Вороны

      Карл смотрит себе под ноги, словно бы не замечая Оливера, и тот кашляет, пытаясь обозначить своё присутствие хоть как-нибудь.       — Ну что, теперь будем договариваться? — глухо спрашивает Стюарт, с трудом находя в себе силы вежливо улыбаться, раз уж иначе нельзя. Его предали и продали, его опустили до никого. Ладно бы, кто-то, а никто — это… Это никто. Карл, конечно, знает, что он король, что он всё ещё власть, что он над всеми, но почему-то ему кажется, что оно уже мало что значит, и что его постамент сломается, как глиняные ноги Колосса. «Дело времени, — думает Карл про себя. — А сам я — никто. Без титулов, прерогатив, да что там… Без армии. Кто я теперь? Ни-кто». И Карлу становится почему-то ужасно больно и пусто.       А Оливеру — вдруг стыдно.       Когда он вместе со всеми предъявил королю несчастную ремонстрацию — он хорошо это помнит, — ему было гордо. Когда он шёл воевать — спокойно, ведь он воевал за правое дело. Но когда он победил — Оливер и не знает, когда успел это сделать, — чувство стыда отчего-то захлёстывает с головой.       Он не стыдится короля, но стыдится человека.       Потому что королю всё равно, а человеку горько.       Молчание затягивается, и теперь приходит очередь Карла кашлять и обращать на себя внимание.       — Так мы будем договариваться? — уточняет он без прежней дрожи, чуточку устало и безразлично. — Вы, кажется, за этим пришли.       — А… Да… — Оливер теряется, словно в тумане, голос Карла для него звучит чуждо, коробит слух, Оливер, кажется, его не узнаёт. — Будем. У Парламента есть условия…       — Я о них наслышан, — кивает Карл. — Не думаю, что вы предложите что-то новое, мистер Кромвель. Вы предлагаете мне вернуться к власти, но власть ли это?       — В первую очередь, она законная, — тут же выпаливает Оливер, делает несколько шагов навстречу. — Законная власть.       — А выступать против короля законно? — легко парирует Карл, глядя на него внимательно и с лёгкой укоризной. Оливер всматривается в почти прозрачные от вечного беспокойства голубые глаза и почему-то пугается: так много в них отчаяния и безнадёжности.       Оливеру очень хочется ему возразить, напомнить, что это он первый нарушил старые правила, но Оливер уверен: это прозвучит по-детски глупо и наивно, так, будто ему нечего больше сказать.       — Впрочем, я знаю ответ. — Карл то ли замечает его волнение, то ли просто не хочет отчитывать или стыдить ещё больше — уж стыд-то он не мог не почувствовать, — и не вынуждает Оливера что-то говорить. — Раз я, как вам кажется, не соблюдал законы, то, верно, и вы имеете на это право, не так ли?       Оливер коротко кивает.       А что ему на это сказать? Что он не ошибается? Что так всё было? Это Карл знает и без него.       — Понимаете ли, мистер Кромвель… — начинает Карл мягко. — Корона — это куда больше, чем один человек и его семья. Куда больше, чем Иоанн Безземельный. — Усмехается чуть горько. — Куда больше, чем я. — Ненадолго замолкает, затем всё же продолжает: — Корона незыблема, и ни одному смертному не под силу её поколебать. Корона Англии прячет свои корни в глубине веков. Может, вы слышали о короле Бране? — Он странно улыбается. — Говорят, он призвал на стражу короны воронов.       — Это всё сказки, — отвечает Оливер резко и грубо. — Вы сейчас на всё пойдёте, лишь бы доказать свою правоту. Может, при короле Бране всё так и было, но теперь другие порядки.       — Вы не понимаете, — качает головой Карл. — Король Бран оставил после себя воронов. И пока они будут на Тауэре, монархия не падёт.       — Ну вот видите, в ваших же интересах согласиться и не прогонять птиц с насиженного места, — пожимает плечами Оливер, но ему от этого становится на душе гадко. Не в птицах дело.

