Письмо

Затертый, замусоленый лист бумаги, тепло ложащийся в руки. Найденный в ящике дежурного стола, громоздкого, но украшенного простенькой, и все же приятной резьбой. Память о проведенном здесь времени — она на кончиках пальцев Брута, который скользнул ими по щербинкам, лёгким, оставленным кем-то особенно усердным, кто любил ковырять вещицу, смахивающую на таинственный и дорогой антиквариат, который никто нынче не купит, потому что цена неподъемная. Много ли ему приходилось встречать людей, которые хотят приобрести вещи из тюрьмы, из блока смертников? Пожалуй, ни одного, и это даже к лучшему, потому что Брут был бы категорически против. И ещё потому, что вместе со столом исчезла бы возможность найти этот кусок бумаги, неизвестно как там оказавшийся. Когда из маленьких отделений выгребали мелочь, составляя горки из пятицентовиков, и вычищали забившуюся грифельную пыль, никто не обратил внимания на листок — людям важен был порядок, а не забытый протокол или заявление, или ещё что-нибудь, что ещё и может, не дай Бог, касаться какого-нибудь из узников, пусть и казнённого, наверное, довольно давно. Сама судьба не позволила этим другим, новым людям растоптать, замести тот лёгкий след, оставленный явно не нарочно, и о нем никто не знал, в том числе и Гарри Тервиллигер, оставшийся один из всей четверки работать в блоке Е. Какие-то папки, журналы заполнили ящики многострадального стола с жалобным поскрипыванием, похоронив бумажку. От неё не осталось ничего, кроме маленького уголка, торчащего из-под веса прочих документов. Уголок напоминал Дина, от которого тоже не осталось ничего в этом мире. Даже крови на дощатом полу, куда он упал, держась трясущимися пальцами за горло в предсмертном хрипе. Он зажимал рану, умирая на глазах убийц и, возможно, в воздухе, рядом с ним, ещё витал лёгкий флёр какао, когда его нашли. Только суетившимся вокруг людям было не до того, и аромат развеялся, атакованный запахом крепкого табака и кислого пота. Ничего. Уголок бумаги. Вырезанные узоры на столе. Щербинки. Карандаш, кончик которого больше не слюнявили. Визит к Гарри, такой неловкий и как будто бы сделанный из желания загладить чувство вины, которого не существовало, потому что им не в чем было друг друга обвинять, верно? Ведь не они вложили в руку заключённого напильник, заставив его сделать свой подлый и молниеносный выпад — подобно ядовитой змее. Но они были рядом с Дином и они должны были предусмотреть, понять, что после смерти Джона Коффи мир для них изменится кардинально. И за сделанное последует кара. Только почему Дин? Почему Дин? Это было единственной мыслью Брута, когда Пол сообщил ему о случившемся. Возможно, это походило на шок после того, как тебе наживую отрезает ногу наехавшим на тебя трамваем. Агония — коварная штука. Она не пришла сразу. Почему Дин? Это была скорее детская растерянность, нелепая и как будто бы лицемерная. Ведь неважно, почему — важно, что это произошло. И, хотя глаза у Пола всегда были самую малость, но покрасневшими, когда после они встречались во внутреннем дворике его дома и пили холодный чай, Брут не пролил ни единой слезы. Он устроил свою могучую фигуру в кресле-качалке, любезно предложенном Джейнис, и летняя жара Луизианы утомляла его так же, как и разговоры. Пол не добился от него ничего, и сам Брут от себя ничего не добился. Он уехал, все ещё ощущая себя сконфуженно. Но — без слез. Тогда другой вопрос. Почему Гарри остался? Неужели Тервиллигер переплюнул их в умении хранить самообладание? Но нет, он тоже двигался и говорил заторможенно, пропуская Брута внутрь блока, где он когда-то смотрел на ещё живого Дина, который небрежно убирал прядь золотистых волос, стоя у зеркала. Не как спятивший придурок Уэтмор, нет. Пусть хоть кто-то попробовал бы их сравнить — и от него мокрого места не осталось бы. Агония все ещё не настигала его. — Как ты, Гарри? — спросил он, осторожно усаживаясь на своё некогда место. На стул, который был слишком высок для него — за стол, который о многом напоминал. И в котором было похоронено то самое. — Потихоньку, — ответил Тервиллигер. На него напала простуда и он говорил хрипло, тихо, как умирающий старец. — Иногда я думал, что и вы с Полом могли бы… — Выше моих сил. Не могу. Этот стол, это эхо, несущееся к самому потолку, эти окна, как в замке. Это место… И этот листик. Листик, который Брут гладил уже какую ночь подряд, лёжа без сна. Лист бумаги, испачканный в грифеле, кое-где затертый до дыр. Письмо, крик души, исповедь, которую никто не должен был обнаружить, всплеск, волна. Много волн. Щербинки на поверхности, по форме и глубине идеально подходящие для его, Брута, ногтей. Как будто бы его пытались оттащить от стола, а он отчаянно вцепился в него, потому что так было правильно. Так и никак иначе. Письмо Дина. Письмо убитого