых закралось что-то непонятное, неясное, смотрели прямо в переполненные уныния, разбавленным каплей удивления, серые глаза. — Все кончено. Игра не стоила свеч. Мы просрали, всухую, как детки последние, смирись! — Так нет же! Мы... мы... уйдём! Вдвоём! Лишь ты и я! Я буду для тебя Черри, если захочешь, да! И мы будем счастливы, без какой-либо Тталь Ги, Хо Ду и кого бы то ни было ещё! Огонь надежды все никак не гас в голубых глазах, сколько воды туда не лей. Упорный парень особо натренировал именно это, умение хранить надежду, несмотря ни на какую боль. — Мы никуда не пойдём, Ким Гюль. Мы ничего не сделаем. Поправочка, несмотря ни на какую боль до ее появления, потом же хочется свернуться калачиком, пустить ручеёк-другой из глаз, а потом броситься с обрыва. А позже все становится нормально. До следующего смертоносного удара, направленного прямо в протянутое сердце. — Всегда ты так, Хан Бэ, — Ким отодвинулся обратно. Такая тонкая и идеальная, нежнейшая кисть порхнула к макушке. «Совсем как девчонка» — уже в который раз подивился Кан. Но на этот раз он старался. На этот раз он старался, действительно пытался, несмотря на то, что получилось из рук вон плохо, быть девчонкой. И все это ради него, Кан Хан Бэ. Чтобы рыжеволосый не смог отличить в нем ставшего лучшим друга, но депрессивная усталость и патетичная лень не дали ему справиться. По-детски неуклюже схватив парик, парень еле как стянул его с поникшей головы, — Наобещаешь всякого, а потом... надо же, тараканы в моей голове писают. — Что ты... Эта самая аккуратная кисть мазнула по выведенной скуле. — Знаешь, а я ведь... никому не нужен. Сыль Ги нужен тот, кого она боготворит, тот, кто изменил ее, Тталь Ги я не нужен никакой... как и тебе. Я не нужен абсолютно никому, даже собственной матери нужен не был. — Такой маленький плакса, — Хан Бэ потянул Кима на себя. Заключив юношу в объятия, он тихонько вздохнул, достал вторую папиросу и, положив ту в рот, харизматично, как могут лишь герои драматических фильмов и детективов, ее зажег. Сделав одну затяжку, он протянул ее Ким Гюлю, даже не взявшему ту в руки: роль держателя сигареты его величества он доверил Кану. — Знаешь, о чем я всегда мечтал? — М? — О том, что угощу Черри апельсиновым мороженым из моего любимого магазина. Ее тут нет, — он машинально бросил взгляд на парик в кустах, — Зато есть ты. Так что почему бы мне не угостить им тебя?