***

      Карл только и говорит о своих чёртовых воронах. Почти каждая их попытка договориться заканчивается этими несносными обитателями Тауэра, и Оливеру иногда хочется, чтобы Карл провёл с этими тварями ночь в пустой камере и понял наконец, что ничего такого в них нет. Он как-то даже со злости сказал об этом Карлу, но тот лишь усмехнулся.       — Они бы стали садиться на окна, не более, а это куда лучше, чем тишина. Но если вы отправите меня в темницу, говорить нам будет не о чем, — напомнил он с лёгким недовольством. — Не забывайте об этом, мистер Кромвель.       А Оливер ни о чём не забывает. Не забывает и это неловкое, печальное «будем договариваться», и день ото дня ему всё тяжелее приходить и пытаться достучаться до Карла, потому что он знает — не достучится, а терпение у Парламента и армии далеко не бесконечное. И тогда ему придётся действовать иначе.       Но Оливер не хочет.       Его зовут железным, и Оливеру раньше казалось, что это так и есть, но теперь он думает, что всё не так. Какой же он железный, если видит человека, а не короля? Если слушает его глупые сказки про воронов и исконные права, про древнего Брана, если начинает верить в то, что вороны — спасение Карла, и хочет, чтобы они его спасли?       Оливер не знает, почему так, Оливер не знает, что с ним, и Оливер сам себя боится. А больше того боится, что Карл поймёт прежде и использует это против него.       Но Карлу, кажется, всё равно. Он потерялся в тумане мистерий, вороньих перьях, собственных мыслях и наставлениях своего давно покойного отца. Он верит в то, что говорит, хотя несёт такой бред, что Оливеру иногда кажется, что Карл сошёл с ума от вечной погони и грызущего страха.       — Я ещё в своём уме, — любит повторять Карл будто бы в ответ на его подозрения. — Я ещё в своём уме и именно поэтому я не соглашусь.       «Да тебя же заживо разорвут, будь ты хоть кто… Ещё чуть-чуть, и они забудут, что ты король, — думает Оливер про себя. — Зачем ты упрямишься?»       И только ради того, чтобы Карл прожил ещё хоть немного, он приходит к нему каждый день и предлагает мир.       Карл почему-то всегда выбирает войну.       От воронов теперь не скрыться. Оливер, когда позволяют дела, ходит проверять, как там вороны, или посылает кого-нибудь узнать. Что ни день, всё по-прежнему. Каркают себе и каркают. Оливера это почему-то успокаивает. Значит, время ещё не пришло. «И не придёт, — повторяет он себе. — Не придёт».       Но Карл становится только упрямее, а Парламент — нетерпимее.       И Оливеру приходится выбирать.       Он никогда не выбирал в свою пользу, будь то выгода или чувства. И теперь не выбрал, хотя по всему выходило, что между этими пресловутыми выгодой и чувствами он всё-таки выбрал первое, назвав это «долгом перед Англией». «Долг, да… — думал про себя Оливер, когда суд уже свершился, и Карла ждала казнь. — Тот ещё долг… Да только как я ему в глаза теперь смотреть буду?». Ответа Оливер не знает, но взгляда Карла теперь старается избегать.       Оливеру душно.       На дворе поздняя осень, плавно перетекающая в зиму, а Оливеру почему-то очень-очень тепло, и только когда он видит глаза Карла — уже пустые и прозрачные, ему душно, как в Аду. А когда он вспоминает о казни — горько. «Что со мной? — спрашивает Оливер у самого себя. — Что это? Почему так?». Ответ ему знаком, но это именно тот вопрос, который Оливер среди тысячи других хотел бы не заметить. Когда-то Оливеру было так же тепло — когда он женился на Элизабет. Но любить Карла он не может. Нет.       Нет!       Любить мужчину в их век считается, в общем-то, в порядке вещей, во всяком случае там, у королевского трона, но Оливер твёрдо уверен: это страшный грех. И поэтому он раз за разом убеждает себя в том, что не может любить Карла. В том, что это противоестественно и не пристало. В том, что это просто невозможно.       И любит. Чувство настигает его в самые неожиданные моменты, окутывает с ног до головы, и Оливеру становится хорошо-хорошо, но вместе с тем совсем жгуче стыдно и неудобно. Хотя бы потому что Карла должны казнить с его подачи. Хотя бы потому, что он первым поставил подпись под приговором.       Оливер ходит к воронам, кормит их мясом, взятым у стражей Тауэра, ругается и спрашивает: «Разве может мужчина испытывать такую глубокую привязанность к другому мужчине? Привязанность, переходящую всяческие границы?». Птицы только каркают, словно бы подшучивают над ним, или и вовсе дразнятся. А может, они просто ничего не понимают из того, что он им говорит. Но хотя бы никуда не улетают.       И Оливер страшно боится, что однажды не увидит на зубцах вредных надоедливых воронов.       Он знает, что казни Карлу не избежать, но украдкой думает, что может, вороны его спасут. Призовут своего короля Брана, унесут Карла куда-то далеко или оповестят верных ему людей… «Ну не могут же они просто улететь! И раз они тут, то Карл должен жить, — повторяет про себя Оливер. — Не иначе. Правда ведь? Правда?». Но Карл не живёт, а доживает, и его смерть приближается день за днём.       Но чёртовы птицы остаются на месте.       Оливер ждёт чуда. И молится о нём Господу Богу и королю Брану.