заточкой человека, чья драгоценная кровь рубиновыми каплями расплескалась по полу соседнего блока, и засохшие её бурые капли до сих пор обитали где-нибудь под досками, въелись в фундамент. Удушающая ржавчина. Найденное случайно. А может быть, и неслучайно, ведь Брут открыл тогда именно верхний ящик, который открывали не так уж и часто, признаться, потому что там лежало все самое ненужное. Интуиция? Шестое чувство? Чутье Зверюги, которое его никогда не подводило, и в отношении Дина особенно? Болезненная тревога при виде этих царапинок на поверхности. Сюда Дикий Билл швырнул Стэнтона, душа цепью, готовый убить его, если придется — не столько ради свободы, сколько ради удовлетворения собственного безумия. Здесь Брут сделал то, чего не смог даже Пол. И клочок бумаги. Уголочек, призывно выглядывающий из-под кипы всего остального. Что-то такое хрупкое, что Брутус доставал его аккуратно и медленно, под недоумевающий взгляд Гарри, который забыл сказать ему, что по правилам так не положено. Взгляд Гарри, который, видно, тоже впал в шок, но агонии ещё не познал. Брут… Почерк Дина. Этот красивый, не убористый, лёгкий, как его рука. Как он весь. Но прочитать его там… Тогда он, бледнея стремительнее покойника, не смог этого сделать. Попытка Гарри взглянуть была встречена рычанием зверя, у которого намеревались отнять добычу. Он прочел только свое имя, и уже понимал, кому предназначено это последнее напоминание о себе. Такое же призрачное, как и аромат какао, которое Брут больше не мог пить. Это последнее препятствие перед криком, который, подобно болезням, забранным даром Коффи, томился где-то внутри, как поганое нагноение, от которого ты не можешь никак избавиться до определенного момента. Запах какао, мягкость золотых волос, грустные глаза. Маленькие ладони, исчезавшие в руках Брутуса Хоуэлла легко, как будто омываемые морской волной. И когда волна накрывала эти ладони — приходило облегчение. Дин, Дин, Дин… Тогда-то, холодной ночью, первого декабря, его и настигла она. Агония. В раю, если он существует, если бы Бруту суждено было бы там оказаться, пахло бы какао и шампунем Дина. Хорошо было бы не вставать с постели, если она на небесах тоже есть. И никакого «Цилиндра» — этот фильм слишком напоминал о той боли, которую они пережили вчетвером и из-за которой стали угасать. Листок лежал на прикроватной тумбочке с лампой, торшер которой сбился набок. Брут почти сломал её неверным движением, но она все ещё держалась. Листок, карандашные буквы на котором так легко могло стереть беспощадное время, оказался тем самым капсюлем, от которого пошла вся цепная реакция. Боль внутри него не была одним сплошным оголённые нервом. Это были лампочки в аппаратной, рядом с рычагом, который отправлял людей навстречу смерти, в то время, как Олд Спарки так и оставался Олд Спарки, равнодушным куском дерева, взиравшим несуществующими глазами на приговоренного, исполнителей и свидетелей. Дин любил его каменные плечи. Дин любил его. Дин спал на этой же постели, где лежал сейчас Брут, и Дин был его «маленькой ложечкой», и так было всегда, как был эскимосский поцелуй, которым они любили обменяться утром. Терлись кончиками носов, смеясь и фыркая, зная, как это глупо, но не зная, что будет потом. Просто они не думали. Дин написал это письмо в те времена, когда история Джона Коффи только начиналась. Когда все было настолько неочевидно и ужасно, когда… Брут закусил губу, глядя в потолок. Дин, Дин, Дин… У Дина была смуглая кожа. Пол сказал, что когда его хоронили, он стал почти белым, как полотно, и только увидев его таким, Эджкомб осознал, что Стэнтон мертв. Жизнь утекла из него вместе с кровью из раны на шее. Дин обхватывал его руками во сне за пояс, потому что с грудью как-то не выходило. А сейчас его половина кровати пустовала, и эту пустоту больше ничем не закрыть. Ничего не осталось. Кроме листка. Письмо-признание, добравшееся до его рук слишком поздно. Письмо, которое Брут готов был по словам читать, растягивая минуты, переходя на слога. Письмо, строки из которого он вспоминал, пытаясь отчаянно справиться с нахлынувшей смесью похоти и боли, стоя в душе. Возбуждение из-за записки покойника — оно вырвалось тогда вместе с криком, когда агония обрушилась на него уже не волной, а смерчем, и следом же обрушилось облегчение, которого Брут так желал для своего тела. Ледяная вода лила ему на могучие плечи, пока он сидел, закрыв лицо трясущимися мокрыми руками. Что сказать ему, его частичке, ушедшей из мира, где бы она ни была? Что пообещать? Ему нечего было сказать. Дин в рубашке. Дин без рубашки, лежащий в его кровати на животе, утопающий в этой мягкости. Дин, показывающий с какой-то гордостью бугристые синяки от цепи. Дин после казни Джона Коффи. Дин. Мальчик. Его Дин. Ему нечего было сказать. Нечего было сделать.