***

      Тридцатое января такое морозное, что Оливер думает, мол, даже сама природа против казни. А вороны, наглые птицы, ютятся друг с другом между зубцов и злобно на него косятся, будто бы Оливер и виноват в холоде. «Виноват, — соглашается Оливер. — Это я подписал».       Карлу, кажется, всё равно. Он уже отжил, он пустой и совсем прозрачный, в его глазах слабо плещется замёрзшая печаль, как лёд в реке. Карл больше не говорит о воронах, не вспоминает о короле Бране, только молчит и смотрит себе под ноги. Оливер вздрагивает, боится поднять на него взгляд и думает, что вот-вот услышит уже знакомое «Ну что, теперь будем договариваться?». Но Карл молчит.       И Оливеру становится совсем не по себе. Он отворачивается к окну и обмирает.       Один за другим в небе летят вороны.       Оливер слишком хорошо знает, откуда они.       — Увы, — произносит вдруг Карл и улыбается светло и искренне. — Я прощаю вас, мистер Кромвель. Значит, такова моя судьба, раз вороны меня оставили. — Он пожимает плечами. — До свидания. Может быть, ещё свидимся, когда они вернутся. — Коротко кивает и выходит на эшафот.       С тех пор воронов на Тауэре не видно.       Оливер пытается забыть. Не думать о Карле и странном чувстве, едва заметном, но таком тёплом, не думать о воронах и короле Бране, не думать ни о чём, что бы связывало его с прошлым. У него теперь слишком много дел, и размышлять о глупостях некогда, но… Каждое утро он посылает кого-нибудь к Тауэру.       Воронов там нет. Надежда Оливера угасает, как забытый камин.       Годы текут, сменяются, птицы уже наверняка не помнят дорогу домой, а Оливер полужив. И однажды смерть приходит и за ним, смерть в огне и мучениях. «Это за грехи, — думает Оливер и смиряется легко и спокойно. — Так надо».       А потом посланник сообщает ему, что вороны возвращаются на Тауэр. С каждым днём их всё больше и больше, и Оливер не верит ему, злится, хочет сам встать и проверить, но уже не может. «Нет, мёртвые не возвращаются и не вернутся, — говорит он себе. — А вороны… Глупые птицы! Да пропадите вы пропадом со своим королём Браном!». Ему больно и горько от того, что он умирает и так и не увидит Карла в этой жизни. Да и в той тоже, если подумать. Да и откуда бы? Мёртвые уже не встанут, а до Страшного Суда неимоверно долго…       Оливер проклинает птиц за их изменчивость.       Он умирает, он горит и не видит перед собой ничего, кроме языков пламени и светлого окна с белёсым или изредка голубым небом. Оливер усмехается печально и устало, а перед глазами стоят летящие в никуда вороны. То самое тридцатое января. Оливеру мучительно и хочется разодрать себе грудь, заставить сердце успокоиться и не страдать хотя бы теперь, когда уже поздно.       Пока к нему на окно не садится ворон. Он не такой наглый, как те с Тауэра, он смотрит умными чёрными глазами и не оставляет Оливера даже тогда, когда его оттуда сгоняют. Ворон ходит туда-сюда, не улетает, и Оливера наконец настигает догадка.       Карл.       Ворон будто бы в подтверждение каркает и машет крылом.       Оливер умирает с улыбкой на губах. У Карла глаза живые и яркие, полные жизни.       Они оба теперь будут птицами.